Дик  СТЭЛЛАН

"ВЛАСТЕЛИН  КРАСНОГО  БОРА"

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ

ОХОТНИЧЬЕ  ПОЛЕ

Я люблю природу - ведь она лучше людей:

Погоня за зверем, на которого ты давно и страстно мечтаешь поохотиться, хорошо, когда впереди много времени, и каждый вечер после состязания в хитрости и ловкости возвращаешься хоть и ни с чем, но в приятном возбуждении, зная, что это только начало, что удача ещё улыбнется тебе и желанная цель будет достигнута. Настоящий охотник бродит с ружьём пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же как настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст...

Эрнест Хемингуэй ("Зеленые холмы Африки")

Ernest Heminqway ("GREEN HILLS OF AFRICA")

ГЛУБОКОЙ  ОСЕНЬЮ

Для эскимосов лодка не есть нечто неодушевленное. Каждый каяк, каждый камень, каждый обломок льда имеют душу, которой можно повелевать, если знаешь верное слово. На протяжении всей своей жизни эскимосские охотники ищут такие слова...

Френк Стюарт ("Мир тюленя")

Frank S. Stuart ("A SEAL'S WORLD")

-----------------------------------

    Последние дни осени тянулись медленно. Погода установилась ленивая, солнечная - настоящее индейское лето. По ночам ярко светили звёзды, и небо было ясное, так что температура опускалась ниже нуля и к утру основательно подмораживало. Трава, схваченная ночным заморозком, похрустывала под ногами, а на земле крупной солью лежал иней и не таял в тени до полудня.

    Сельскохозяйственные работы в поле были завершены, на приусадебных участках тоже; картофель, бурак и прочая огородная овощ давно лежала в погребах, фрукты сушеными гирляндами весели на печи или стояли в вареньях, а то и дображивали в больших бутылях, оплетенных лозой. Если кто из посельчан не успел завершить приготовления к зиме, то теперь было самое время. После Покровы начали справлять свадьбы. По дворам стоял поросячий визг, и пахло паленой соломой, а по вечерам народ ходил друг к другу в гости на свежатину. Одним словом, посёлок праздновал сбор урожая, готовился к зиме, и все понемногу занимались неотложными ежедневными делами, которых не переделаешь, если у тебя свой дом и собственный кусок земли, и хозяйство на этой земле...

    Дима возвращался со школы как всегда, кружным путем, чтобы пройтись по околице посёлка. Его тянуло в поле, где взгляд свободно убегал в бескрайнюю даль, не натыкаясь на изгороди, избы и лица соседей - в общем-то добрых людей, но со своим крестьянским кругозором, замкнутым в кругу сельскохозяйственных сезонных работ, где каждый день измеряется объёмом сделанной работы, а вечерние часы передышки - распределением своих сил и возможностей на завтра.

    А с полей веяло осенью... Дышалось легко. Воздух был свежий и чистый до невозможности. Такой воздух бодрит и зовёт на простор, и ясный день только способствует этому. Даль была хорошо видна, и Дима долго смотрел на темно-зеленую полосу хвойного леса, протянувшуюся по удаленному краю распаханного поля. И вдруг он понял, что его манит на охоту.

    Ещё оставалась кой-какая работа дома, ну, там починить кроличьи клетки, почистить вольер после забоя молодняка, но Дима отложил это на другой раз. Не было настроения заниматься сегодня обыденными делами. Уж очень день был хорош. И предчувствие возникло хорошее - никаких сомнений в том, что идти нужно именно сегодня.

    Предчувствие - довольно существенная деталь, своего рода шестое чувство охотника, которым никоим образом нельзя пренебрегать. Бывают такие вот дни, отмеченные каким-то особым предназначением, словно созданные для свершения определенной цели. И этот день, похоже, был именно таким - предназначенным для охоты.

    Дима не стал тратить времени на обед, да и есть ему не хотелось. Однако до вечера было далеко, - ещё не раз проголодаешься. Поэтому он быстренько собрал еду: полчугунка жаркого из крольчатины переложил в берестяной туесок (он его сам смастерил для своих охотничьих походов), ещё взял хлеб и пару луковиц и, прихватив ружьё, вышел из дому.

    По косогору охотник взбирался краем леса, держась под деревьями. По хвое удобней идти, да и в глаза никому не бросаешься в пятнистой тени деревьев, не то что на голом травянистом склоне - весь на виду. Хотя он ни от кого не прятался, но соблюдал первейшее условие на охоте - скрытность, - так оно постепенно входило в привычку. Без этого любой охотник обречен на неудачу ещё до того, как выйдет из дому. Нельзя забывать, что на охоте выгадывает тот, кто не был обнаружен первым.

    У старого кострища на гребне склона Дима остановился. Рогатина и жердь для подвески котелка находились там, где он их оставил в прошлый раз; несколько поленьев, прислоненные стоймя к стволу сосны, тоже остались нетронутыми. Похоже сюда никто не наведывался в его отсутствие, даже трактористы, взметая зябь на поле у соснового леса, не заметили охотничий лагерь.

    Дима ступил за одну из сосен и взял длинный шест, спрятанный от посторонних глаз за стволом дерева. Подняв его в поднятых над головой руках, привстав на цыпочки и весь подавшись вверх до самого крайнего предела, он сумел зацепить краем шеста верёвку, закинутую на террасу, и сбросить её вниз. Пустив вдоль верёвки несколько волн, охотник опустил подвесное сидение. Уходя, он всегда поднимал его на террасу, туда же забрасывал потом и верёвку, чтоб не свисала, не привлекала внимание.

    Всё это делалось для того, чтобы не облегчать задачу тому, кто случайно окажется здесь и заметит охотничью хижину на деревьях. Но и тогда четыре сосны, служа опорами дому, окажутся серьёзным препятствием для непрошеного гостя. В обхват толщиной, без единого сучка, эти пятиметровые столбы впечатляли своей неприступностью.

    На подвесном сидении Дима поднялся к себе на веранду, постоял у перил, зашел в просторный шалаш. Всё здесь было нетронуто. Это нехитрое сооружение при всей своей убогости было здорово уютное. Сидя на мягкой соломе, он улыбался, свыкаясь с дружескими объятиями своего дома. Теперь он в полной мере ощущал, что возвратился на Сорочий Брод.

    Всё-таки мудро он поступил летом, соорудив это пристанище на деревьях. Нигде человек так хорошо себя не чувствует, как в доме, который сам построил. Приятно иметь крышу над головой, пусть не настолько прочную, как в бревенчатой хижине, но какое ни есть, а укрытие в непогоду. Да и всякие пожитки можно сложить, не опасаясь, что они намокнут. А если ещё принести из посёлка кусок жести побольше, то можно разводить костер прямо здесь, на веранде - и никаких следов на земле. Как ни вертись, а без костра и крутого, с дымком заваренного чая в лесном лагере не обойтись.

    Дима спустил вниз свою кухонную утварь, висевшую в его отсутствие под крышей хижины в сетке от старого ятеря*. Затем наколол из соснового полена длинные тонкие щепки, толщиной с карандаш, установил их шалашиком вокруг вороха сухой хвои и поджёг одновременно с разных сторон. Пламя вспыхнуло потрескивающими искрами, охватило щепки и перебралось на них, облизывая сухую древесину жадными янтарными языками, оставляющими чёрные следы. Охотник подбросил щепу потолще, потом колотые поленья - уложил их покато, как односкатную крышу сарая, на обрубок ствола, лежащий на краю костра. А чтобы пламя зря не пропадало, сразу же подвесил котелок с родниковой водой.

    Он давно не разводил костер, и хотелось ему посидеть у огня, поглядеть на весело пляшущее пламя. Дымок пряно пахнул ароматом сосны, и время от времени смолистая древесина вспыхивала ярко, с искрами, и пламя, меняя цвет, возносилось кверху, и смотреть на это охотнику нравилось - всегда нравилось. Нет ничего лучше, чем посидеть у костра, когда тебя ничто не торопит, и спешить тебе некуда. Вот и сейчас охотнику, в общем-то, было не к спеху. До заката, судя по положению солнца, часа два или два с половиной, а раньше идти к лисьей норе он и не думал.

    Вообще-то любого деревенского, ну, если не любого, то через одного уж точно, легко соблазнить сулящим выгоду предложением, а потом обвести вокруг пальца. Это любимый приём всякого перекупщика и мошенника. Но тот охотник оказался стойкий, не согласился оставить лисью шкуру, а может его уже провели однажды, и он на собственном опыте осознал поговорку: "Даёшь руками - берёшь ногами". И ходить по сто раз за обещанным ему не улыбалось.

    Двадцать капканов... Сколько же это деньгами? - прикидывал Дима.- Рублей пятнадцать, если считать капкан - меньше рубля. А если по рублю, то все двадцать. Вполне хватило бы на новое ружьё. Там за прилавком стояли одностволки по восемнадцати и двадцати пяти рублю. Разница между ними только в отделке ложе - ну так это не существенно для ружья. Главное чтобы бой был хороший, а всякая там инкрустация, чеканка - оно, конечно, не плохо, но только в том случае, когда нет затруднения в деньгах.

    Дима пошевелил прогоревшие поленья, разровнял их, чтобы поставить сковороду. Закипевшая вода в котелке уже стояла в сторонке, набираясь крепости от чайного листа. Если её не слить в кружку минут через десять, то чай станет совсем горький, даже сахар в таких случаях не выручает.

    Но лисья шкура была что надо... - Дима опять вспомнил недавнюю поездку в райцентр. - Должно быть, старая была лиса. Что ж, так оно и полагается: за хорошую шкуру и цена достойная.

    Тут он прикинул, что одной молодой лисицы, пожалуй, будет недостаточно на новое одноствольное ружьё. А на двустволку,- он быстро подсчитал в уме,- понадобится лисицы четыре, а то и все пять. Удастся ли настрелять такую прорву лисиц?..

    К норе он подошел не спеша. От быстрой ходьбы разит потом, а лиса, пусть молодая, не такой зверь, чтобы не брать это во внимание. И нору эту в ольховом клину он выбрал не наугад, а так, чтобы в любом случае и прежде всего в случае неудачи, - не спугнуть Чернохвостого. Всё же Дима ещё ни разу не стрелял лисицу у норы, мало ли как всё обернется.

    По эту сторону Большого оврага, где он сейчас находился, следы старого лиса не встречались летом. Поэтому нора в ольховом клину как нельзя лучше соответствовала его теперешним охотничьим планам. Ещё можно было начать охоту с лисьего яра, где поживал выводок Красавицы, но в будний день, не пропуская занятий в школе, туда не добраться засветло. От лагеря туда по прямой километров семь, но это - как птица летит, а если учитывать все спуски и подъёмы, да ещё всякие там загогулины по извивам Стугны, так раза в полтора больше. А нора Серебристой рядом. Да и она сама, эта лиса, с её необычной окраской бралась в расчёт. Но тут, понятное дело - если будет везение.

    Дима спустился к норе со стороны поля, остановился метрах в пятнадцати, выбрал чистинку среди кустов. Один выход слева в кустах был виден хорошо, второй - более-менее; гонкая ольха закрывала его. Но земляная насыпь перед норой просматривалась неплохо. От неё поперек склона шла тропинка вправо, вглубь леса - по ней лисица и должна пойти.

    Как выходила эта лисица, Дима не видел, её закрывал ствол ольхи, - и вот она уже на крутом бутане, вся подавшись вперед, делает первый шаг по тропинке. И не осматривается совсем, не задерживается ни на секунду, - вышла из норы и двинулась дальше, как будто нора была не убежище, где она отлёживалась целый день, а такой себе сквозной тоннель, которым она воспользовалась как удобным проход на своём пути, чтобы скорей выйти на намеченный маршрут. Потомство Красавицы точно так же покидало нору: уверенно, устремлённо, без намёка на осмотрительность. Но там Дима только наблюдал, и его не волновала та быстрота, с которой молодые лисицы выходили из норы. Теперь до него дошло, что наблюдать за лисой и стрелять по ней - существенная разница.

    За несколько секунд, пока ружьё легло прикладом к плечу, лисица уже ступила с земляной насыпи и на ходу повернула голову, видать услышала шорох одежды, и сходу сиганула вниз - резко ушла с линии прицела. Но выстрел уже нельзя было задержать, Дима тронул спусковую скобу, почувствовал отдачу в плечо и во вспышке выстрела увидел, как в прыжке мелькнул лисий хвост, и снова мелькнул, и выстрел уже прогремел, когда лисица скакала вниз по косогору, взмахивая хвостом, как флагом на параде. И в три прыжка исчезла в кустах.

    - Вот тебе на...- неожиданно для самого себя произнес Дима. И за этими словами не было никакой конкретной мысли. Удивление и разочарование были вложены в это неопределенное восклицание.

    Лучше было совсем не стрелять,- это он сейчас понимал,- лучше было дать зверю уйти, чем выстрелить не прицелившись. Да что там говорить, каждый промах имеет своё объяснение, вот только бы понимать это до того, как спускаешь курок.

    Что ж, он поторопился - самая что ни на есть обычная история на охоте. Но он не отчаялся. Он сумел быстро справиться с постигшей его неудачей.

    - Это не моя,- вполголоса сказал он. И его слова странно прозвучали в тишине...

    Первым делом он перезарядил ружьё, причём пустую гильзу положил в карман. Только небрежный охотник бросает стреляную гильзу на месте выстрела, или когда знает, что не вернется сюда никогда. Но Дима понимал, ещё не всё потерянно в этот вечер. Молодая лиса была в норе не одна, и он готовился к выходу второй лисы. И стрелять он теперь будет сидя.

    Постелив вещевой мешок, Дима уселся на него, умостил ружьё на согнутую в локте левую руку с упором на колено, так чтоб ствол постоянно смотрел на нору. И время начало новый счёт.

    Холодная земля сразу дала себя знать, начали стынуть ноги, точнее то место, что соприкасалось с землей. Долго так не усидишь - конец осени всё ж таки.

    Он помедлил ещё, раздумывая - сейчас ли?.. Но он уже не сомневался, что это лисица высовывала голову из норы, поглядывая назад. И до чего же верно определила она, откуда раздался выстрел; она-то находилась глубоко под землей.

    Дима скосил взгляд чуть в сторону и почти отчётливо увидел заостренную лисью морду, выглядывающую из-за дерева. Туда-то он и прицелился, и прицелился точно. Мушка была теперь особенная - из фосфорной пластинки, наклеенной на торец деревянной планочки, прикрученной ниткой к стволу. Она была размером с ноготь мизинца и отлично светилась в темноте, указывая конец ствола.

    Главное не дёрнуть ружьё,- было его последней мыслью, когда указательный палец помаленьку-полегоньку потянул за спуск.

    Отдача охотничьего ружья откинула его назад, ослепив яркой вспышкой и оглушив грохотом выстрела. Но он мгновенно подхватился, кинулся в потёмки вниз, - а на косогоре легче лёгкого оступиться. В общем, загремел он по склону, застрял головой в каком-то кусту, даже лицо оцарапал об ветки, но сгоряча и не почувствовал, не до того было. Хотелось побыстрей взглянуть, что с лисой после выстрела сталось. То, что она не побежала, он понял по тишине, наступившей вслед за выстрелом. Но ведь она могла и в нору уползти, пока он освобождался из этого дурацкого куста.

    Наконец, Дима добрался к земляной насыпи, упал на колени, заглянул в тёмную глубину норы. Ничего там толком не видно, но будто бы что-то лежит. И он с опаской запустил руку в темноту, нащупал что-то мягкое, пушистое на ощупь, и жаркая волна радости окатила его.

    Лисица! - сообразил Дима. Нора здесь круто уходила в землю, вот она и ссунулась в нору, вглубь.

    Рассмотрел он её уже в своём лагере при свете костра. И положил её так, чтобы она выглядела как живая, улёгшись на брюхо и умостив морду на передние лапы. Как-то не верилось даже, что вот она лежит здесь - его первая лисица...

    Костер мирно потрескивает, освещает охотничью радость яркими сполохами огня. Присев на полено, Дима залюбовался своей первой лисой. Несколько раз вставал, чтобы дотронуться до неё и убедиться, что это не сон. До чего же это здорово было чувствовать себя настоящим охотником.

    Это был его первый настоящий успех, и снимать шкуру с лисицы ему совсем не хотелось. Во всяком случае, сейчас не хотелось. Он желал лишь одного: запечатлеть лисицу в памяти такой, как она есть, и сохранить эту память надолго.

    Так он и сидел в полном блаженстве, наслаждаясь триумфом, глядел на лисицу и не мог наглядеться. В мятущихся отсверках костра она была очень хороша, и блики огня посверкивали в её зрачках, будто лиса и впрямь была живая и наблюдала, греясь у огня.

    Костер догорал; охотник подкинул в огонь пару поленьев и ещё посидел рядом с лисицей, объясняя ей причину, по которой она оказалась тут. У охотника не было к ней вражды, он даже мысленно попросил у неё прощения за то, что жизни лишил. Ведь на то он и был охотником, чтобы охотиться. К тому ж ещё ему необходимо было собственное ружьё. Что-что, а это она должна была понять; во всяком случае он старался ей это объяснить, и сидел рядом до тех пор, пока не почувствовал потребность поделиться с кем-то своей радостью.

    С лёгким сердцем отправился Дима домой, и порядком намаялся, пока нёс лисицу к посёлку. Километров пять по бездорожью топать пришлось, или около того, а лисица, хоть и весу в ней вроде бы немного, тяжелая оказалась. Да и ружьё оттягивало плечи всю дорогу. Но Дима сносил всё безропотно, с удовольствием даже, - не каждый день охотник приносит домой такой знатный трофей. То-то дома обрадуются...

    - На что же ты её в хату занёс? - воскликнула мать.

    - Да так, на радостях.- Дима хотел лисицу на пол в кухне положить, чтобы все поглядеть могли, порадоваться за него. Да и самому хотелось при ярком свете лисицу рассмотреть. Но мать не позволила.

    - Скорей выноси во двор, пока кухня не провонялась.- Она даже руками замахала, чтобы её слова быстрее до Димы дошли. Все они, женщины, такие: у них только кухня на уме.

    Убрался Дима в сарай обиженный. Натуральное дело, такая встреча кому угодно радость поубавит. Но вскоре отец подошел, самокрутку сворачивать начал, курить, стало быть, собирался.

    - Где же это ты её? - спрашивает.

    - В лесу. В той куртине, что за Большим оврагом, где картофельное поле было.- Дима отвечает охотно, уж больно ему поговорить хочется, радостью своей поделиться.

    Хотя оно и не пристало места удачные разглашать, их в секрете держать надобно, чтобы удача не отвернулась, но отцу вроде бы можно. Не такой он человек, чтобы пересказывать на каждом углу.

    - Молодая лиска. Поди ещё цвёлая*? - оценивает отец.

    - В самый раз, уже выкунела*,- возражает Дима, поглаживая лисий мех.

    - Может до завтра полежит,- предлагает он, а сам свою самокрутку раскуривает, за сыном наблюдает.- С утра сподручней.

    А как это до завтра ждать? Дима этого не понимает, ему сегодня всё хочется сделать.

    - Я быстро управлюсь.- А сам уже подкрутил фитиль повыше, чтобы керосиновая лампа больше свету давала, перебросил через стропило верёвку, лису за задние лапы начал приторачивать.

    За ужином, после того как лисья шкура на правилку* была натянута, пошли разговоры разные, большей частью приятные для Димы. Так что настроение у него быстро поправилось, - не каждый же день привалит удача добыть лисицу. То ли ещё будет, когда он принес шкуру Чернохвостого... За неё, поди, и цена окажется раза в три больше, чем за обычную лису; вполне может хватить на охотничье ружьё.

    Только об этом Дима воздерживался говорить наперед. Сперва надо дело сделать, а уж потом и поговорить можно, если захочется.

ВЕЧНЫЙ  ЗОВ

Где-то на востоке завыл волк, негромко, вопрошающе. Я сразу узнал голос, слышанный много-много раз... Голос зверя говорил об утерянном мире, который некогда был и нашим, пока мы, люди, не выбрали иной путь...

Фарли Моуэт ("Не кричи, волки!")

Farley Mowat ("NEVER CRY WOLF")

-----------------------------------

    Жаль, что этот Чернохвостый лис не был волком,- задумывался Дима неоднократно.- Тогда отношение к нему было бы другое, вполне возможно и премию назначили бы за него. Глядишь, за одну его шкуру - двуствольное ружьё и вышло бы.

    Дима вздохнул при мысли о собственном ружье.

    Конечно, сейчас у него была одностволка, но в любое время отец мог сам заняться охотой, и Диме останется только развести руками - ружьё-то одно. И такая перспектива была даже более чем вероятна: в прошлые годы отец часто хаживал на охоту зимою; в снежные месяцы в посёлке дел не шибко много. Так что до зимы Диме нужно было добыть нескольких лисиц, чтобы выменять ружьё на пушнину. А уже потом, по следам на снегу выследить Чернохвостого, пока другие охотники не опередили. Им, поди, и невдомёк, что для Димы этот Чернохвостый - не просто старый лис, а гораздо больше. Трудно даже сказать, как много он для Димы значил.

    Эх, было бы двуствольное ружьё,- сокрушался Дима.

    Но если разобраться,- рассуждал он,- так в посёлке есть охотники с двуствольными ружьями, а Чернохвостого так и не сумели добыть. Значит дело не в снаряжении охотника, а в нём самом. Стало быть, есть нечто такое, чего ни купить нельзя, ни одолжить на время. То ли это такая неуёмная страсть, то ли потребность неудовлетворённая. А может быть это вечный зов - голос забытых предков?.. Но чтобы там оно ни было, только рождается это вместе с охотником, придаёт смысл его жизни и угасает с ним вместе. Но не исчезает бесследно - передаётся из поколения в поколения. Так было и так есть, должно быть и будет...

    Несколько дней спустя Дима наведался к той норе, где добыл лисицу, и ему стало понятно, почему он промахнулся при первом выстреле. На таком близком расстоянии - в полдистанции верной стрельбы - дробь ложилась до того кучно, что ствол той ольхи, что прикрывала выход лисьей норы, изрешетило как сито. Даже кору сорвало, - сплошная рана на стволе дерева размером с суповую тарелку. Если бы вся дробь угодила в лисицу, то от неё бы живого места не осталось. Не от всей лисицы, конечно, а куда бы ей там попало. Слишком близко стрелять приходилось, но и дальше от норы не отойдешь, иначе ничего не разглядишь в сумерки.

    Вспомнил Дима одно средство - чтобы дробь рассеивало. Читал он об этом, при охоте на уток применяется, когда стрелять приходиться в последних отсветах заката, почитай уже в темноте. Утка тогда еле видна на фоне неба, и то - над самой головой. А вблизи в летящую птицу непросто попасть, слишком кучно летит заряд дроби, слитно летит, почти как пуля. Тут особая зарядка патронов нужна: дробь засыпают в патрон не всю сразу, а частями, разделяя картонными прокладками. Ничего особенного вроде бы, но результат потрясающий! Дробь разбрасывает во все стороны, точно она не со ствола ружья вылетела, а с горсти кинута, как раньше зерно в поле сеяли, когда сельскохозяйственной техники не знали.

    Побывал Дима в ольховом клину, на ту гонкую ольшину поглядел, которая большую часть заряда дроби на себя приняла, и решил перезарядить несколько патронов тем книжным способом, попытать счастья с новыми зарядами. Вскрыл ножиком папковую гильзу, высыпал дробь, разделил примерно на три равные части, а когда засыпал её обратно в патрон, переложил двумя картонными пыжами. Тогда завальцевал дульце гильзы старой закруткой, что у отца имелась.

    Не мешало бы новый инвентарь приобрести для зарядки патронов,- подумал Дима.- Но сперва - ружьё. И обязательно двустволку. Два ствола - не один, в любом случае шансов вдвое больше...

    В воскресенье, учитывая дальний путь к лесному озеру, Дима вышел из посёлка пораньше. В лагере у Сорочьего Брода сделал привал. Отсюда добрых два часа ходу до лисьего яра. И это если хорошо идти, а то и все три вразвалочку.

    Те места, удаленные от человеческого жилья, редко посещались охотниками, и наведывались туда большей частью приезжие. Случалось такое нечасто: разок, другой нагрянывали сюда городские охотники поздней осенью, брали в свой автобус кого-нибудь из местных, чтобы глухие урочища и удобные к ним подъезды показывал. Там они из автобуса выгружались и охотились разгульно всем скопом - устраивали облаву, стреляя во все, что шевелится. У них такая пальба - охотой загоном зовётся, и устраивается она якобы с конкретной целью: плановым отстрелом кабана. По крайней мере, лицензия на его отстрел у них всегда имеется.

    Только лицензия та для отвода глаз, а сами они под этим официальным предлогом, бьют всё подряд, что только подворачивается на мушку. И пока они того кабана несчастного найдут, пока его завалят, такая перестрелка стоит по урочищам, будто партизанский отряд карательный рейд совершает, нападает в лесу на обоз неприятеля. Образованные люди вроде бы, а ведут себя хуже некуда. Ещё, случись, маленько подопьют - совсем распоясываются: даже несъедобных птиц стреляют. Им тогда что сойка, что дятел - всё едино, лишь бы покуражиться. И всё то им сходит с рук, потому как они горожане, стало быть - безликие, привыкшие там у себя в городе бесследно растворяться в толпе. Ясное дело, когда людей вокруг полным-полно, никто никого не знает, не то что в посёлке, где каждый на виду: вчера шаг ступил - сегодня об этом уже все судачат.

    Так вот, пока те горе-охотнички не нагрянули, Дима вполне мог рассчитывать на удачную охоту у ламбины - у того тихого озера в лесу. Зверь в тех краях непуганый, а молодые лисицы - те вообще выстрела не слышали. Человек для них - просто существо двуногое, и побаиваются они его постольку поскольку, как любого существа неизвестного. Тут главное не упустить время, успеть поохотиться, пока городские на своём автобусе не прикатили, пока всё живое не переполошили.

    Патроны эти он пометил и положил отдельно от остальных, в другой карман ватника. После пробного выстрела их всего три осталось, и ещё пять обычных - вот и весь его боевой арсенал. И пополнить неоткуда. Чтобы раздобыть новые патроны, придётся лисью шкуру в заготконтору нести, а это - ой как ему не хотелось.

    В лесу резко вскрикнула сойка, заметив охотника. Голос у неё совсем не мелодичный, орущий, ничего приятного для слуха, разве что далеко слышно. В осеннем лесу звуков немного, ну, там сойка закричит или дятел "уикнет". Осенью дятлы не барабанят клювом об ветку, больше молчком шныряют по лесу, муравейники разоряют. Ещё кору на деревьях долбят, насекомых из-под коры добывают. Так они и зимой живут.

    Прислушиваясь к лесным звукам и шорохам, Дима шел вдоль речки по кабаньим тропам, выбирая, где посуше. Мелкие лужицы были схвачены тонкой коркой прозрачного льда, с хрустящим звоном трескавшего под сапогами. Погода уже на зиму повернула. Небо в тяжелых тучах, и осенью от таких туч ожидай снега. Земля промерзла от ночных заморозков, так что снег, если упадет, лежать будет, не стает.

    За поворотом, где тропа огибала холмистый мысок, открылось озеро в гористых берегах, залесенных в основном хвойными деревьями. Вода в озере стояла не синяя, как летом, а совершенно другого цвета - тускло-серая, со сталистым блеском. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, какая она холодная. Её поверхность рябило ветерком, а по кромке зарослей тростника чернели дикие утки. В зрительную трубу было видно, как они слегка покачивались на волнах, и многие из них отдыхали, спрятав голову под крыло.

    За мысом охотник свернул вправо, забирая вгору, чтобы обойти верхом березовую рощу на берегу. Она сиротливо смотрелась в ложбине, оголенная от листвы, белоствольная, продуваемая насквозь осенним ветром. Сквозь неё просматривался крутой откос, где земля была обнажена и начисто лишенная какой-либо растительности; даже трава не росла на той крутизне. Там и начинался лисий яр.

    Дима ещё не успел выбрать подходящее место, где затаиться, а на террасе уже появилась лисица. Он только и успел шагнуть за ближнюю сосну у края обрыва, отступил на шаг, чтобы дерево скрыло его, а лисица уже проминула террасу и начала спускаться по крутой тропке к нагромождению валунов внизу. Тут Дима потерял её из виду и вдруг почувствовал, как весь задрожал от волнения; ружьё так и плясало в дрожащих руках.

    Да это просто лиса,- сказал он себя.- Это же не Чернохвостый! Ну, подумаешь - промахнусь.

    Вслед за этим он уже ничего не успел себе сказать,- она показалась внизу из-за выступа - быстро семенила мелкими шажками по тропинке, вытянув хвост трубой. Длинный и пушистый, он выглядел сверху как продолжение спины, отчего молоденькая лисичка казалась длиннее, чем была на самом деле, совсем как старая лиса. Смотрела она прямо перед собой, ну, может быть лишь краешком взгляда успела заметить вспышку огня по правую сторону от себя наверху кручи, и тут же ткнулась мордой в тропинку, ничего больше не видя, не слыша, не чувствуя...

    Лиса упала сходу, подогнув под себя все четыре лапы, точно легла передохнуть, и следующее мгновение в этой лесной глуши было таким же мирным, как предыдущие, словно ничего и не произошло. Просто одна жизнь прервалась вмиг в бесконечной веренице мгновений, отмеряемых природой с незапамятных времен в этом меняющемся бренном мире, где жизнь и смерть любого живого существа идут рядом, как в упряжке мажары*, разве что порой одна опережает другую на самую чуть.

    Незабываемая эта минута - ощущение после меткого выстрела. Всё в тебе как бы пробуждается ото сна, все чувства обостряются до предела в единый миг, такой ёмкий, точно в нём заключена вся жизнь. Быть может в этот миг душа поверженного зверя, отлетая в потусторонний мир, невидимо касается тебя, витая где-то рядом, и ты улавливаешь её обостренным чувством. Но в следующую минуту ничего подобного уже не ощущаешь, только необычайная ясность и тайный смысл всего происходящего окатывает горячей волной, и это длится, длится, пока ты осознаёшь этот новый смысл и понимаешь, что его уже не отнять у тебя, не умалить с течением времени. Здесь и торжество, и предвосхищение будущих успехов, и гордость собой, и немного сожаления об убитом звере, но немного и не настолько остро, чтоб омрачить ликование от того, что ты победил честно, один на один, не прибегая ни к каким запрещенным приёмам, как это свершалось во все времена, когда охотник добывал зверя известным ему оружием, разве что само оружие стало более совершенным с тех пор, как он выпустил из рук боевую дубинку, отдав предпочтение копью с навершием из околотого камня.

    Дима стоял на краю обрыва и глядел вниз на лисицу, лежавшую на тропинке, и ветер, тянувший с озера по яру, колыхал её пушистый мех...

    Вторая лисица вышла почти в темноте. Она не пошла по следам первой, а взобралась на кручу, и Дима увидел её неожиданно уже наверху, где она замерла, свесив хвост с обрыва и настороженно посматривая по сторонам. Но охотник не дал застать себя врасплох, он ожидал её с "ночным" патроном в стволе. Он не спускался в яр, он мог не уложиться в четверть часа, которые молодая лисица выждала в норе.

    Ружьё он держал поднятым - со стволом на сгибе левой руки. И как только трава на краю обрыва пришла в движение - приподнялась неестественно высоко, что даже в сумерки стало ясно, что это вовсе не трава, а голова лисицы появилась из обрыва, он дал ей время выбраться наверх и спустил курок. Но только лиса не удержалась на круче, сорвалась назад с пятиметровой высоты, и когда её тело упало на террасу, она уже не ощутила удара при падении.

    Дима перезарядил ружьё, подошел к обрыву, заглянул вниз,- там ли она? Но внизу только уступ террасы различался в темноте, а на нём ничего нельзя было разглядеть и - никакой возможности спуститься. Разве что прыгнуть вниз, рискуя свернуть себе шею.

    Чуть позже Дима нашел её. Просто сначала он неправильно определил место над обрывом, где находилась лисица в момент выстрела. А лежала она не там, где он искал, - метра на три в стороне, и в темноте её не видно было.

    Дима опустился рядом с ней на колени и поднял её из травы, держа обеими руками за передние и задние лапы, и, наконец, поверил в своё охотничье счастье. И некому было сказать, что он пережил в эту минуту.

    И пока он так стоял на коленях, неподвижно в сгущавшейся темноте, огонь в нём успокаивался и медленно дотлевал...

РОЗОВЫЙ  СНЕГ

В языке народности северной Европы саами имеется 41 слово для определения качества снега во всех его видах. На разном снегу следы приобретают и разные очертания.

Книга следов была первая книга человечества...

Павел Мариковский ("Следы животных")

-----------------------------------

    Снегопад начался на рассвете.

    Снег повалил густой, настойчивый, пушистый и шел весь день непрерывно. Белые хлопья, большие как листья фруктовых деревьев, плавно спускались к земле, замедленно кружась, словно во сне. И до обеда ветра совсем не было.

    Дима часто поглядывал на небо, хотя смотреть там было решительно не на что. Никакого просвета не наблюдалось в мутной завесе облаков. Собственно, никаких облаков не было - сплошная мутно-белая пелена висела над землей, и сыпало оттуда снегом безо всякой меры, настырно и неутомимо. Уже весь посёлок, окрестные поля, холмы и долы были основательно погребены под белым пологом, а снег всё падал и падал крупными хлопьями, как если бы снегопад только что начался.

    Потом снег помельчал. Эта перемена произошла где-то во второй половине дня, хотя ни кусочка чистого неба, по-прежнему, не было видно. Оно оставалось затянуто всё той же белесой мутью, за которой ничего не удавалось разглядеть. Даже светлого пятна не было там, где полагалось находиться солнцу. Но судя по времени, день пошел к вечеру, когда снегопад изменился: снег зачастил и сыпался уже не такой густой, и его начало носить ветром.

    Тогда и началась метель. В это время Дима как раз возвращался из школы, бредя по сугробам, достигавшим колен, и хотя для первого снегопада намело более чем достаточно, но снег продолжал идти. От него рябило в глазах, и от этого мельтешения Диме казалось, что у него что-то неладное с глазами.

    Под вечер ветер ослаб, и снег падал уже реденький, будто зима начала выдыхаться. Но она и не думала сдаваться: снежило по-прежнему, правда с небольшими передышками. Ночью ударил мороз, и снежок стал совсем меленький, как крупа, а к утру и вовсе прекратился.

    Есть у зимы одно правило, которое отличает её от любого другого времени года, - она наступает ночью и всегда в одну ночь. Снегопад может начаться и днём, и длиться несколько дней кряду, но именно в первое снежное утро становится ясно, что наступила зима.

    Так было и в этот раз. И хотя плакучая ива во дворе указывала на зиму всю последнюю неделю, после того как ветры оголили её, а холодные дожди сбили остаток листвы, зима установилась негаданно быстро. Проснувшись утром, Дима ощутил перемену, едва открыл глаза: в комнате было непривычно светло от отраженного снегом мягкого света.

    Он подбежал к окну и не узнал привычный вид, все изменилось вокруг до неузнаваемости. Там, где стоял фруктовый сад, возник дремучий лес с потолстевшими обвислыми ветвями, отягощенными снегом. Кусты смородины пригнуло, их ветки едва выглядывали из длинно наметенного сугроба. Все избы, сараи, повети, тяжело придавленные белым, как бы ушли в землю, их стены укоротились, словно крыши осели под грузным навалом снега, так что рукой можно дотянуться. А поле, насколько охватывал взгляд, стало белым-бело и ровнёхонькое, как столешница* под белой скатертью, постеленной к торжеству. Начиналось оно теперь сразу за садом. Зима смела границы приусадебного участка, пустив поле вплотную к жилью.

    По завалинке аккуратной цепочкой тянулись кошачьи следы. Взглянув на них, охотник понял, что теперь ни одна лисица не ступит и шагу, который он не сможет проследить. Сколько открытий сулила эта чистая белизна!

    Однако зиме показалось недостаточно одного снегопада и словно для того, чтобы ни у кого не возникло желания оспорить её господство в природе, она за следующую неделю обрушила на землю ещё столько снега, что утвердилась в своих правах бесспорно и бесповоротно.

    За это время, томясь в ожидании погожего дня, Дима взял у председателя поселкового совета справку, что ему столько-то лет, и какого он роду-племени, - в общем, всё как положено для приобретения охотничьего ружья, и отправился в заготконтору на автобусе кружным путем по шоссе, так как все просёлочные дороги замело напрочь. Но прежде он проштудировал всю охотничью литературу и заучил наизусть всё, что там было написано про ружья и охотничьи боеприпасы.

    Ружьё он выбрал одноствольное, по финансовым соображениям. И выбирал долго, придирчиво осматривая его со всех сторон, проверял на шат в колодке, заглядывал в дуло с казенного среза, но внутри всё было замащено ружейной смазкой и разглядеть сверловку ствола не удалось. Но в остальном остался доволен - полупистолетное ореховое ложе, двадцатый калибр - в самый раз для него. Он даже прикинул соответствие длины ложи к своей руке по методу Куралли, как вычитал из книг.

    Одним словом, ружьё ему понравилось - самое что ни есть боевое ружьё для ходовой охоты. И Дима с лёгким сердцем расстался со всеми тремя лисьими шкурами. Переплатил, понятно, втридорога, но вместе с ружьём приобрёл кожаный с металлическим подбоем ружейный чехол и три пачки патронов с мелкой картечью. Ещё взял рекопер* и ручную закрутку для завальцовки папковых гильз, раздвижную мерку для пороха и понемногу всякой всячины для зарядки патронов.

    Он отдал предпочтение двадцатому калибру не случайно; ружьё было легче, чем старое отцовское, с которым он охотился раньше. Его лёгкость особенно импонировала ему. И в этом не было ничего удивительного: вес ружья существенно сказывается при ходовой охоте, и Дима на себе это прочувствовал, когда таскал отцовскую одностволку в дальних походах.

    А ствол оказался даже длиннее старого ружья на несколько сантиметров, и это тоже причислялось к достоинствам. Длинноствольные ружья обладают повышенной дальностью боя, что имеет немаловажное, подчас решающее значение при охоте на открытой местности - в поле или в горах, где зверь замечает охотника издали, по крайней мере намного дальше, чем в лесу.

    Пока стояла непогода, Дима носил ружьё по комнате, то и дело прикладывая к плечу, даже ватник надевал, чтобы лучше приноровиться ко вскидке ружья в зимней одежде. Он еле дождался той субботы, когда распогодилось и в полдня установилась прекрасная, прямо-таки сказочная зима. У горизонта появился тот удивительный бирюзовый цвет, который увидишь в вечернем небе только зимою.

    Дима порывался на охоту в тот же день, пусть даже к ночи, настолько его сердце было отягчено мыслями об охоте на Чернохвостого лиса. В ожидании погожего дня, ему даже казалось, что он залежал поле...

    В такую ночь всё видно на снегу, пускай не так как днём, не явно, но света достает с избытком, чтоб разглядеть побежавшую по сугробу серую полёвку, когда она вылезла сдуру на высокий снег и перестала понимать, где находится. Такая ночь внушает уважение всякой мелкой зверушке к бесшумной тени, скользящей под луной, и заставляет замереть зайца беляка, скоблившего кору с молодого дубка и вдруг уловившего оседание снега под мягкой и широкой лапой рыси. В такую ночь далеко разносится по лесным дебрям тоскливый отголосок отдаленного волчьего воя, и лисица с заснеженного холма посылает в лунную тишину скулящий лай и, насторожив уши, прислушивается к повторенному эхом ответному голосу.

    Охотник вышел из дому заполночь. Посёлок спал в разливе лунного света, и тени лежали на снегу резкие, как в полдень, только тепла не чувствовалось на свету.

    Он немного прошелся, с удовольствием прислушиваясь к негромкому похрустыванию уплотняющегося снега. Юфтевые* сапоги, со светлыми точками на подметках от деревянных гвоздей, щемили снег, и он уминался, поскрипывая. Это были чарующие звуки, лучше любой музыки, и проникали они прямо в сердце.

    - Троп... Троп,- поскрипывал снег.

    - Троп... Троп,- манило охотника на тропу.

    - Троп... Троп,- звучало как обещание удачи, которую щедро дарила чарующая тишина зимней ночи...

    Лыжи были старые, без жестких креплений - просто юксы* с резинками под валенок или сапог. Обычно лыжи стояли в сарае среди разного хлама, но это прежде было. А в эту ночь они дожидались своего часа возле двери, натертые салом, чтоб снег не налипал. Сапоги на охотнике тоже были пропитаны смальцем, но более основательно - с прогревом. Тогда жир хорошо впитывается в разогретую над огнем кожу, и впитывается его много, если эту процедуру повторять неоднократно.

    Дима надел лыжи тут же, у сарая. Толкаясь лыжными палками, влез на высоко наметенный сугроб, образовавшийся от убранного со двора снега, и съехал в сад. А дальше лежало чистое поле на многие километры.

    Вздымая лёгкую снежную пыль, слегка зарываясь некрутыми носками лыж в пухлую глубину, охотник пошел целиной в светлую темноту ночи. Он держал путь к Сорочьему Броду. Истекал последний час перед рассветом, и звёзды ещё не гасли, но луны уже не было. Мороз вроде как начал отпускать, или это от быстрой езды Дима разогрелся, так что от дыхания валил густой пар, садясь инеем на брови, на ресницы, на болтавшиеся, как крылья птицы, отвороты ушанки.

    Рукавицы пришлось снять, рукам совсем жарко стало. Дима сунул рукавицы за борт ватника, потом передумал и спрятал в заплечный мешок, чтобы не потерять. Остановившись, он заодно осмотрел поле в зрительную трубу. Нельзя сказать, чтобы видимость была отличная, но лисицу, или там какого ещё зверя, удалось бы разглядеть. Только ничего движущегося по снегу не было видно, впрочем, и неподвижного тоже не наблюдалось. Всюду, куда достигал взгляд, лежала чистая равнина, только позади охотника её полосовала взрыхленная борозда лыжни.

    Увижу мышкующую лису на рассвете,- обнадеживал себя Дима. Но только сомнительно было, чтобы лиса вышла мышковать на то же поле, где находился человек. Укрыться следовало в овраге или в лесу. И охотник правил к куртине, втайне надеясь встретить на пути след Чернохвостого. А след его нужен был охотнику, ну, прямо позарез нужен...

    Одиночный нарыск* повстречался ещё до рассвета. Дима приметил его шагов с двадцати - чёрные лунки на снегу, выстроившиеся в цепочку. Сдерживая волнение, он свернул в сторону нарыска, шурша лыжами, подъехал к самому следу.

    Ровные две дорожки от широко поставленных левых и правых лап тянулись по снегу. Такая широкая постановка ног не характерна для лисицы, и охотник разочарованно проводил взглядом явно собачий след. Потом всё же прошёлся немного вдоль него, не для того, конечно, чтоб убедиться, и так яснее ясного, что тут собака прошла, просто никаких других следов не было. А этот следок ещё и попутный был. И что оказалось: через сотню шагов эта "собака" изменила походку - пошла как по струночке, настолько прямолинейно ставя лапы, что теперь след можно было накрыть одной лыжей.

    Дима даже засомневался, достаточно ли он о лисицах знает, чтобы вот так опростоволоситься на первом же встреченном следу. Или недостаток света сыграл с ним злую шутку? Как бы там ни было, теперь он был абсолютно уверен, что идёт по следу лисицы.

    Шел он так совсем недолго, как лисий след вдруг снова стал собачий - та же широкая постановка ног, как бывает, когда зверь не в состоянии свести их вплотную из-за чрезмерной ширины груди. Дима остановился, начал к следам присматриваться, чтобы разглядеть в предрассветной мгле отпечаток каждой лапы в отдельности. И разобрался: лисица шла то шагом, то растянутыми прыжками. Так ей сподручней по глубокому снегу передвигаться. Если, конечно, она не спешила по своим делам.

    Но распознать по следам, что это за лиса, охотник не сумел, слишком сумеречно было. Возможно и Чернохвостый это,- подумывал Дима, пока светало.

    Пока солнце поднималось в полный рост на горизонте, охотник простёр к нему руку ладонью вперед и, приветствуя, по древнему охотничьему обычаю обратился к нему с просьбой удачи сегодня в охоте. А когда снег приобрёл свой натуральный цвет, Дима двинулся в сторону лисьей норы.

    Открытое пространство между посёлком и куртиной он покрыл слитно с тающими сумерками, и его теперешнее местонахождение здесь стало как бы естественным продолжением ночи. И оказавшись возле норы, он постарался слиться с природой - встал, как стояли деревья над оврагом - безмолвно, незыблемо, застыло.

    Только всё это Дима рассмотрел ещё раньше, как только пришел, а теперь его взгляд был прикован к движущейся точке на снегу. Она ещё далеко была, на летошнем яровом поле, а когда начала спускаться по длинному изволку, тут уж стало видно, что это лиса. Впрочем, в зрительную трубу Дима и до того рассмотрел её - небольшая лиска, из прибылых, явно из выводка Чепрачной. Потому-то она сюда и шла, к норе своей по глубокому снегу пробивалась.

    Охотник не пятился, не отступал, не прятался вглубь леса; он сразу занял верную позицию за кустом и теперь лишь "уши" приподнял на шапке-ушанке, чтобы прицельному выстрелу не помешали. Заметить его издали лисица вряд ли могла, он был одет во всё неяркое: зеленый ватник, серые штаны, кроличья сизая шапка. Только сапоги были чёрные. Но, что сапоги лисица видит зимой прежде всего, охотник ещё не знал. И когда лиса поближе подошла, то чёрные сапожищи на белом снегу и углядела. Только поздно спохватилась, до опушки шагов сто оставалось, а это, если метрами мерить, в полтора раза меньше - вполне пригодное расстояние для меткой стрельбы из дальнобойного ружья.

    Да и ничего другого не оставалось, когда лиса шарахнулась вбок и грузными прыжками, увязая в снегу, попыталась уйти обратно в поле. И целился он не слишком старательно, просто взял на мушку скачущую рыжую спину, поднял ствол чуть повыше и спустил курок.

    Отдача у ружья была лёгкая, даже взгляд не сбило от выстрела, и Дима видел, как лиса зависла в прыжке - и замерла, вытянувшись ярко-рыжим телом на белом снегу.

    Он быстро перезарядил ружьё, не упуская из виду лисицу, - не побежит ли? Только она не побежала, и снег под ней напитался алым, когда охотник подъехал и, став коленом на лыжу, наклонился над ней.

    Насчёт сапог Дима не сразу сообразил, это попозже до него дошло, когда он взглянул на опушку леса с того места, где лиса лежала. Кустик, за которым он стоял, был реденький и сквозь него белел снег позади куста, - нетрудно было представить, как чёрные сапоги на белом снегу выделяются.

    Потом охотник утёр снегом лисью шерсть, и она заискрилась в лучах раннего солнца. Он поднял свой трофей за пушистый хвост, оглядел со всех сторон. Что и говорить, удачно начался день. Хотя лисичка, если разобраться, могла ещё подрасти, чтобы доставить охотнику большую радость. Невелика она была, чуть больше зайца, даже совестно Диме стало, что он её подстрелил. Но то, что удача посетила его с раннего утра, само по себе было знаменательно: отрадно удачей ружьё обновить.

    - Теперь черед Чернохвостого,- сказал Дима. Вроде как обещание дал этой лисичке, взятой первым выстрелом из собственного ружья.

"2200"

Многие ученые не одобряют тенденции давать поступкам животных антропоморфическое толкование... Но ведь животные действительно напоминают человека и своими эмоциями, и инстинктивными поступками, хотя в отличие от человека не дают себе отчета в своём процессе мышления...

Джордж Шаллер ("Год под знаком гориллы")

George Schaller ("The year of the gorilla")

-----------------------------------

    По свежему снегу тропить зверя дело нехитрое, лишь бы его след найти. И это, как правило, удаётся, если снегопад прошел до полуночи или прекратился хотя бы за несколько часов до рассвета. Тогда зверь успеет достаточно наследить - оставить за собой как можно большую длину следа, который легко перехватить. Но с другой стороны, если ночной нарыск слишком длинный, хуже того - вечерний, то может не хватить светового дня, чтобы пройти весь путь зверя. Ведь зимний день намного короче зимней ночи.

    Разумеется, лучше всего перехватить след зверя при возвращении с охоты к месту днёвки*, и если Чернохвостый имел привычку уходить на дальнюю сторону болота, то и искать его следы вернее всего было на этом естественном рубеже - по берегу. Туда Дима и направился потихоньку, зорко посматривая по сторонам.

    Старая земляная дамба стала пошире, с намётами снега с обоих боков, и в своём дальнем конце уже не срывалась круто в воду. Не было видно там ни воды, ни льда, ни топких мест - всё запорошило снегом. И тут Дима остановился. Не манило его идти дальше в болото вслепую.

    Натурально, конечно, никто ему глаза не завязывал, но смотри не смотри, а идти по болоту пришлось бы наобум. Хоть лыжи и удержали бы охотника на молодом ледку, да и по топи ступать на лыжах это же не ногами шагать, но чем чёрт не шутит. Если правду говорят, что береженного бог бережёт, так это как раз тот случай.

    С края дамбы Дима долго вглядывался в красный бор на дальнем берегу. Хотелось ему попасть на ту сторону, но предчувствие насчёт болота было недоброе; беда таилась там на каждом шагу. Хотя с виду оно выглядело безобидным - такая себе ровная долинка с торчащим из снега сухим тростником. Лишь метёлки тростника и выглядывали, а где рогоз и осока стояли - всё полегло, сравнялось под тяжелым насыпом снега. Лишь кой-где по белой целине холмики маленькие возвышались, а так всё ровно выметено было, как в поле.

    Не стал Дима идти через болото ещё и потому, что никакого следа здесь не было. Ни один зверь ещё не сунулся в болото, а зверь не умом - нутром чувствует, куда соваться не следует. Не ровен час болото может оказаться непроходимо сейчас. Начало зимы всё-таки.

    Оступаясь на приснеженных отвалах земли, Дима оскальзывался, с надеждой поглядывая вгору на возвышавшийся там скирд соломы, где начиналось ровное поле. Но лисы, вместо того чтобы туда направиться, повернули вдоль склона и начали забирать вверх на его дальний край. По пути старая лиса оставила на снегу одну мочевую метку и одну "пахучую", невзирая на то, что, согласно охотничьей литературы, лисицам предписывалось маркировать продуктами экскреции только приметные и часто посещаемые места.

    Следы раздвоились уже на вершине склона. Взойдя на гребень, Чепрачная остановилась, обернулась и села на меже поля. Она глядела назад, это было видно по отпечаткам задних ног и полукруглой вмятине от хвоста - только у основания.

    С вершины склона просматривалось заснеженное болото и тот путь, которым только что прошла лиса. Не исключено, что Чепрачная видела, как её уже взрослый детёныш идёт по следу, и поджидала его. Вполне возможно, Дима тропил следы так называемой учебы, когда молодой зверь идёт по пятам за старым, выясняя удобные переходы и кормные места, перенимая приёмы и способы охоты. Помимо этого "ученику" не приходится прилагать усилий на проторивание собственного пути по глубокому снегу. Что ж, если это так, то любопытно будет поглядеть, чему научит Чепрачная своего детёныша?

    Следы повели охотника краем поля в сторону Большого оврага, и там, где межа выходила на склон, Диму поджидала загадка. Возле кустов тёрна лисьи следы круто свернули в сторону кустарника, раздвоились, и на снегу появилось множество непонятных вмятин, наподобие отпечатков кошачьих лап. Похоже было на то, что одна из лисиц привезла на спине обычную кошку, и та тут ходила.

    На самом деле это были отпечатки лисьих носов. Звери заинтересовались чем-то в кустах и стали принюхиваться. Есть у лисиц такая привычка - едва их что заинтересует, тотчас тычутся носом в землю, будто земля под ногами им сразу всё разъяснит.

    Только заинтересовали их вовсе не терновые кусты, а что-то другое. Следы лисиц просочились сквозь кустарник и вышли на чистый склон, уж настолько открытый и голый, что дальше лисицы идти не захотели и уселись рядышком, оставив на снегу свидетельство своего сидячего времяпровождения.

    Охотник тоже остановился и битые четверть часа разглядывал в зрительную трубу этот склон и заросли чернотала внизу, и тростник в глубине оврага. Где-то там в осоке, теперь прикрытая снегом, находилась кладка из брёвен, которую он ещё летом положил. Может она лисиц заинтересовала?

    Её отрывистое карканье было услышано не только охотником. К ней тут же подсели на сосну ещё две птицы, и в зрительную трубу было видно, что сидели они на одной из тех сосен, которая поддерживала хижину на деревьях. Только глядели птицы не на неё, а куда-то в сторону, на заснеженный край поля. Что-то лежало там в снегу, на дальней от охотника стороне оврага.

    Лисица эта пала не собственной смертью, на её боку виднелась огнестрельная рана. Должно быть, кто-то из поселковых охотников подстрелил её в снегопад и не сумел найти, бросил помирать мучительной смертью. Дима прекрасно помнил, какая завируха стояла всю неделю, так что осуждать незадачливого охотника можно было уже за то, что он вообще вышел на охоту в такое время и понапрасну сгубил лисицу. Не по-охотничьи это - пускать подранка, и даже как-то не по-людски, бросать раненого зверя на произвол. Нельзя же допускать, чтобы живое существо мучилось.

    Теперь вот лиса лежала здесь, доползла куда смогла, изнемогая от ран и затихла, околевая на морозе. И такая жалость охотника взяла, что она тут замерзала на лютом ветру обессиленная, и снег заметал её ещё живую, пока остаток тепла не покинул её тело вместе с жизнью...

    Возле павшей лиски побывало множество лисиц со всей округи. Дима обошел это место по кругу, обрезая следы в радиусе двухсот метров, и сосчитал входные и выходные следы. Вряд ли молодые лисицы приходили сюда дважды в одну ночь - именно в подсчёте их следов охотник мог ошибиться. Но кой-какие различия между ними Дима уже научился подмечать, - не в каждом отпечатке в отдельности, а в общем рисунке следа.

    Почерк всякого зверя имеет свою индивидуальность: то поволока* длиннее, то выволока короче, то одна из лап черкает кромку снега раз от раза или неровно входит в снег. Только непросто эти мелкие штрихи подметить. Поэтому Дима начал различать следы по собственному методу. Суть его заключалась в том, что сперва делались троекратные замеры с перемножением основных параметров следа, а затем подсчитывался среднеарифметический результат.

    Другими словами, если длину следа лисицы (в сантиметрах) умножить на его ширину, а полученное произведение умножить на среднюю длину шага, то общий результат подсчётов позволит отличить след этой лисицы от всех других. На разных следах этот арифметический показатель варьировался в больших пределах - от пятисот до двух тысяч, и таким образом след каждой лисицы можно было обозначить соответствующим числовым значением. Так появились в блокноте охотника записи следов под номерами, и чем крупнее была лиса, тем больший номер соответствовал ей. Когда же Диме попался след Чернохвостого, то его числовой показатель перевалил через двухтысячный рубеж!

    2200 - под таким номером был занесен след Чернохвостого в Димину книгу следов.

    Охотник не стал прокладывать лыжню к деревьям, обошел их сторонкой, скрывая место будущей засидки. Он устроит здесь засаду в ближайшую ночь, а пока направился по следу старого лиса, определить границы его владений.

    След вывел охотника в поле. А в поле с Чернохвостым что-то стряслось: на снегу началась такая чехарда, словно лис белены объелся. То он прыгал из стороны в сторону, то валился набок, оставляя глубокие вмятины на снегу, то рыл его и падал плашмя в снежную кашу, где отпечатывались следы лап, живота и машущего хвоста. Вдруг он садился ни с того ни с сего и сидел так долго, что снег под ним успевал подтаять. А дальше, без видимых причин, старый лис вдруг снова стал самим собой и пошел по полю как ни в чём ни бывало, будто и не выкидывал только что никаких фортелей как полоумный.

    Но Дима твердо знал, что не свихнулся он. Однако из всего того, что этот лис накуролесил, ни бельмеса нельзя было уразуметь. Ни капли смысла не было в том, что он здесь в поле вытворял. И проще всего было сослаться на древнюю мудрость: мол, один дурень способен натворить такое, что десять умных опосля не разберут. Но такое толкование - якобы старый лис на свой лисий манер лишился рассудка - охотника не устраивало. Снова и снова вглядывался он в следы "одуревшего" зверя. И здорово этот лис наморочил голову охотнику, пока отыскалась разгадка... полуприсыпанная снегом. Ну надо же, ею оказалась обыкновенная полёвка.

    Кто б мог подумать, что старый лисовин, этот умудрённый опытом, матёрый зверь, достигший весьма почтенного лисьего возраста, может играться с мышкой, как шаловливый лисёнок.

    Видать с чудинкой он,- усмехнулся Дима.

    Шел Дима дальше по следу с новыми мысли по этому поводу, и как-то неожиданно до него дошло, что старый лис не просто так здесь гуляет - путь его подчинён определенной цели. В дальнем конце поля из невидимого вдалеке лога выглядывали верхушки деревьев, и след прямо туда заворачивал. И что удивительно: мысли охотника и старого лиса совпадали. Дима тоже хотел наведаться к норе в ольховый клин, поглядеть какие перемены там произошли с приходом зимы. Как-никак одно из самых ярких воспоминаний с той норой связано, свою первую лисицу он там добыл. Сегодня тот счастливый вечер казался далеко в прошлом, а между тем из памяти не изгладился. Может и Чернохвостого какие-то картины воспоминаний с той норой связывают? Он хоть и дикий зверь, но память он имеет. Взять хотя бы к примеру собаку, так она прекрасно всё помнит. Конечно, собака не дикий зверь, но родич лисице, а волку так вообще брат...

    Возле норы в ольховнике старый лис поставил свою янтарную метку на снегу; там же зеленоватыми "чернилами" сделала свою пометку и Серебристая. Молодые лисицы не ставили меток вблизи норы, видать не чувствовали за собой такого права, но бывали здесь часто и подолгу, - на склоне желтели подтаявшие лунки их лёжек. По величине этих лунок можно судить о размерах лисиц, и охотник видел, что отдыхали тут только молодые.

    Чернохвостый к тем лёжкам не подходил, только поставил свою янтарную метку и ушел по ольховнику вдоль ручья, направился к Стугне. В береговых зарослях след его запетлял; заснеженный ивняк испещрили наброды серых куропаток, и старый лис долго томился надеждой промыслить зазевавшуюся птицу. Но надежда не оправдалась, не солоно хлебавши оставил он бесполезное лазанье по кустам и вышел на погребенный снегом лед, подался вниз по течению Стугны.

    Опасаясь выходить на лед, Дима оставил след и пошел берегом к лисьему яру. Он рассудил, что так поступил бы сам на месте Чернохвостого, ведь желание побывать возле лисьих нор возникло не у него одного. Только у охотника в этом усматривался чисто познавательный интерес, а для старого лиса в этом заключался смысл его жизни.

    Если предположить, что след животного - отображение его мыслей, то выходило, что старый лис мыслил масштабными категориями, и шел по своему маршруту с явно продуманной целью, точно следовал заранее разработанному плану. И будьте покойны, на озере у лисьего яра Дима перехватил его след. Вот тут он понял, что разгадать, куда и зачем направился зверь, всё равно что победить его. Главное в охоте - предугадать поведение зверя и своевременно оказаться на его пути. А спустить курок ружья сможет каждый, для этого много ума не надо. Так что охота на Чернохвостого теперь представилась Диме совсем просто: встать ночью в засаду у любой норы и запастись терпением до утра. А ещё лучше - устроить засидку у привады. Куда-куда, а к приваде, Чернохвостый уж точно явится.

    Насчёт того, чтобы заметить лисицу в темноте, охотник не сомневался; зимой даже в безлунье хорошо всё видно на снегу. Только Дима ещё не знал, как часто посещают лисы известные им места? Как долго обходят свои охотничьи участки? Идут ли наугад или по замкнутому круговому маршруту? Всё это ещё предстояло выяснить по страницам белоснежной книги зимы...

    По речке, по заснеженному льду Чернохвостый вышел на озеро. Дима сразу узнал его размашистый шаг, потянувшийся непрерываемой цепочкой к лисьему яру. Время едва перевалило за четыре, но зимнее солнце уже склонилось к закату. Поглядывая по сторонам, охотник потихоньку двинулся вдоль берега, поднялся вгору по замерзшему лесу, подъехал к яру. Там намело столько снегу, что лисицы предпочитали не ходить понизу, иначе им пришлось бы прорыть глубокие траншеи. А так они проторили крутую тропу вверх по склону, без труда выпрыгивая на отвесные участки кручи.

    Едва село солнце, как из норы вышла лисица. Зрительная труба даже не понадобилась охотнику, и без неё отлично было видно, что вышла не Красавица - кто-то из её детёнышей. Молодая лисица остановилась на пороге, но не затем, чтоб осмотреться. Она по-детски верила в дружелюбие окружающего мира, а задержалась единственно для того, чтобы стряхнуть со своей шубки земляную пыль, - и пошла, пылая огнём, по снегу.

    Она поднялась в гору быстрыми, лёгкими прыжками, замешкалась на мгновенье на краю кручи, бросив беглый взгляд вперед, на втоптанную в снег тропу, а когда пошла по тропе, её спина лишь едва возвышалась над уровнем снега, точно тень плыла по белизне. Вздумай лисица лечь, её совсем не стало бы видно - такие высокие сугробы были наметены вокруг.

    Она спускалась лесным косогором к озеру, что лежало внизу за деревьями в синеватой мгле, - плоское, как большая суповая тарелка, глубоко осевшая в снег. И пока над лесом широко и красочно догорала заря, Дима видел рыжую лисью спину, мелькающую на заснеженном берегу.

    Перед тем, как выйти на лед, охотник долго глядел в голубые сумерки. За лесом красочно погорала заря. Зимний день умирал тихо и ласково. Охотник осматривал озеро и уже плохо видимые в сумерки заросли на берегу, чтобы не пропустить, не просмотреть, не прослушать в окружающей тишине нечто такое, без чего утратится смысл этого переходящего в ночь завечерья.

"НОЧНОЕ  СОЛНЦЕ"

...больше всего охота захватывает не тогда, когда бьёшь зверя, а когда оставляешь ему жизнь..., потому что когда бьёшь зверя только ради охотничьей страсти и азарта, то это немногим отличается от настоящего убийства.

Джеймс Оливер Кервуд ("Гризли")

-----------------------------------

    С его заходом студенеют сумерки, и краски вечернего неба становятся ещё ярче. И пока заря обагряет небесный свод, на снег ложится необычная синева. В преддверии ночи заснеженная даль становится синей-синей...

    Если вы никогда не наблюдали этого захватывающего зрелища, выйдете за околицу под занавес зимнего дня, и ваше потраченное время с лихвой окупится полученным впечатлением. Только при сборах на вечерний праздник, который устраивается дважды на дню со времен мироздания, оденьтесь потеплей, чем на обычную прогулку, потому что зимнее цветопредставление в закадычной дружбе со стужей.

    Как на любом празднике, устраиваемом с благотворительной целью, его учредители - зори и стужи - взимают негласную дань, и вам придётся расплачиваться теплом своего тела. А если вы пожелаете стать свидетелем продолжения феерического представления природы, после того как опустится занавес зимней ночи, то должны захватить с собой дополнительное облачение в прямом смысле этого слова. В небольшом антракте, разделяющем ночь ото дня, вам предстоит пройти акт переоблачения, чтобы перевоплотиться из праздного зрителя в участника второго отделения этого иллюзорного шоу.

    Итак, если ваше желание, погрузиться в ночной мир зимы, не имеет отпечатка легкомыслия, и вы добросовестно выполнили все необходимые приготовления, сядьте поудобней где-нибудь под омётом соломы, а лучше под стожком с душистым запахом вяленых трав, и тогда зимняя ночь поведает вам свои секреты.

    Нужно заметить, что упоминание о стожке, отнюдь не праздное пожелание расположиться с надлежащими удобствами, что само по себе желательно для полноты восприятия при любом акте созерцания. В этом напутствии заключена важная миссия комфортности вашего тела - утепление тыла посредством естественных утеплителей. Можете не сомневаться, что с точки зрения ночной засады, все омёты, скирды и стога зимуют в полях исключительно для этой цели...

    Свою первую ночную засаду Дима провёл в условиях куда менее притязательных, но кой-какие меры всё же предпринял. Устроившись в своей хижине, он прикрыл спину вещевым мешком, заметно похудавшим после того, как из него была извлечена тёплая одежда. Вместо табурета охотник сложил поленья высоким колодцем, как складывают избяной сруб, и накрыл его ворохом соломы. Затем поёрзался туда-сюда, чтобы все под ним умялось и отшуршало, и после этого затих, свыкаясь с безмолвием зимней ночи, пока на смену дневному светилу поднималось "ночное солнце".

    Как всходила луна, охотник не видел. Хижина на деревьях, как и положено всякому дому, имела вход с восточной стороны. Но в задней стенке было оконце, через которое просматривался закат зимнего дня и неосязаемая близость ночи, лёгшая синевой на снег.

    В природе сквозила зимняя облегчённость. Не стало той парадности, что присуща осени; вся чопорная яркость с приходом зимы слетела вместе с опавшей листвой. Даже сосны сбросили обременительный груз - треть своей хвои; так им легче противостоять грядущей стуже.

    Лишенный листьев кустарник уже не стоял густым подлеском, не скрывал глубь леса; чащи не стало, и лес сделался прозрачным. Заровнялось и всё лежащее на земле, только стволы деревьев, как застывшие исполины, стояли по колена в снегу.

    Светила не одна луна, светили звёзды, дрожащие будто от холода в морозном небе, неправдоподобно большие и лучистые. Небесный Охотник - Орион, со своими Псами, уже вышел на зимнюю охоту, и яркая, как планета, звезда Сириус украсила горизонт. Её легко отыскать по "поясу" Ориона - слева внизу, а по другую сторону "пояса" блещет созвездие Стожар.

    Луна подбиралась к Стожарам медленно. Ещё замедленней перемещались тени на снегу. Это нельзя проследить, лишь спустя время вдруг замечаешь, как тень чуть ушла в сторону. Но вдруг среди теней что-то мелькнуло справа в лесу. Движение было до того быстрое, что не могло возникнуть само по себе. Кто-то шевельнулся за деревьями на опушке леса.

    Дима всмотрелся. Лунный свет стоял под деревьями косыми полосами, и всё там выглядело, как минуту назад, но он знал, ему не померещилось.

    Ночью надо глядеть не так, как днём, не конкретно на что-то, а просто вперед - против ночи, ни на чём не сосредотачивая взгляд. Охотник так и смотрел - рассеяно перед собой, и вскоре в поле зрения опять возникло движение. Но на этот раз он точно определил, возле какого дерева шевельнулась тень. Она накладывалась сбоку на тень сосны и двигалась вдоль неё. Но самого зверя не удавалось рассмотреть, будто он выглядывал из-за дерева то с одной, то с другой стороны.

    Всё же со странностью он был, этот зверь, держался как-то чудновато, всё время скрывался, точно прятался от яркого света, задавшись целью не оказаться на виду. Дима не сразу сообразил, что зверь находится не на снегу - на дереве и, лазая по стволу, отбрасывает тень далеко от себя на ярко освещенный снег.

    Наконец, "тень" спрыгнула с дерева в сугроб и, словно прыгающий мячик, подкатилась к приваде.

    Лесная куница,- догадался охотник.

    До неё было совсем близко - вернее верного для выстрела, но Дима не стал стрелять, лишь наблюдал, как куница замерла у привады и вдруг скачками понеслась обратно к дереву, и вмиг исчезла, точно приклеилась к стволу. И всё свершилось без единого звука - только мельканье тени на снегу.

    Оказывается, тут водятся куницы,- Дима об этом не знал. Ему ещё не попадался здесь куний след.

    На дереве куницу уже нельзя было разглядеть, хотя она была там и выжидала. Только не очень-то она интересовала охотника, он ждал зверя другого. А вот что заставило её искать спасения на сосне, интересно было бы выяснить.

    Дима усмехнулся, ему было знакомо спасительное чувство высоты, - взобравшись на дерево, смотришь на землю как из другого мира.

    В который раз,- подумал он,- деревья оказывают мне услугу.

    Прошло с четверть часа, и холод забрался к охотнику в валенки. Ноги застыли без движения, и Дима уж было собрался слегка потопать, как в отдалении на склоне Большого оврага что-то замаячило - нечётко так: будто и было там, а вроде и нет. Дима напряг зрение, чуть сузив глаза, но тут вспомнил - у него же зрительная труба! - и вынул её из замерзшего футляра.

    За пределом, доступным обычному взгляду, находилась лисица. Её движущийся силуэт тоненькой вертикальной полоской вырисовывался на снегу, даже отдаленно не напоминая лисицу. Но Дима сразу её узнал. Зрительная труба не прибор ночного видения, но ночью приближала всё отдаленное так же исправно, как днём. И если невооруженный взгляд проникал в лунную ночь на сотню метров, то зрительная труба увеличивала этот предел в несколько крат.

    Маячившая полоска на снегу колыхалась, как стебелек на ветру, но с каждой минутой держалась всё устойчивей. Она уже не пропадала с поля зрения, скользила по изложию Большого оврага, где в тёплую пору пролегала лисья тропка вдоль берега Стугны.

    Лисица подходила ближе. Она не просто шла, куда глаза глядят, эту часть земли она хорошо знала, и снег не порушил её привязанности к привычным местам. Пусть он и скрыл от глаз знакомые ориентиры, но снег не препона чутью. Под снегом полёвки и мыши так же вкусно пахнут добычей, как осенью, бегая на виду.

    Окуляр зрительной трубы обжигал холодом бровь, и долго смотреть без перерыва не получалось. Время от времени Дима отрывался от своей оптики и оглядывал местность невооруженным взглядом. Тогда и заметил вторую лисицу, хорошо освещенную светом луны на гребне склона. Эта лиса была ближе и направлялась сюда же - к приваде. Но не очень-то торопилась она. Потом вообще села, поджидая подружку, топтавшую снег внизу под склоном. Поглядывая с высоты, она обождала, пока подружка пройдет вперед, тогда спустилась в овраг и пристроилась в хвост по проторенному следу.

    Было очевидно, что они знали друг друга, возможно и охотились сообща и, судя по внешнему виду, были одного возраста. Сомнительно, чтобы старые лисицы держались вместе, скорей всего это прибылые, и Дима даже не стал бороться с искушением даровать им жизнь. Такая лиска у него была уже не одна. Теперь ему нужен был матёрый зверь, а выстрел мог его спугнуть, поворотить с того пути, по которому старый лис сейчас шел сюда, к приваде.

    При отсутствии приманки всякое ходовое место так же пригодно для засидки, как и любое другое. Но приманка в корне всё изменяет, и Дима не торопился лишать себя этого преимущества. Он выжидал, скрытый от лисьих глаз в тёмном пространстве хижины. Но и лисицы не спешили.

    Одна из них села и сразу уменьшилась в размерах, почти незаметна стала на снегу, если бегло взглянуть; вторая пошла в обход, как будто приближаться к приваде сбоку более безопасно. Видать, у лисиц такое правило - непрямо идти к приманке, им обязательно надо отклониться от прямолинейного пути.

    Продвинувшись немного вперед, лисичка остановилась, легко держа пушистый хвост на отлёте - над самым снегом, в который сама огрузла по брюхо, так что и лап не видать. Вторая - двинулась к приваде с другой стороны. Они разделились, точно разошлись во мнении, с какой стороны безопаснее подойти. Хотя место здесь было открытое, и каждая из сторон была равнодоступна и, казалось бы, равнозначна для лисиц.

    Однако они кружили вокруг да около, и при том ни одна не пересекла лыжню охотника. Лисицы присматривались, принюхивались к неизвестному следу, тянувшемуся сплошными полосами по снегу. Похоже, они никогда не видели лыжни, и первое знакомство закончилось тем, что побродив с полчаса, лисицы разбежались в разные стороны.

    Пока они крутились тут, как-то теплее Диме было, а теперь совсем неуютно стало. Особенно стыли ноги, затекшие без движений. Но притопывать, тем более ходит по хижине охотнику не хотелось. Он лишь согрёб солому вокруг себя, куда мог дотянуться не поднимаясь, обложил ворохом валенки. Может и грела она немножко, но ногам от этого лучше не стало.

    Где же ты, Чернохвостый? - обращался к нему Дима в своих мыслях. Он закрывал глаза и представлял, как старый лис бредёт по снежной целине всё ближе... ближе... Понятное дело, рано или поздно он придёт. Ну так что ему стоит пораньше прийти?..

    От ожидания Дима извелся вконец, прямо задубел от холода. Мороз забирал не на шутку. Ночь стояла студёная, тихая, лунная - кругом белым-бело, и видно даль. От зимнего безмолвия под звёздным небом, от пронзающей ясности лунного света впечатление было такое, как в картинной галерее музея изобразительных искусств, куда Дима попал на экскурсию с классом в конце прошлого года. По стенам там висели большие картины природы, и чудилось ему, что смотрит он сейчас на одну из тех картин - шириной во всю стену. И она вдруг ожила, предстала здесь своей собственной жизнью, а он глядит на неё и не может наглядеться.

    Гало* вокруг луны указывало на мороз, но и без этой приметы было ясно, что он градусов пятнадцать, пожалуй. Дима промерз уже весь, ну, почти насквозь, но всё не мог решиться, чтобы уйти. Такая ночь царила над миром - будто и не было ничего лучше этого бездонного неба в сиянии звёзд, этой волнующей лунной тишины, когда слышно далеко-далеко и видно будто днём.

    Несколько раз ему казалось, ещё чуть-чуть и станет совсем невмоготу от жуткого холода, от безнадежности затянувшегося ожидания. Но ощущение проходило, и он держался. Ему хотелось дождаться старого лиса несмотря ни на что. По крайней мере, он хоть попытается дождаться. Постарается из последних сил.

    Всё же он крепко держался своего и не ушел, не бросил засаду. И как вознаграждение за стойкость - удача этой ночью заглянула к нему...

    Неожиданно справа и непредвиденно быстро вышел из лесу матёрый зверь. Старый лисовин - он сразу показался охотнику. И этот зверь был одиночка. Он прошел по свежим следам куницы и решительно направился к приманке, уверенный, что он здесь один.

    Чернохвостый!.. - от этой мысли охотника точно варом обдало под тулупом, а из-под шапки, надвинутой на глаза, потекла на брови вода. Дима тернул рукавом по вспотевшему лбу, чтобы глаза не заливало, и в радостном ознобе сунул в смотровое окошко длинный ружейный ствол.

    Только от длительной неподвижности в засаде всё тело затекло, словно смерзлось; движения стали неуклюжими. А время не стояло на месте - лисовин быстро скользил по снегу, как непрерывно движущаяся бурая лента. И Дима понимал, что надо стрелять. Стрелять немедля!

    Как бы не оплошать? - заопасался он, удивляясь постигшей его немочи.

    Держа ружьё в онемелых руках, он неловко направил ствол на идущего зверя и, прицелившись по носу, потянул негнущимся пальцем спусковой крючок. Блеснула вспышка, грохнул выстрел, и матёрый зверь, как шел, так сходу завалился вправо - не дрогнув, не дёрнувшись, замер на своём полпути...

    Видать, ему невдомёк было, что он здесь не один,- подумал Дима и, подумав, сказал:

    - Такая твоя судьба, дружище.

    До него вдруг дошло - охота закончена! Заветная мечта сбылась! Он победил, победил-таки старого лиса!

    Вот и свершилось всё, как он хотел. И ничего неподобающего не было в том, что он выстрелил из засады. Иначе этого хитрющего зверюгу нипочём не взять.

    Ружьё он всё же перезарядил, глупо держать ружьё на охоте незаряженным. Потом вылез на четвереньках из шалаша, попытался встать на ноги, но не сумел. Ноги не держали, стали словно чужие, и довериться им Дима не решился. Как-никак он высоко над землей находился, а оступившись, не долго и упасть. А нет ничего хуже, чем покалечиться вдалеке от людского жилья, притом зимою. Да ещё ночью. Искать его, конечно, будут, но кинутся только утром. А каково будет родным всю эту ночь провести?

    В общем, решил Дима ногам не доверять, пока не спустится с веранды на землю. Всё же здорово им досталось, прямо задубели от холода, совсем ходить разучились.

    С горем пополам спустился охотник вниз на своём подвесном сидении и стал ногами притопывать, придерживаясь рукой за сосну. А сам нет-нет и взглянет на лиса - не убёг ли?

    Мысленно Дима обращался к нему с объяснениями, мол, не его вина, что ночь эта для лисовина последнею стала, что отбегал он свое. Однако же и силком его сюда никто не тащил. Видать на роду было так написано - закончить свою славную жизнь от выстрела, а не околеть по старости. Что хуже, что лучше - трудно определить. Может быть, вот так остановиться на бегу и лучше для дикого зверя, чем одряхлеть и пасть безгласно в безызвестности.

    И вдруг подумалось охотнику, что старый лис к нему сам пришел. Должно быть, погибель свою почуял и не хотел допустить, чтобы подстрелил его походя какой-нибудь охотничек-хапуга, который и не поймет, кого он жизни лишил.

    Думал Дима обо всём этом, а сам всё ногами притопывал, и в ногах покалывание началось - верный признак, что кровообращение восстанавливалось. Тогда он вышел из-под сосен на яркий снег, залитый лунным светом, и прихрамывая, хватая снегу голенищами, побрёл к поверженному зверю. За ним потянулись чёрные лунки от грузнущих валенок, но это уже не имело значения. Чернохвостый был здесь, и следов охотника ему больше не увидеть, и засаду на деревьях не разгадать...

    В болоте с приглушенным раскатом осел лед под тяжестью снега, и низкий далеко слышимый звук потряс рокотом тишину зимней ночи. Охотник невольно остановился, настолько явственно почувствовал этот звук всем телом, что даже отдалось у него в груди. Какое-то смутное предчувствие вызвал этот утробный гул подвижки льда, сказавшись неясной, но явно ощутимой тревогой.

    Первое, на что Дима обратил внимание, подходя к лисице, - был лисий хвост. И кончик хвоста белел как снег.

    Охотник остановился. Он был смятён. Он отказывался верить тому, что видели его глаза. Он вдруг почувствовал, как холодной змеёй поползло в душу сомнение. И вдруг его кинуло в жар от мысли, что хвост принадлежит другой лисице.

    В неверии он подошел ещё на несколько шагов - и ощутил вкус горечи безутешного разочарования. Даже обида его взяла, что Чернохвостый и в этот раз непобеждённый остался. Уж не заклятый ли он?..

    А что до этой лисицы, так она лежала там, где настиг её выстрел, и это была большая лиса, точнее лисовин, в общем, из старых лис. Но никаких примет, известных охотнику, у этого зверя не было.

    Дима остановился возле него, встав сбоку, чтобы не застить свет луны, и осмотрел со всех сторон, но не признал в нём никого из тех, что видел здесь летом. Похоже, это был пришлый лис, вторгшийся на чужую территорию. Не исключено даже, что он пришел с дальней стороны болота, и был, в общем-то, здешний, просто Дима его не знал. И ничего против такого трофея он не имел, и не то чтоб недоволен остался, - лисовин был первоклассный по всем статьям. Только не его дожидался охотник в эту долгую зимнюю ночь.

ИСКУССТВО  ТРАППЕРА

Опытные промышленники отличают след самца от следа самки тем, что след первого кругл и чист, тогда как след последней продолговат, узок, остер... и не так чист, потому что лисица-самка почти всегда задними ногами прихватывает снегу - черкает.

Леонид Сабанеев

-----------------------------------

    Снегопады частенько навещали Сорочий Брод, случались слепые пороши*, бывали и следные. Но удача вроде как отвернулась от охотника, ни разу не представилось даже случая увидеть Чернохвостого, не то чтоб подстеречь у норы. Старые лисы не дневали в норах, разве что в сильные морозы, а так останавливались на днёвку где придётся - там, где застал рассвет. Подойти к ним на выстрел в открытом поле - дело совсем безнадежное. Оставалась одна надежда - поймать старого лиса капканом. Но эта надежда была слабенькая, и таяла день ото дня.

    Капканов было всего два. Дима выменял их на лисью шкуру в том же ларьке приёмки пушнины, где осенью взял ружьё. Это были настоящие лисьи капканы с тугими пружинами и мощными дугами, способными удержать даже волка.

    Но если бинокль был сразу же пригоден к употреблению, то капканы в том виде, как были взяты в заготконторе, ещё не капканы были, в том смысле, что ни для какого лова они не годились, разве что крысу поймать или бродячую собаку на задворках. А чтобы лисица пошла в капкан, его надо сперва обработать и прежде всего удалить заводскую смазку. Сам-то металл запаха не имеет, а вот всё что на нём - и смазка и ржа - здорово шибает в нос дикому зверю. Прячь такой капкан или не прячь - всё едино: не пойдет в него зверь. Чутье подскажет ему о грозящей опасности.

    Сперва удалил с них заводскую смазку, прокипятив в воде, затем протер тряпками, хотя той заводской смазки было, честно говоря, как кот наплакал. Потом купил в сельмаге дюжины полторы больших парафиновых свечей и растопил их в кастрюле на медленном огне. А уже после того, как из свечей образовалась лейкая жижа, начал кунать в неё капканы один за другим вместе с цепочкой. Ещё и поливал сверху из ложечки. Нагретый парафин совсем жидкий, как на свечке, когда капает. Только капкан надо подержать в растопленном парафине подольше, металл должен прогреться. Тогда парафин ложится на него равномерно тонким слоем и не облущивается при остывании.

    Специально для установки капканов Дима выстрогал из доски лопатку наподобие той, что дети в песочке ковыряются. Только его лопатка хотя и маленькая была - с пол-ладони, но вся деревянная и с длинной ручкой, чтобы было удобно снег подгребать. Ещё понадобились брезентовые рукавицы, чтобы не прикасаться к капкану голыми руками при установке. А всё это хранилось в специально сшитом похватном мешочке, выкроенном из холстины старого лантуха, и висело в сарае, чтобы человеческого запаха там ни-ни-ни.

    В общем, на первых порах Дима проверял настороженные капканы через день, затем через два - на третий, но прошел почти месяц, а так никто и не попался. Ещё вот недавняя метель совсем отбила охоту выходить в поле, да и лисицы во время ненастья, поди, отсиживались в норах. Словом, минула почти неделя с той поры, как охотник не выходил на обход ловушек.

    Конечно, вьюжило не всю неделю непрерывно, бывали и затишья, но не ко времени. Дима мог выбраться на охоту лишь после школьных занятий, стало быть во второй половине дня, а возвращался совсем запоздно. В ясную ночь, конечно, легко ориентироваться, но в метель дело иное. По болоту и без того идти опасно из-за разводий, а в скверную погоду при плохой видимости и подавно. Вот и приходилось откладывать осмотр капканов со дня на день, так и неделя набежала.

    В первый же погожий денёк Дима выехал в поле, потянул лыжню к Сорочьему Броду. Спешил осмотреть свои самоловы, неделя всё-таки прошла, а за неделю всякое могло случиться. Хотя скорее всего капканы снегом позасыпало, но мало ли что может быть на самом деле. Во всяком случае, по следам всё можно будет восстановить.

    Он тропил след старого лиса от самого посёлка до того места, где лис остановился на берегу болота, глядя на дальний берег. И, видать, долго так стоял, потому что его попарно составленные лапы глубоко ушли в подтаявший снег. Наконец он двинулся в заросли и не обошел стороной настороженный там капкан.

    Следы привели охотника прямо к капкану, и возле него Дима прочел по следам, что тут ловить нечего. Чернохвостый без обиняков дал понять, что не хуже охотника знает, где насторожена эта ловушка. Он не только нашел это тайное место, но и осквернил его - поставил янтарную метку прямо на капкан, вроде как оставил свою визитную карточку.

    Сделал он это, безусловно, намеренно, чтобы все обратили внимание, что в снегу спрятана железная смерть. Разве что совсем молодая лисица, не набравшаяся ничуточки ума, воспримет это предупреждение превратно.

    От этого места след старого лиса запетлял по тростнику, потянулся к сосновому бору, и было ясно, что он завернул в болото исключительно для того, чтобы засвидетельствовать своё "почтение" охотнику, выразить личные соображения по части капкана.

    Дима прочел "послание" и обречёно вздохнул. Потом потыкать лыжной палкой в снег, чтобы защелкнулись капканные дуги, отсоединил цепочку от потаска, бросил капкан в заплечный мешок и двинулся дальше по следу Чернохвостого. Кой-какие нехорошие предчувствия появились у него, начал он понимать, что старого лиса капканами не взять. Разве что молодые попадутся по-неопытности. Но только охотиться на того, кто не знает, что за ним охотятся, смахивает на простое убийство. А вот добыть зверя, который начеку и ночью и днём - это уже настоящая охота.

    А вспомнить, сколько надежд возлагал Дима на эти капканы. Но вот выяснилось, что траппером быть даже тяжче, чем охотиться с ружьём. Потому что раньше он мог пойти на охоту или не пойти - как на душу ляжет, в основном по погоде ровнялся, но последний месяц должен был отправляться на Сорочий Брод и в стужу и в ветер независимо от того, хотел он этого или не хотел. Раз капканы стоят, надо их проверять и нечего кивать на погоду. В любой момент капкан может зверя за лапу схватить, и держать будет мертвой хваткой и день и два, и больше, до самого прихода охотника. И что из того, что пойманный зверь этот дикий, всё равно мучительно ему.

    Словом, всё шло к тому, чтобы Диме признать своё трапперство неудавшимся. Теперь ещё старый лис начал ставить эти метки. Всё одно к одному: в самый раз это дело бросить...

    Тихо стояли чащи запорошенные снегом, и лежало его в лесу выше колен. Но это не за один день нападало. Уже четверо суток мело почти непрерывно, и метель - сегодня первый день, как унялась. Могучие сосны поскрипывали под непомерной тяжестью, молодые деревца вообще согнуло в дугу, только старые дубы в бурых листьях стояли непреклонно, как рыцари на снегу в поржавевших доспехах.

    Пригревшись на солнце, сосновая крона сбросила снежный ком, и он глухо хлопнулся в снег, сорвавшись с большой высоты. С ветвей посыпались белые хлопья, словно сосна отряхнулась по-лисьи, избавляясь от дремотного сна.

    Дима остановился, прислушался. В лесу также легко отоптать* будкого зверя, как в поле. И потому охотник шел не торопясь, с оглядкой по сторонам. Он знал, вокруг - вотчина Чернохвостого лиса, и его можно встретить на каждом шагу. Ещё он знал, что эта встреча будет неожидана.

    Оказавшись в красном бору, Дима заглянул на поляну к лисьей норе, просто пришел поглядеть, как лисицы тут поживают. И поляна поразила его чистотой снега. Под деревьями снег не такой чистый, с ветвей всегда что-нибудь падает: там веточка, там кора или древесная труха обсыплется. А на поляне снег лежал белый-белый, искрясь на солнце и веселя взгляд ослепительными взблескиваниями. Солнце зажигало снег точечными вспышками, так что он весь искрился, и его слепящую белизну глубокими бороздами секли заячьи и лисьи следы.

    Похоже на то, что длинноухие не так уж боятся лисиц, как принято думать, - ишь как смело шастают по-соседству. А один заячий следок вообще в нору завернул. Видимо заяц увидал дыру в снегу и сунулся в неё из любопытства; посидел на пороге лисьего дома, поглазел и дальше побежал. Зайцы это вам не дикие кролики, которые в норах обитают. Заяц, беляк он или русак, вольно живет под открытым небом. Его от всех напастей ноги спасают.

    Чернохвостый здесь тоже побывал и оставил свою визитную карточку. Надо сказать, он оставлял их не скупясь, как преуспевающий бизнесмен, что раздаёт свои визитки направо и налево для поддержания престижа в деловых кругах. Но в нору он не полез, это было видно по следам - его лапы чистые остались. А вот вокруг норы снег выжелтился от следов грязных лап молодых лисиц, посещающих нору регулярно.

    Лисовин "отметился" мимоходом, так сказать, засвидетельствовал свой визит и потянул след по красному бору, по опушке, по лугу в сторону дальнего озера. Там, на берегу Стугны ещё один капкан стоял и, как выяснилось, старый лис к нему и направлялся.

    Перед тем как выйти из соснового бора, Дима остановил бег лыж, отнял глаза от следа и поглядел вперед, надеясь заметить Чернохвостого на заснеженном лугу. Взгляд быстро пробежал по белой отлогости луга в самую даль и, ни на чём не остановившись, возвратился обратно. Но Дима не поспешил довериться беглому взгляду, не вышел на луг, и уже потом, приглядевшись в бинокль более внимательно, заметил у кромки тростниковых зарослей едва приметное движение.

    Что-то там было живое, и оно двигалось, хотя на большом расстоянии ничего толком нельзя было рассмотреть. Даже окраску зверя трудно было разобрать. Но кому доводилось видеть лисицу в поле, пусть даже издали, тот знает, что её так же трудно перепутать с собакой, как корову с лошадью.

    Охотник заскользил на лыжах вдоль опушки под прикрытием деревьев навстречу лисице и остановился, когда его отделяла от неё только полукилометровая ширина луга. Теперь и без бинокля стало видно, что это большая лиса, и она мышковала. Зачуяв под снегом мышь, она приседала на задние лапы и вдруг взлетала в воздух, мелькая на фоне снега пестрой лентой. Приземлившись, быстро-быстро разгребала лапами снег, пока мышь металась в снежной каше, не находя выхода, чтобы юркнуть в нору.

    Случалось ей и промахнуться. Тогда лиса садилась, глуповато озираясь по сторонам, явно надеясь, что ускользнувшая добыча сама вылезет из-под снега, предоставит ещё один шанс поймать себя.

    Охотник узнал лисицу по хвосту, слегка зауженному посередине, точно перевязанному широкой лентой. Несколько раз он видел её летом здесь же, на этой стороне болота. Дима уже понимал, что у каждой лисицы своя охотничья территория, и этот луг вдоль опушки красного бора числился за этой лисой.

    В болоте с треском винтовочного выстрела пошла трещина по льду. Лисица быстро обернулась в сторону звука, постояла с настороженно поднятой головой, и подалась прочь от болота - к сосновому лесу. Едва она опустила морду к самому снегу, Дима сбросил лыжи, спрятался за широкую спину ближней сосны и взял наизготовку ружьё.

    Матёрая лисица - желанная добыча для любого охотника, и хотя Дима относился к лисицам с симпатией, а молодых теперь и вовсе щадил, но на старых лисиц это его великодушие не распространялось. Старая лиса достаточно опытна, чтобы позаботиться о себе и уберечься от выстрела при встрече с охотником. И если умение подстрелить молодую лису Дима не ставил себе в заслугу, то каждая добытая старая лисица как бы приближала его к заветной цели, служила убедительным подтверждением его охотничьего мастерства, которое вскорости принесет долгожданный результат в его упорном стремлении добыть Чернохвостого.

    На белом лугу в свете солнечного дня лисица была необыкновенно хороша. На ярком сверкании снега она выделялась пламенным цветом, словно движущаяся полоса огня, что вспыхивала раз от раза, взметаясь кверху в момент прыжков, или пылающая ровно, стелясь понизу, когда лиса продвигалась шагом, утопая по брюхо в снегу.

    Охотник остановил её одним выстрелом за сто шагов, и она замерла, будто приостановилась, чтобы прислушаться к долгому эху ружейного выстрела...

    Лисий мех был высшего качества, с густым длинным ворсом и густой, по-зимнему пышной подпушью. Глядеть на эту матёрую лисицу было одно удовольствие, не говоря уже об обладании ею.

    Всё-таки кой-чему я научился с тех пор, как объявил войну Чернохвостому,- рассуждал Дима.- Не за горами тот день, когда судьба сведёт нас один на один.

    На опушке, разведя костерок у сваленной ветром сосны, охотник приготовил чай из растопленного в котелке снега, набранного мелкими порциями, чтобы лучше таял. До чего же приятно было посидеть у костра после удачной охоты.

    Вот так бы проводить все дни,- мечтательно загадывал Дима, посёрбывая чай из горячей кружки внакладку с колотым сахаром.- Почитай в тайге так охотники и живут: промышляют по тайболе соболя, кидуса*, куницу; устраивают дневные привалы в снегу, а долгие вечера проводят в уютной избушке, каганец палят, вечерю стряпают. Надобыть и себе избушку поставить в этом дремучем лесу...

ПОЕДИНОК  СО  СМЕРТЬЮ

Лисицу влечет не только результат охоты, но и самый процесс её.

Николай Зворыкин

-----------------------------------

    Он покинул стоянку далеко за полдень и на лугу снова нашел след Чернохвостого - лис охотился здесь на полёвок. Были видны его огромные прыжки по снегу, и сперва, пока лис был голоден, длина бросков достигала восьми метров. Это расстояние он покрывал несколькими прыжками, но настигал полёвку только в одном случае из пяти. Когда же немного насытился, прыжки его стали вдвое короче и намного успешней. Теперь каждая вторая попытка была отмечена каплями крови на взрыхленном снегу и засвидетельствована янтарной меткой.

    Почувствовав усталость, или чтоб лапы отогреть, Чернохвостый прилёг тут же, на лугу, - в снегу осталась округлая лунка сорока сантиметров в диаметре. Но отдыхал недолго, снег не успел подтаять, и с лёжки он сошел для дальнейшей охоты. Ещё нескольких полёвок поймал здесь Чернохвостый и зарыл, отметив своими визитными карточками удачные места охоты. Потом он ушел в заросли тростника, и Дима двинулся было по следу, но взявшийся ржавчиной снег в местах промоин напомнил о коварстве болота. Охотник отступил назад, направился вдоль зарослей, время от времени поглядывая вправо, в тростниковую крепь.

    Ничего конкретно увидеть в зарослях он не надеялся, просто присматривался к следам на снегу. В зарослях всегда есть пустоты, где в летнюю пору поблескивают на солнце блюдца чистой воды слишком глубокой, чтобы быть захваченной болотной растительностью. И ещё проходы от старых троп попадаются, и если зверь их пересекает, то его след хорошо видно.

    Нет ничего проще - тропить зверя по пороше или после густого и длительного снегопада, иное дело разобраться в следах на снегу, пролежавшем несколько суток. В этом случае надо не только заметить след, но и определить его свежесть, чтобы не спутать со вчерашним или ещё более давним. Выхаживание следа при многоследице* - это целая наука, настоящее искусство, доступное только опытному охотнику. И Дима учился этому не день и не два, пока приобрёл навыки следопыта. К тому же у него имелись свои секреты в этом деле. В палисаднике он ставил контрольные следы кроличьей лапкой; иной раз даже вставал ради этого ночью, чтобы давность поставленного следа была видна поутру с точностью до нескольких часов.

    Обычно при морозе до пяти градусов след начинает затвердевать часа через три-четыре. Совершенно свежий след протыкает веточкой или специально выстроганной палочкой бесшумно и легко, а чем давнее след, тем труднее его проткнуть. Да и сама его форма теряет детали, тускнеет. Канунный след легко отличить от более давнего, но и только. По прошествии двух, трех суток лишь благодаря позёмке удаётся определить, как давно прошел зверь. Но надо помнить, что при заносах верховым снегом - падающим с неба, старые следы с затвердевшими лунками всегда более заметны, чем свежие.

    В ростепель узнать давность следа намного проще: лунка подмерзает за ночь, причём сперва затвердевает подошва следа, наиболее уплотненная. Достаточно поставить самодельные следы вечером и в середине ночи, чтобы на следующее утро выяснить, как основательно промерз один и другой след.

    Всё это Дима проделывал многократно и приобрёл необходимые навыки для охоты. И ещё он усвоил правило, что на охоте надо передвигаться по местности скрытно, используя низины, лога, ложбины; словом, всячески избегая показываться на взгорьях и открытых полях, где лисица может заметить человека издали. Вот и сейчас он придерживался береговых зарослей, где кустики на каждом шагу пусть и невысокие, но среди них в любой момент можно спрятаться, присев на корточки.

    Так неспешно продвигался охотник вдоль берега Стугны в направлении озера, оставив болото позади. Береговые заросли здесь стали поуже, вытянувшись двумя полосами тростника по обе стороны речки, скованной льдом. Несколько раз охотник выходил на лед, бросал взгляд по узкому проходу посреди тростника, рассматривал попутные следы. Но идти по льду не решался, опасаясь разводий.

    До озера был ещё добрый час ходу, но время летело незаметно, мысли охотника то и дело возвращались к трофею в заплечном мешке. Лисья шкура приятно согревала, всё больше убеждая охотника в правильности его решения - забросить охоту с капканами и взяться за ружьё. Вспомнить хотя бы начало зимы: скольких лисиц он уложил из охотничьего ружья! А взять, к примеру, сегодняшний день - так Дима заново убедился в этом. Что и говорить, ружьё - самый верный помощник охотнику.

    Так он шел в ладу со своими мыслями, а когда человек со своими мыслями в ладу, то и на душе у него ладно. Тогда и день кажется лучше, и солнце будто бы ярче светит, и мороз донимает гораздо меньше, и усталость не чувствуется. И, как оно обычно бывает, всякие неожиданности случаются как раз в такое время, когда ни о чём таком не помышляешь, даже никаких наводящих мыслей не имеешь. Просто вдруг замечаешь что-то необычное на своём пути, а уже потом выясняется, что именно тебя оно и касается.

    В дикой природе во всём прослеживается установившаяся веками согласованность и редко случается, чтобы какие-то изменения, произошедшие естественным путем, резко отразились на окружающем ландшафте. Всякие же незначительные нарушения либо вообще остаются незамеченными, либо их замечает только привычный к окружению природы человек. Будь то сломанная ветка, смятая трава, или лунка на снегу - всё это приметы деятельности её обитателей, и чаще всего оставлены зверем или птицей, чьи следы вписываются в общий пейзаж так же естественно, как и само их обитание в природе, поэтому и заметно лишь зоркому глазу.

    В общем, если в лесу или в поле встречается что-то броское своей неестественностью, то скорее всего к этому приложил руку человек. Он единственный изо всех живых существ на земле, кто не желает жить согласованно с природой, пытается всячески её изменить, пребывая в непростительном заблуждении относительно того, что если природа ничья, значит он вправе считать её своей собственностью.

    Впрочем, и каждый зверь в своём дремучем невежестве полагает, что ему принадлежит та или иная часть земли. Но только он питает к ней любовь и привязанность, считая девственную глушь свои домом, - не в пример человеку, который, выбравшись на природу, имеет привычку рассматривать её как задний двор своего родового поместья, пригодный разве что для отхожих мест.

    Охотник, если он истинный охотник, а не хапуга, тем и отличается от обычного человека, что испытывает особое чувство к диким, нехоженым местам - наделяет Дикую Природу всеми привилегиями, отличающими домашний очаг от задворок, где можно напакостить; во всяком случае, не дает разгул этой склонности. Так и Дима относился к своим охотничьим угодьям - с тем же почтением, что и к своему дому; старался не нарушать гармонию, царящую в природе веками.

    И в этот день, когда он увидел далеко впереди широкую полосу на снегу, то не сразу даже сообразил, что это такое. Но эта полоса его заинтересовала. То был след, оставленный кем-то или чем-то. Но таких следов охотник ещё не видел, - будто что-то волоклось по глубокому снегу. И здорово тяжелое оно было, если так сильно снег пропахало.

    По белому лугу пролегла глубокая борозда. Ещё и тянулась она от того места, где был насторожен капкан. Это был явно чей-то след, и оставлен он был не вольным зверем.

    Утаск*,- догадался охотник.

    Поглядев в бинокль, он убедился в своей догадке и налёг на лыжи, но только их ускорившийся бег был слабым отголоском той стремительной мысли, что погнала его вперед.

    На разрытом, разметанном во все стороны снегу нельзя было найти чёткий лисий след, лишь видно, как зверь потащил капкан вместе с потаском по краю луга и ушел в заросли тростника. Судя по тому, что борозду не замело позёмкой, случилось всё минувшей ночью, никак не раньше. Вчерашний день был ветреный и снежный, только к вечеру настало затишье. Стало быть, зверь попался с приходом темноты. Вот только кто это был?

    Дима снял ружьё, висевшее за спиной на ремне, перекинутом по-походному, через голову, и двинулся по утаску в густые заросли. Сухой тростник громко зашелестел, тёрхаясь об одежду, и едва охотник ступил в заросли, как впереди, шагов этак за тридцать, вдруг начал трещать тростник. Тот, кто попал в капкан, пытался уйти, заслышав преследователя, и тростник на его пути громко шелестел и качался. Неожиданно шум прекратился, - зверь пробился сквозь заросли на заснеженный речной лед.

    То место Дима определил на слух и, оставив след, переложил ружьё в руке прикладом вперед и ринулся туда напролом...

    Лисицу он увидел на чистом - она отчаянно пробивалась по глубокому снегу, волоча заднюю ногу. Увесистая чурка, прикрученная проволокой к капканной цепи, тащилась в полуметре позади лисицы, вспарывая снег как лемех плуга. Лиса была молодая, и было видно, что она уже выбилась из сил, валилась от слабости то на один бок, то на другой, но всякий раз вскакивала и рвалась в бег, затравленно озираясь.

    Дима вскинул ружьё, потом раздумал - воткнул его стоймя прикладом в глубокий снег, и двинулся к лисице, снимая ватник на ходу. Он узнал её, старую знакомую с обвислым левым ухом. Это была Вислоухая, из выводка Красавицы.

    Она уже не убегала, она поняла, что бегством не спастись, и заняла оборону - развернулась к врагу, оскалила пасть. Из её горла вырывалось хриплое клокотание, словно от удушья. Сознавая свой смертный час, она готовилась дать отпор напоследок, всем своим видом давая понять, что за так свою шкуру не отдаст, а будет сражаться до последнего.

    Только долго сражаться ей не пришлось, да и сразиться довелось не с самим человеком. Он выпустил странную чёрную птицу, и она полетела вперед, чтобы сделать за человека его чёрное дело: напасть на загнанную лису.

    Увязая в снегу, лишенная подвижности, молодая лисичка всё же сумела отразить первое нападение, разок увернулся от птицы, падающей ей на морду, даже успела рвануть зубами широко развернутое крыло. Но птица взлетела опять, огромная, с раскинутыми вширь большими крыльями, и во второй раз не промахнулась - упала точно на голову, ослепила глаза, окутала пасть.

    Ничего больше видеть Вислоухая не могла, даже дышать стало нечем, такая крепкая хватка у той птицы была. И лисичка затихла, признала, что побеждена. Ей и самой доводилось побеждать мышь, и она сознавала превосходство силы.

    Но человек был не только силён, он был и намного коварней всех прочих обитателей здешних мест, с кем доводилось ей столкнуться за свою недолгую жизнь. Его коварство сказывалось во всём: сперва человек напустить на неё железные челюсти, и они, спрятавшись в снегу, дожидались, когда она окажется рядом, чтобы выпрыгнуть из снега, схватить за лапу, не дать далеко уйти. А потом человек пустил свою птицу, и она довершила начатое железными челюстями.

    Вдруг Вислоухая почувствовала, как схваченная лапа освободилась из тисков. Должно быть, у человека не было больше помощников, и эти челюсти, чтобы впиться в горло, должны были отпустить лапу...

    И тут молодая лисичка рванулась наослеп из последних сил, отчаянно прыгнула и, почувствовав опору под ногами, с закрытыми ещё глазами прыгнула опять наугад, стряхивая с морды ослеплявшую её птицу. И птица оказалась неловка, не удержалась на лисьей голове, упала, и глаза Вислоухой стали видеть заросли, и ноги сами понесли её в гущу тростника всё дальше... дальше... от страшного места.

    На бегу молодая лисичка оглянулся,- не летит ли вослед настырная птица? Но знанное дело, в зарослях она не умела летать. Потому и отстала. Должно быть понадеялась перехватить беглянку на чистом - напасть на краю зарослей. Напрасные ожидания, Вислоухая не так глупа, чтобы дать поймать себя вторично.

    Лисичка не выскочила из зарослей наобум, наоборот, она продиралась всё дальше по тростнику, уходя вдоль берега и специально выбирая дорогу попротивней. А там, где спасительный лес подступал к озеру вплотную, одним махом перескочила из зарослей в лес...

    Дима поднял ватник, стряхнул с него снег и улыбнулся. Он не упустил молодую лисицу - он отпустил её.

    В конечном счёте, для него не имело особого значения - одной лисой больше или меньше. Значение для него имел только Чернохвостый лис.

"ХОДЯЧИЙ  ПАЛАНТИН"

Нет никакого сомнения в том, что белый медведь оставляет свой собственный след, ибо гипсовые слепки следов гризли показывают, что очертания отпечатков испещряющих их линий столь же индивидуальны, как отпечатки пальцев любого человека.

Ричард Перри

Richard Perry

-----------------------------------

    Во второй половине зимы на Сорочий Брод пожаловала большая чтица лесных ягод. Она пришла с северной стороны болота по перелескам из старого соснового бора и обосновалась в обеих куртинах сразу. Лесная куница и раньше наведывалась сюда. Помнится, в начале зимы Дима видел её однажды ночью, но захаживала она на эту сторону болота не часто. А теперь объявилась надолго, может быть даже поселилась тут насовсем.

    Куничка была молоденькая и совсем ещё неопытная. Вместо того чтобы ходить по лыжному следу, приберегая силы, она шарахалась лыжни, вероятно, столкнулась с ней впервые в жизни. Её прыжки были поразительные, она просто удивляла своей прыгучестью по глубокому снегу. Будучи сама поменьше кошки, куница прыгала без видимых усилий на полтора-два метра, а на дальних переходах, идя прогулочным шагом, оставляла чёткие метровые тройки.

    Полмесяца спустя куничка пообвыкла и начала ходить по лыжне. Но до чего же косолапая она была - ну, прямо, колоссально косолапая!

    Лапы у неё широкие, впору лисице, и с такими лапами куница ходила по снегу как в топтунах, то бишь снегоступах, вгрузая самую малость - сантиметров несколько. Там, где её следы пересекались с лисьими, хорошо было видно, что лиса - зверь более грузный, проваливалась в снег раз в десять глубже. По этой причине лисьи следы почти не встречались в глубине леса, так как в самом лесу снег лежал очень глубокий.

    Февраль выдался снежный, частые снегопады сменялись позёмками, и ветры, разгулявшись за ночь, редко стихали днём. Нет-нет и вихрилась по полю низовая метель, белой курой несло над полями, и мутная сыпучая пелена стелилась по степному простору. Когда ветер менял направление - замолаживало*, мороз отпускал, и перепадали солнечные деньки. Каждый такой день, как подарок, радовал охотника и, бросив все дела, Дима убегал в поле. Если затишья случались в воскресенье, радостно было вдвойне: представлялся случай всё светлое время суток провести на охоте.

    На опушке под деревьями, стоявшими заслоном ветру, намело целые холмы снега. Овражек, где обитало семейство Чепрачной лисицы, засыпало вровень с краями, и дикая груша, прозябавшая всю зиму на лютом ветру, теперь стояла в тепле, закутавшись в снег по самую макушку.

    Непривычно было видеть, что оврага не стало. Переезжая через него на лыжах, Дима не мог избавиться от ощущения пустоты под собой. Такое недоразумение пугало лисиц. Ну, если не пугало, то настораживало бесспорно - ни один лисий след не пересекал забранную снегом пятиметровую овражную пустоту.

    Лисицы подходили к норе с поля; верхний выход был основательно разрыт, а по краю склона, погребённого под глубоким слоем, уходила наклонно вглубь снеговая нора с грязно-охристыми отпечатками лисьих лап. В нору заходили в основном молодые. Дима уже прекрасно разбирался в их следах и либо подмечал почерк зверя - какое-либо отклонение от нормы, либо вычислял лисицу по своему методу "три-на-три", то есть три показателя следа - длина, ширина и величина шага перемножались между собой, и всё это подсчитывалось трижды, чтобы средний арифметический результат оказался наиболее приближенным к истинному значению. И пускай охотник не знал всех молодых лисиц "в лицо", но их следы различал по записям в блокноте: 1035, 920, 815... Была даже лисичка под номером 475. Дима подозревал, что это Худышка - тот наименьший лисёнок из детёнышей Чепрачной, что был вечно голодный.

    А вот Пятнистого охотник знал не заочно, потому что в бинокль его можно было узнать на любом расстоянии; это его след значился как 920. Что же касается Чернохвостого, то хотя он и был записан в блокноте - 2200, но результаты подсчётов обычно колебались в пределах сотни как в одну, так и в другую сторону.

    Насчёт Чернохвостого, так по временам охотника прямо таки досада брала, что вот он уже столько лисиц добыл, почитай, стал настоящим добытчиком пушнины, а до старого лиса добраться никак не может. Уж чего только не делал, чтобы перехитрить ушлого зверя. И что обиднее всего - Дима даже не видел его с тех пор как выпал глубокий снег, а тому уже месяца полтора, если не все два минуло. Но следы лисовина встречались часто на Сорочьем Броду. Вот и сегодня, едва подойдя к куртине, он сразу напал на его след.

    Этим утром охотник оказался здесь не случайно. Давно прошло то время, когда он надеялся подстрелить Чернохвостого при выходе из норы. Он уже понял, что старые лисы живут оседло всего два-три месяца в году, пока подрастает потомство; в остальное же время года ведут кочевую жизнь, лишь наведываются к норам, так сказать, поддерживают добропорядочные отношения со своими родственниками и со всем лисьим родом в целом. Это вроде как у нас газету почитать, чтобы быть в курсе последних событий.

    Помимо нор есть и другие обязательные места, известные четвероногому племени куда лучше, чем многим людям известны пункты продажи газет. И лисицы заглядывают туда при каждом удобном случае, чтобы узнать свежие новости о соседях или оставить весточку о себе.

    Зима во многом помогла охотнику, открыла перед ним лесную книгу, в которой каждая страница ежедневно писалась набело, а каждый снегопад открывал новую главу. И если читать эту книгу внимательно, много интересного можно прочесть. Ведь каждый шаг зверя чётко ложится на снег, и то, что летом удавалось узнать урывками, в зимнее время объединилось в хорошо прослеживаемую взаимосвязь и помогло пролить свет на теневые стороны жизни Чернохвостого.

    Так выяснилось, что его "визитные карточки " на снегу, это своего рода послание для других лисиц, мол, я тут был, и вы должны с этим считаться независимо от того, нравится вам это или нет. Это как у первопоселенцев - застолбить участок, заявить свои права на некоторую часть земли, и если кто вздумает оспаривать эти права, то должен знать, что он уже не первый, и просто так чужой участок ему не захватить.

    Только в дикой природе нет постоянного хозяина тех или иных угодий. Они переходят от одного владельца к другому, и право признается за более сильным, более приспособленным к жизни, а значит и более достойным продолжить свой род. И, судя по следам, Чернохвостый чувствовал себя хозяином здешних мест и стоял всеми четырьмя лапами на верхней ступени иерархии лисовинов, имея право бродить вольно повсюду. Не было в округе лиса более достойного, чем он.

    Подобная иерархия была и у лисиц, но отдельно от лисов. У лисицы свои права, у лисовина - свои, и спора между ними не возникает. Молодые лисицы до поры до времени держаться в сторонке, не оспаривают свои претензии у старших, по крайней мере до тех пор, пока сами не почувствуют себя взрослыми. Это происходит где-то между третьим и пятым годами жизни, когда они достигают расцвета сил. Лисицы и живут-то всего лет десять, двенадцать от силы. Даже куры и те способны прожить дольше, умудрившись не попасть преждевременно в суп.

    Как выяснилось по следам, у лисиц была целая обонятельная сеть - своего рода запаховая сигнализация, которой пользуются четвероногие очень умело. Именно это и задумал использовать Дима в своих целях.

    За эту зиму он разобрался, что у лисиц существует закон охотничьей территории, согласно которому за каждой старой лисой закреплён определенный участок, где она добывает свой хлеб насущный. На таком участке лиса промышляет грызунов - вредителей сельского хозяйства, выводит потомство, короче живет, как ей можется и хочется жить.

    И представилась Диме такая картина: Чепрачная лисица имела исконные права на поля по южную сторону болота, примыкающие к посёлку, с границей по Большому оврагу, за которым начинались владения Серебристой лисы. Красавица владела землями у лесного озера, а на противоположной стороне болота, по окраине красного бора, до недавнего времени хозяйничала бывшая подруга Чернохвостого - огненно-рыжая, попавшая ненароком под выстрел, тем самым передав карт-бланш на бывшие свои угодья прибылым лисицам из своих прежних выводков.

    Но это не просто было понять, прошли долгие месяцы пока Дима во всём разобрался. И понял он самое важное - что Чернохвостый не имеет никакого отношения к ограничениям, касающихся старых лисиц. Он находился выше тех условных границ, узаконенных среди представительниц слабого лисьего пола. Все те клочки земли, которые кормили лисиц, - составляли его владения. Если уж пошло на то, чтобы сравнивать, так он по отношению к мелким землевладельцам был имущим феодалом, держа под собой все земли в округе. И, как феодал-сеньор, имел неограниченное право ходить повсюду и полевать, где вздумается.

    Вот так обстояли лисьи дела: старый лис кочевал по очень большому охотничьему участку, потому и возникали трудности у всех, кто охотился за ним. Но в поведении Чернохвостого прослеживалась одна интересная деталь: он обходил свой охотничий район - или как он там у него назывался - за трое суток. Особенно это было заметно после порош. Его появление в определённом месте на Сорочьем Броду чаще всего выпадало на каждую третью ночь.

    Странная это была закономерность.

    Дима так понимал: один день, точнее ночь, Чернохвостый проводил на южной стороне болота близ посёлка, вторые сутки - в урёмах вдоль Стугны, а третьи - на северной окраине болота. Иной раз его график нарушался, и старый лис куда-то пропадал на сутки. Куда и почему, охотник пока не выяснил, впрочем, и не собирался выяснять. На уме у него было другое: он задумал приманить старого лиса к удобным для засады местам и начал выкладывать там приманку.

    Дима приносил с бойни требуху, обрезки шкур, собирал остатки от домашнего стола, в общем, всё, чем удавалось разжиться. Время от времени устраивал и праздничные обеды: преподносил лисицам деликатес - тухлую рыбу. И что поразительно: протухшую рыбку лисицы просто обожали, предпочитая её всякому другому угощению. Причём не обязательно пресноводную, годилась и селёдка, только дорого стоила. А вот килька по семьдесят копеек за кило была в самый раз - дешево и сердито.

    Конечно, кроме Чернохвостого приходили побираться и другие лисицы, но это уж, как говорится, издержки производства. Главное, что Чернохвостый начал появляться возле приманок, сперва изредка, потом регулярно, похоже стало входить в привычку, - чего, собственно, Дима и добивался.

    Он клал приманку сразу в нескольких местах: у старой скирды возле норы Чепрачной и у новой скирды на гребне склона над болотом, и ещё возле своей хижины на деревьях. Во всех этих местах удобно было устраивать засидки, а где именно - он выберет попозже, сообразуясь с направлением ветра. Пока лишь заботился об одном: чтобы Чернохвостый повадился к приманкам и малость пообвык.

    Пока Дима рассматривал нору, присев на корточки под скирдой, ему не было видно, как с другой стороны к скирде подходил Чернохвостый. Да и вообразить такое было трудно. Ничего подобного Диме в голову не шло, когда он решил пойти на другую сторону скирды, проверить, нет ли там второго выхода. И едва он вышел из-за угла, как тут они и свиделись.

    Лисица! - пронеслось в его мозгу. И в следующий миг он узнал Чернохвостого. Но как же далеко до него было...

    И тут охотник сообразил, что старый лис его тоже увидел, и надо было сделать так, чтобы зверь ничего не заподозрил. Поэтому Дима удал, как вроде никого не заметил: как шел в обход скирды, так и подался, не останавливаясь, будто и не было тут никого, кроме него. Только исподтишка потянул за ружейный погон, опуская ствол ружья книзу, чтоб Чернохвостый не признал в нём охотника.

    Стрелять было далековато. Пожалуй, даже не далековато, а далеко - около двухсот метров. А задержись Дима у норы минут на пять...

    Ну почему этому лису всегда везёт?! - в который раз отчаялся охотник.- Почему удача не изменит ему хотя бы для разнообразия?!

    Но коль случилось, что старый лис увидел охотника у скирды, то пусть решит, что перед ним крестьянин, пришедший по солому. Ничего лучше придумать Дима не успел, но, кажется, и это сработало. Чернохвостый, разумеется, повернул к Большому оврагу, но уходил не в спешке, оглядывался. А перед тем, как спуститься в овраг, остановился и долго смотрел в сторону скирды. Похоже, соображал: - что человек там делает?

    Тут Дима и разглядел в бинокль матёрого лиса - его чёрный хвост трубой и чёрную грудь. Это был рослый, красивый зверь. На фоне белого снега он выглядел просто здорово! Ну, что тебе ходячий палантин - аспидно-чёрный по хребту, с тёмно-вишневым отливом на боках и чёрным пятном на груди, блестящего цвета вороньего крыла.

    Непривычно было видеть этого осторожного зверя в полдень. С чего вдруг он потерял бдительность, начал разгуливать по полям среди ясна дня? - для охотника было загадкой. Не иначе, у Чернохвостого появились важные дела, о которых Дима и понятия не имел.

    Исчезнув ненадолго в овраге, старый лис появился на дальнем склоне, поднялся по угору и сел, едва ему открылось поле со скирдой. Там и залёг, свернувшись в клубок, поглядывая на скирду.

    Кажется, поверил, что я тут за соломой,- заключил Дима.- Пора делать вид, что ухожу.

    Но старый лис недолго почивал. Пока охотник обходными путями попадал в Большой овраг, от матёрого - только лунка в снегу осталась. Но были и следы, и они повели охотника по долу оврага, по зарослям с шелковистыми побегами шелюжёка, по верболозу, по тростниковой крепи. Приходилось даже лыжи снимать, чтобы тропить его след в той густизне, где от куропаточьих набродов просто рябило в глазах.

    Где-то тут, среди птичьего последа, Дима потерял лисий след. Увидел его уже на голом склоне, бугрившимся своим заснеженным боком над ивовыми кустами. Туда, на вершину склона, стекались следы и других лисиц. Что-то вроде сходки было у них там.

    Не обувая лыж, охотник полез вгору, и на подъёме усталость дала себя знать. Он даже позавидовал лисицам, вольным сидеть и лежать на снегу, где им вздумается. Но мысли эти быстренько отошли на второй план, когда он увидел тёмные дыры отнорков на гребне бугра.

    С чего это им вздумалось? - недоумевал он.

    Усевшись на рюкзак передохнуть, он вдруг приметил далеко в поле чёрную точку на снегу. Кажись, ворон сидит,- подумалось ему. Но в бинокль стало видно улепётывающую во все лопатки молодую лисицу. На почтительном расстоянии она остановилась и издалека понаблюдала за охотником, пока он не тронулся с места. Стоило ему пойти вдоль оврага и - странное дело - лиса побежала в ту же сторону. Ей явно хотелось опередить человека и, думается, ей это удалось: Дима видел, как маленькая точка подкатилась к лесополосе и исчезла в ней.

    Похоже, у той лисички нужда была попасть в ту лесополосу раньше человека, и это Диму заинтересовало. А уже потом выяснилось, что там тоже есть лисья нора.

    Это лесонасаждение клёнов потянулось к востоку от Большого оврага, а начиналось недалеко от посёлка, в какой-нибудь версте, в общем, в получасе ходьбы от Диминой избы. И вот, оказывается, тут тоже обитают лисицы. И это под боком у посельчан. Чтобы такое представить, надо не просто иметь богатое воображение - фантазию надо иметь.

    И здесь охотник увидел Чернохвостого вторично на дню. Он явился, как снег на голову, и шел по полю совершенно открыто - по следу молодой лисы. Шел, как гончая, натасканная по красному зверю - носом в след. Его лапы в чёрном мелькании над снегом зачаровывали взгляд; чёрная спина плыла не колеблясь, будто сама по себе, а позади, как дымный след, пушился на ветру большущий хвост. Перепутать его или не узнать - Дима не мог. Это был Чернохвостый!

    Он шел обычной лисьей рысью по плотному насту, сохраняя царственную осанку. И приближался уверенно и целеустремлённо, как истинный хозяин здешних мест. Его вела потребность, ещё не ясная охотнику - он лишь интуитивно сознавал какую-то странную перемену в зимнем укладе лисьей жизни.

    Посреди поля Чернохвостый вдруг остановился и глянул вперед. По направлению его взгляда охотник понял, что лис смотрит не на него - чуть левее, и, скосив взгляд, увидел свою лыжню, завернувшую к кленовой лесополосе. Именно на неё глядел старый лис, и этот предательский лыжный след, не запорошенный снегом, показался ему подозрительным.

    На всяк случай он отбежал назад в поле, остановился и снова пристально всмотрелся в сторону охотника. Заподозрив неладное, он подался прочь, и Дима долго наблюдал, как он уходит стелющимися прыжками, и его длинный хвост заносит в сторону порывами ветра, так что временами казалось, что лис бежит боком.

    Не оглядываясь, он уходил всё дальше в поля, и под конец, уменьшенный расстоянием в тёмную точку, растаял в снеговых просторах.

    Эту перемену в поведении Чернохвостого никак не удавалось разгадать. Лишь несколько дней спустя Дима догадался, что у лисиц начались свадьбы. Да и любой догадался бы, окажись в тот день на его месте. Вот только увидеть такое редко кому доводится.

ЛИСИЙ  ТАНЕЦ

Однако мы не ограничивались одними лишь наблюдениями в природе, так как они часто бывают недостаточными, а нередко даже ведут к неправильным выводам.

Петр Мантейфель

-----------------------------------

    Это случилось в конце зимы, хмурым февральским утром. Ещё до рассвета, выходя из дому, Дима загадал: если встретит сегодня свежий след Чернохвостого, значит расчёты верны и через несколько дней можно будет выйти на ночную охоту.

    В то утро, разнося приманку к местам будущей засидки, охотник внимательней, чем обычно, присматривался к следам. Проминув болото, он вышел к опушке восточной куртины, где под деревьями накатанная лыжня пролегала, - чтоб и поля были видны и самому не быть на виду; на тёмном фоне леса фигура человека не очень-то выделяется.

    Там и встретился охотнику след Чернохвостого - на залесенном склоне неподалёку от лагеря на деревьях. И след был свежий. Притом вдоль лыжни. И Диму слегка удивило, почему старый лис не воспользовался лыжней, как поступали другие лисицы при попутном движении. Может быть, не заметил, всё-таки ночью шел?

    Но не тут-то было. Чернохвостый не только заметил лыжный след, но когда надумал пересечь его, то перемахнул одним прыжком - как бы подчеркнул, что не желает иметь ничего общего с человеком.

    Дима даже остановился, раздумывая, что бы это могло значить? А значить это могло лишь одно: Чернохвостый попросту отмежевался от всего, что каким бы то ни было образом имело отношение к охотнику. В отличие от остальных обитателей Сорочьего Брода, воспринимавших лыжника без опаски, старый лис, похоже, понимал его истинные намерения. Видать этот зверюга был здорово опытен в лесной науке и сумел распознать в двуногом завсегдатае Сорочьего Брода своего главного врага - свою, денно и нощно следовавшую по пятам, погибель. Тут было над чем призадуматься.

    - Вот так-так,- в раздумии проговорил Дима, разглядывая этот демонстративный прыжок через лыжню. Нелестно было узнать, что Чернохвостый понимал больше, чем следовало ему понимать. Из-за этого могли возникнуть непредвиденные осложнения в охоте, любой необдуманный шаг мог погубить ночную засаду, к которой Дима так долго и старательно готовился. Вздумай он сегодня устроить скрадок* в скирде для будущей засидки, как, собственно, и планировал, то выдал бы себя с головой, - старый лис ни за что не подошел бы после этого к приманке. Вряд ли он и к скирде на взгорье подойдёт, ведь там он столкнулся с охотником нос к носу.

    Получалось так, что этот лис совсем не прост, и с каждым разом Дима всё больше убеждался в его смекалке и прозорливости. Может у него есть свой ангел-хранитель,- подумал Дима. Доводилось ему слышать всякие небылицы про этого зверя, и выходило так, что небезосновательны они. Во всяком случае, некоторые из них, касательно заговоренных.

    Так или иначе, а у охотника стало скверно на душе. С плохим настроением двинулся он дальше, раздумывая о том, что за всю зиму так и не представился случай выстрелить в этого ушлого зверя...

    У норы в ольховом клину следов было мало; выход под корнями ольхи полностью занесен снегом, но второй - хоженный. В снегу прорыта длинная траншея наклонно вниз, и весь снег в траншее бурый от нанесенной из норы земли. А вверх по откосу от этого выхода протоптана тропинка на поле, но наверху, на плотном надуве снега - на так называемом субое*, всякие следы терялись; только царапины от когтей и можно было разглядеть.

    За последним кустом, наполовину схоронившимся в снеговом карнизе, охотник остановился. В этот ранний час лисы должны быть в полях, и идти дальше открыто - значило выдать себя любому зверю, что мог крутиться поблизости. Поэтому, вооружившись биноклем, Дима стал осматриваться по сторонам.

    Нет ничего проще - узнать лисицу вблизи. Она весьма изящна, с тонкими, даже хрупкими на вид, ногами, а глазастая - будьте покойны. Чтобы заметить её раньше, чем она вас заметит, надо очень внимательным быть. Потому что в пятистах метрах, сидя на снегу, она выглядит чуток побольше ногтя на мизинце, словом, как ворон сидит. В бинокль, конечно, её получше можно разглядеть, но надо же сперва её обнаружить. А чаще всего удаётся обнаружить лисицу со стороны хвоста, то есть, когда она уже улепётывает во все лопатки.

    Эту школу Дима вроде бы прошел, но этим утром мог убедиться, что подучиться и ему не мешало бы.

    Лисица возникла перед ним, как гром среди ясного неба, в каких-нибудь двухстах шагах, правда по другую сторону закраины лога. Дима лишь диву дался, как он раньше её не разглядел на ровном поле. Должно быть там ложбина была, и по ней лиса мышковала. В таких случаях ещё говорят, что она сычует - ведет охоту на тот же объект, что и сыч - на полёвок подразумевается. Полевки зимой не в норах живут, они устраивают шарообразные тёплые гнёзда под снегом в ворохе травы, и сами они и их потомство составляют львиную долю рациона многих хищников, и в первую очередь лисиц.

    Эта лисица мышковала по-своему, не так, как Диме доводилось видеть. Без сомнения, каждая лиса обучается охоте в детстве, перенимая опыт старших. А эта переняла не только необычные манеры от своих родителей, но ещё и окраской в них удалась, разительно отличаясь ото всех лисиц в округе. Её шуба была белесо-серая, как серебро, а на обдуве, колыхаемая ветром, искрилась янтарным цветом.

    Но это чуть позже удалось разглядеть, а поначалу, едва возник на снегу лисий силуэт, охотник потихонечку-помаленечку попятился к кусту и присел, наблюдая сквозь ветки, когда зверь увлечется охотой настолько, чтобы незаметно перебежать за ближние деревья. А зверь этот был ни кто иной, как Серебристая лиса.

    Мышковала она по-особенному: заслышит полёвку, приблизится к ней на десяток шагов и сядет, поводя головой из стороны в сторону. Так она определяла на слух местонахождение будущей жертвы под снегом. Потом начинала скрадывать, но не пригибаясь подобно кошке, не припадая на лапах; Серебристая шла осанисто, во весь рост, на прямых ногах, мелкими шажками, и с расстояния верного прыжка, бросалась на добычу. Прыгала только один раз - коротко, низко, стремительно, и точно попадала передними лапами в намеченное место. Добычу поедала тут же, усевшись в снег, но ела не жадно, не давилась как с голодухи, а весьма деликатно, как воспитанные особы едят за столом, - выплевывала всё невкусное и несъедобное на белую скатерть снега.

    С четверть часа охотник наблюдал, как она без особого труда добывала свежатину из-под снега, и постепенно лиса подходила всё ближе. И нечего греха таить, загадывал Дима, чтоб она подошла на выстрел. Даже ружьё перезарядил. Тот патрон, что был в стволе ещё до рассвета, заменил вынутым из кармана - гарантированно не отсыревшим.

    И всё складывалось будто бы в его пользу: и ветер боковой, и нора рядом, и лиса направлялась к норе. И не просто лиса - Серебристая! Такой великолепной лисы вы никогда не видели.

    Так подошла лиса до самого лога, а перед тем как спуститься по склону, взглянула на дальнюю сторону и замерла с поднятой лапой. Как шла, так и застыла на манер легавой. И стойку держала крепко. Похоже, что-то очень интересное заприметила.

    Никак ещё одна лиса,- подумал Дима и оглянулся, обшаривая взглядом лежащее за ним поле.

    Мысль о другой лисе была до того правдоподобной, что он не сразу разглядел, что находилось под боком. В нескольких шагах от него возле куста шиповника стояли лыжи и водруженный на них рюкзак. Туда лисица и смотрела. Долго смотрела, пристально, стараясь разглядеть этого странного зверя, залёгшего под кустом. И вдруг всполошилась, сошла с места большими прыжками, но тут же остановилась и снова посмотрела на непонятное существо, - не движется ли? И так с оглядкой, прерывая бег, она удалялась к далёкой маслинковой лесополосе и скрылась за ней.

    Охотнику ничего не оставалось, как надеть эти злополучные лыжи и направиться за лисой. Он видел, она не сильно испугалась, не безоглядно подалась в бега, должно быть, недалече ушла.

    Серебристую он увидел не сразу. С полчаса осматривал в бинокль, казалось бы, ровное поле. А над ним, по снежной равнине тянул лёгкий, но пронизывающий холодом ветерок. Стоило поднести к глазам бинокль, как это студёное дуновение затекало в рукава ватника, гуляло по телу, словно вода из проруби текла под одеждой. Приходилось частенько опускать руки, чтоб не так леденило на встречном ветру.

    Когда налетал порывчик посильней, раздавался странный перезвон, будто колокольчики позванивали. Дима приподнял ушанку, послушал. Так и есть - что-то звенит на ветру.

    Он огляделся и обнаружил, что все деревья в лесополосе стоят закованные в ледяные панцири. И эти колыхаемые ветром обледенелые ветви издавали тонкие звенящие звуки. Веточки потоньше, с палец толщиной, промерзли насквозь и со звоном обламывались, как сосульки, падая в снег. Под каждым деревом их много нападало, и эта хрустальная россыпь звучно хрустели, крошась под лыжами.

    Так и я тут замерзну в сосульку,- рисовалась охотнику неприглядная перспектива дальнейшего ожидания. Но покидать маслинковую лесополосу он не спешил.

    Эти деревца, курчавые в летную пору, обряженные серыми узкими листочками с острыми колючками на ветвях, на самом деле не те маслины, что во Франции, в Провансе растут. Это здесь, на местном наречии их зовут маслинками, а правильное название - лох. И плоды лоха ни на какое прованское масло не годны, тем более на оливки. Самое большее, на что их можно употребить, так это на домашние наливки, варенья всякие. А маслинкой это деревце прозвали, наверное, потому, что все маслиновые деревца колючие...

    Наблюдая за ней, охотник совсем замёрз, но так ничего и не придумал, в том смысле, чтобы подобраться на выстрел. А потом лисица сама побежала к нему. Понятное дело, что не к нему лично, а в его сторону, и быстро так пошла - прямо вскачь, только часто оглядывалась на бегу. Дима и себе посмотрел в ту часть поля, куда лисица поглядывала, и там на белой равнине узрел ещё одну тёмную точку. Убедившись, что она движется, направил на неё бинокль, и точка приобрела контуры лисицы.

    Должно быть, лис,- решил Дима.- Не исключено, что Чернохвостый.

    Конечно, на таком расстоянии нельзя было определить ни масть, ни пол зверя, но всё же Дима был уверен, что там лис, - уж очень целенаправленно мчал он по полю. Охотник удерживал его в окулярах бинокля, пока не замерзли руки, потом заметил третью движущуюся точку, и опять в той же отдаленной части поля.

    Это уж точно лис,- заключил Дима и начал гадать, зачем им бежать друг за дружкой.- Возможно, спасаются от кого-то?

    И что бы вы думали? - проследив направление, откуда бежали оба зверя, - он увидел там ещё одну бегущую точку... Всё встало на свои места - это была пресловутая лисья свадьба.

    Всё, что он слышал о лисьих свадьбах, носило противоречивый характер: одни охотники уверяли, что самцы ходят скопом за самкой, и, мол, на этом основана охота на лис во время гона, когда самку отгоняют от гурта, а на её следу устраивают засаду. Другие, не менее бывалые охотники, утверждали обратное - якобы самцы ожесточенно дерутся между собой, оттесняя соперника от самки, так что ни о каком скопище самцов не могло быть и речи. Короче говоря, когда Дима своими глазами всё увидел, то не тотчас во всём разобрался. Да и, честно говоря, не разбираться ему хотелось, а Серебристую лисицу добыть. Уж очень соблазнительно выглядела она в своём шикарном зимнем манто.

    Так вот, как только он сообразил, куда бежит вся эта лисья братия во главе с Серебристой, припустил туда же, наперерез. Но не встреч зверю по голу полю, - он двинулся скрытно, под прикрытием деревьев, скользя на лыжах к оврагу наперехват. Эта лесополоса выходила своим дальним краем на гриву Большого оврага; туда же двигался и весь этот лисий кортеж.

    Добираясь в конец лесополосы, Дима совсем не видел, что творится по другую сторону насаждений, и почти достиг последних деревьев, как вдруг, откуда ни возьмись, пулей вылетел из маслинок заполошный русак* и звучно, как барабанщик, с дробным стуком по насту понесся в Большой овраг. Минутой позже он вымахнул на дальний от охотника склон, унося ноги в поле.

    Упасть плашмя на снег совсем не значит перехитрить дикого зверя. Уж если он тебя заметил - так заметил, и закрывать глаза на это не будет. И молодой лис перепрыгнул выше по склону, чтобы получше разглядеть, - кто это там барахтается в снегу? А Дима, ну как назло, никак не мог освободиться от этих предательских лыж. Вроде как они задались целью насолить своему владельцу покрепче.

    Такая перемена не обескуражила зверя, всё-таки видел он, что был на поле кто-то большой и ползающий, и очень правильно рассудил: убраться от греха подальше. И припустил, что было мочи, прочь от оврага - только позёмок закурился вослед.

    Охотник принял вертикальное положение, стряхнул с одежды налипший снег, и по высокому субою между маслинками прокрался к последнему дереву в лесополосе. А там увидел другого лиса, того последнего, который всё ещё бежал по следу поперёк поля.

    И так азартно бежал, так рьяно, уткнувшись носом в снег, и на бегу вдруг замирал, подняв голову, бросая взгляд вперед, видать, слегка передыхал бедолага и с удвоенным рвением кидался дальше со всех ног. Такой он был гонимый жаждой действия - всё бежал и бежал, но вот добрался до оврага и неожиданно сел... заскучал.

    Вот те раз,- подумал Дима,- спешил, спешил, и на тебе - расселся.

    И, между прочим, сидел довольно долго, пока охотник сообразил, что молодой лис не просто так прохлаждается, он наблюдает за кем-то в овраге. Тут до охотника дошло, что в овраге - лисицы! Там Серебристая и тот..., который первый за ней бежал. Вот только как их там увидеть?

    Всё это он думал, а сам озирался в надежде найти правильное решение. Можно было надеть лыжи и со свистом съехать по склону в овраг, стреляя на ходу, как ковбой на скаку. Но этот план Диме не понравился, был затрапезный, рассчитанный на дешевый эффект кинопроката, и он его сразу отверг, как сомнительный. Стрельнуть, конечно, можно на ходу, но в цель попасть удастся лишь в кино. Поэтому Дима крепко задумался, ожидая, что его осенит более даровито.

    И выход нашелся: взобраться на дерево, что, в общем, для охотника было не внове.

    Встав на нижние ветви, он увидел закраину дальнего берега Стугны, в то время как события разворачивались на ближнем, невидимом берегу. Но чем выше взбирался Дима по дереву, малость карабкаясь и оскальзываясь на обледенелых ветвях, тем шире открывалась под ним панорама Большого оврага. Стали видны метёлки тростниковых зарослей и ивовые кусты. И, наконец, показались они.

    Оба зверя находились вне выстрела, метрах в полтораста, но бинокль позволил узнать обоих: Серебристую и её партнёра - Чернохвостого. Два ловких и на вид влюбленных существа проявляли несвойственную своему возрасту игривость. Ведь Чернохвостый, по нашим понятиям, уже прапрадедушка. Да и Серебристая, образно говоря, не в первой молодости. Но резвились они вовсю - играли в детские догонялки и что-то похожее на чехарду, совсем как лисята в младшем возрасте. Но с какой лёгкостью они совершали прыжки, с каким изяществом проделывали каждое движение. Это был танец торжества самой ловкости, самого совершенства.

    Охотник ожидал, что первую скрипку в этой игре должна играть лисица, но звери догоняли друг друга по очереди. Впрочем, Чернохвостый бегал за лисою чаще, чем она за ним, как, пожалуй, и свойственно сильному полу. Серебристая скорее потакала веселой резвости своего ухажёра, который, ну, просто распалился игривостью. Когда лисице не хотелось убегать, она оборачивалась и, вздыбившись на двух ногах, молотила передними лапами перед собой, словно отталкивала воображаемого противника; а старый лис был тут как тут - подлетал к ней и с наскока, опрокидывал Серебристую наземь. За это она не обижалась, мгновенно подхватившись, мчалась дальше, но только для блезиру, не имея и в мыслях побег от преследователя. Через два-три прыжка лиса останавливалась и снова вставала на дыбки, и случалось так, что оба зверя, вскинувшись лапами друг на друга, как танцующая пара, в обнимку кружились на месте, соприкасаясь мордами, пока один из них не терял равновесие и валился в снег.

    Это и был знаменитый лисий танец - фокстрот, когда два зверя переступали на задних лапах, сплетясь передними, и при этом их оскаленные пасти не выражали угрозы. Напротив, они вроде как улыбались друг другу.

    Откровенно говоря, не деликатно подсматривать такие интимные отношения, но охотника оправдывало то, что он наблюдал за влюбленной парочкой не один. Правда, с той самой минуты как Дима увидел в овраге лисиц, он позабыл о молодом лисе, скучающем на краю ближнего склона. Просто упустил из виду, что тот ещё здесь и что его голову не одурманил любовный флёр.

    А молодой лис сидел, как зритель на спектакле, развлекаясь страстями актеров, пока не приметил, что по-соседству кто-то заворошился - что-то несуразное влезло на дерево и уселось там среди ветвей. Тут молодому стало не до любовных сцен, тут надо было уносить ноги. И, видно, он перепугался не на шутку: вскочил, ударился в бег. Плюс ко всему ещё и панику устроил - пошел галопом вдоль овражного склона, да откровенно так оборачивался, поглядывая на страшилище, оседлавшее дерево.

    Влюбленные тогда прервали танцы, спустились лапами на земную твердь и, захваченные врасплох, растерянно заоглядывались по сторонам. И можно только вообразить, какая картина предстала их взорам, когда они озадаченно уставились на охотника из глубины оврага. Неизвестно кем, но, видать, здорово неприглядным представился он лисицам среди голых ветвей и, убегая по оврагу, они поминутно оглядывались, желая знать, когда эта страхолюдина помчится вдогонку.

    Отчасти это и вправду так - относительно лучших побуждений. Хотя Дима и хотел подстрелить Чернохвостого или Серебристую, но с точки зрения общественной морали это вполне заслуживало всяческое одобрение посельчан. Оно, конечно, не по нутру лисьей чете, если принять во внимание их личное мнение на этот счёт, потому-то они и помахали хвостами охотнику, уходя вдаль по заснеженному оврагу...

    Тот будущий день Дима пометил - обвёл карандашом число в календаре, но сделал это из чистой пунктуальности. Он вовсе не собирался ждать два месяца. Он мог подождать от силы дня два, не больше, чтобы выйти на большую охоту - в засаду на Чернохвостого на всю зимнюю ночь.

ЗВЁЗДНАЯ  НОЧЬ

В течение первых двух лет моя страсть к охоте сохранялась во всей своей силе; я сам перестрелял всех птиц и животных для своей коллекции...

Чарлз Дарвин

Charlez Darwin

-----------------------------------

    Для засидки Дима выбрал скирду возле западной куртины. По многим причинам это место выигрывало перед другими, где он приваживал лисиц около месяца. Но, пожалуй, решающим тут был восточный ветер.

    Забираться в засидку, не учтя направление ветра, рискуешь попусту потратить время. Тут важно, чтобы все запахи сносило от охотника в такую сторону, откуда меньше всего ожидается появление зверя. В данном случае ветерок хоть и был несильный, но дул от скирды в куртину, а в эту глубокоснежную пору, Дима знал наверняка, лисы неохотно захаживали в лес.

    К скирде охотник подъехал на лыжах на закате дня, чтобы поменьше мерзнуть в ожидании ночи, и прежде всего, подживил приваду замороженными остатками от домашнего стола вперемешку со специально купленной мороженой мойвой. Только рыбёшка в промежутке между тем мороженым состоянием, какое имела в поселковой лавке и в каком попала на поле, претерпела изменения, притом весьма и весьма существенные.

    Дело в том, что Дима выдерживал её несколько суток в тепле в целлофановом пакете, чтобы рыбка дошла до нужной кондиции. Не один пакет употребил, а штуки три, причём каждый завязывал отдельно для большей герметичности. Так что, по правде говоря, не очень-то и запах пошел, когда мать потребовала: "Немедленно убрать эту гадость". После чего мойве пришлось быстренько перебраться в сарай, где она продолжила тот начатый в тепле процесс, но источала зловоние уже менее интенсивно. В сарае холодно было.

    Всё же она созрела к сроку, и сила духа в ней набралась такова, что когда охотник вытряхнул содержимое целлофанового пакета в снег, душёк пошел даже против ветра, а во все остальные стороны - и говорить нечего. Если бы дуло покрепче, то при попутном ветре в сторону заходящего солнца, лисицы могли бы учуять эту рыбку вообще в любой части Европы.

    Ещё Дима применил маленькую хитрость: затоптал лыжами рыбёшки в снег и проехался по полю туда-сюда, чтобы от лыжни широко запахло по округе. После этого подъехал к скирде, скинул ватник и при неярком красноватом свете вечернего зарева устроил скрадок в восточном торце - выскуб в соломенном боку скирды вместительное углубление.

    Тут ему пришлось хорошенько потрудиться, выдергивая руками солому. Ниша для скрадка должна была быть глубокой, чтобы спрятаться в ней полностью, так чтоб с боков видно не было. Да и теплее будет, чем глубже зарыться в солому.

    Несколько раз Дима влезал в нишу, усаживался там на пробу и снова принимался за работу. Всё же до сумерек управился. Тогда достал из вещевого мешка ещё один свитер и козью кацавейку, прихваченные из дому для поддёвки, и уже поверх всего надел ватник и поднял воротник. В этой одёжке он стал громоздкий и, кряхтя от неуклюжести, забрался внутрь скрадка, поёрзался, умащиваясь поудобней, подгрёб перед собой ворох побольше, прикрыв соломой ноги и замаскировав вход. Потом ещё подвигался немного, поправил солому то тут, то там, в общем, устраивался основательно, надолго.

    В тающем свете дня Дима приметил в пределах выстрела все тёмные пятна на снегу, чтобы потом не перепутать их с лисицей в темноте. Тогда зарядил ружьё картечью и настроился на долгое ожидание. Оно не было томительным для него; устроился он со всеми удобствами, спешить было некуда и главное - он занимался тем, что ему нравилось, - охотой, и чувствовал себя вполне счастливым.

    Дело в том, что Дима прикармливал лисиц нечасто, приучая подолгу ждать подачек и каждую ночь наведываться. Чтобы они хорошо усвоили - кто раньше придёт, тому больше достанется, а опоздавшие, явившись после полуночи, смогут лишь облизаться.

    Всё это имело целью заставить лисиц приходить в первую половину ночи, поскольку сомневаться не приходилось - всю ночь на морозе охотнику не выдержать. Прийти наугад, засесть в засаду неудачно, промерзнуть до костей и уйти ни с чем - такое у Димы уже было. По крайней мере, он хоть знал теперь, когда Чернохвостый подойдёт к приманке с точностью до одной ночи. И это не так мало, как может показаться.

    Учитывать надо ещё и то, что достаточно одной неудачной ночи, чтобы старый лис обнаружил охотничий скрадок в скирде, ну и можно быть уверенным, что подобное открытие отобьёт желание сметливому зверю полакомиться приманкой даже самой что ни есть изысканной. Не настолько же он глуп, чтобы зариться на угощение, за которое предстоит расплачиваться собственной шкурой. Впрочем, и другие лисицы, разберись они что к чему, обходили бы колдовское "благоухание" тухлой рыбы десятой дорогой. Кому же охота платить слишком дорого за минутное удовольствие.

    Положим, в ночной полумрак легко заметить лисицу на снегу. Но во-первых: ночью трудно определить точное расстояние в призрачном лунном свете, а во-вторых: вы должны знать, что целясь непосредственно в силуэт зверя, вы совершаете ошибку - ведь самого зверя вы не видите и посылаете выстрел не в него, а в его тень, чернеющую сбоку на снегу. Такая вот незначительная деталь зачастую и является причиной досадного промаха. И надо верно рассчитать, насколько далеко от зверя лежит его тень и как она изменяется по мере восхода луны. Бывает ещё и такое, что зверь вдруг исчезает из поля зрения, закрыв своим телом собственную тень от взгляда охотника, - это когда луна у вас за спиной, а зверь идёт в штык.

    Выключатель к фонарику Дима сам смастерил и прикрепил к цевью*, а теперь, сидя в скрадке и наблюдая, как одна за другой зажигаются в небе звёзды, он держал руку в тепле рукавицы на клавише выключателя, щёлкал им туда-сюда - и получал удовольствие.

    До темноты Дима опробовал фонарь несколько раз, прикладывая ружьё к плечу. Его только включи и сразу можно стрелять - луч света, как продолжение ствола, в точности укажет направление выстрела. Прицельнее направить ружьё в темноте вряд ли возможно, разве что в полнолунье с безоблачностью. В общем, экипировался Дима по всем правилам ночной охоты, задержка была только за Чернохвостым.

    В полчаса стемнело полностью. Слева из-за лохматых верхушек сосен выглянула Большая Медведица. Откуда-то издалека, из глубины заснеженного поля донесся заливистый лисий лай.

    - Ав, ав, ав, ав... А-вав! - подала голос лисица. И в этом крике слышалось что-то птичье, индюшачье, и звучал нетерпеливый призыв.

    Дима подался вперед, выглянул из скрадка, окинул взглядом поле справа от скирды. Никого. Только звёзды - огромные, трепещущие, голубоватым сверканием сорили мелкие искорки в снег. Но Дима теперь знал, что он не один в этом снежном ночном безмолвии.

    Зимой в безлюдных местах стоит, ну, просто мертвящая тишина. Непривычно чувствует себя человек в ночном мире, когда белая равнина затихла под звёздным небом и только одинокий голос одного из ночных охотников время от времени вносит смятение и тревогу в ночь. Он возвещает, что не всё уснуло под звёздами, - четвероногие охотники рыщут в поисках добычи, ведя охоту по законам ночи.

    Ночью представления обо всём не те, что днём, и понятны они только тому, кто выходит на охоту в сумерки. У зимней ночи свои правила и свои законы. Они ведут лесную куницу сквозь мрак по ночному лесу, и она уверенно идёт грядой - по верхнему ярусу ветвей, отыскивая беличье гайно*; те же правила диктуют рыси, когда ей замереть с поднятой лапой, чтобы мягкие шаги не помешали уловить желанный звук - скоблящего кору беляка; и те же законы указывают выдре путь под водой, придавленной тяжелым слоем прочного льда.

    Как бы там ни было, но что-то же подсказывает лисице - куда отправиться на охоту, когда она остановилась на вершине холма, вслушиваясь в бездонную и зовущую тишину ночи. А что указывает хорьку, какую норку надо разрыть, чтобы поужинать глупой полёвкой; что помогает сове бесшумно слететь с ветви-присады и планирующим полётом упасть на лесную мышь?.. - это всё тот же закон, который обрекает волка на беспощадность в его стремлении победить величайшую в мире силу - инстинкт самосохранения, оберегающий каждое живое существо. Но всё это неведомо тому, кто бодрствует днём и для кого ночь полна тайн и страха...

    По лицу потёк ветерок, будто умывая льдистой водой. Он был лёгкий, как дыхание зимней ночи, но студёный до невозможности. Дима отодвинулся поглубже в свою нишу; в затишье было не так студно. Подвернув шапку-ушанку, он прислушивался, всматривался в ночную тьму, хотя знал наперед, что скорей всего увидит зверя неожиданно.

    Так оно и получилось - Дима зорил глазами по белой линии заснеженного бугра и вдруг заметил возле приманки чей-то взгляд... Но странное дело: только один глаз возник там в темноте. Красная точка засветилась на вершине бугра. Раньше её там не было,- Дима точно помнил. Какая-то мистика полезла в голову вроде того, что это взгляд какого-то неведомого существа, чуть ли не самого... демона ночи...

    И так захотелось охотнику куда-то спрятаться, залезть внутрь скирды, чтобы избавиться от этого жуткого взгляда, что воззрился из пустоты, из чёрной глубины ночи. И так оно леденило душу, что возникало неприятное ощущение холодной пустоты в желудке.

    Похоже, какая-то громадина поднималась по дальнему от охотника склону, и её... или его... ну, в общем, чья-то жуткая голова, кромешне-чёрная, как сама ночь, с этим чудовищным горящим глазом, представала во всей своей первозданной дикости.

    Дима вдруг понял, что он беспомощен, как загнанная в угол мышь. У него даже нет норы, куда можно было бы схорониться от этого... как там его... сунущего из-за бугра страшилища.

    А самое ужасное было то, что оно - это допотопное страшило - надвигалось неумолимо, с неотвратимостью рока - взбиралось всё выше на бугор, сверкая своим единственным, налитым кровью глазом...

    Что за чертовщина? - Дима попытался отогнать эту дикую мысль, что втемяшилась в голову, насчёт неведомого первобытного существа. Он взялся рассуждать объективно: - летом ещё куда ни шло, могло бы оно возникнуть, оживиться из своего летаргического сна. Но сейчас - зимой? Откуда ему взяться тут зимою?..

    Неужелички это... снежный человек!?..

    Он сознавал, что это абсолютная бессмыслица, ахинея какая-то. Но и другого объяснения не находил.

    Минутой позже Дима отметил, что этот кровавый взгляд... слава богу, не приближается. Он лишь увеличивался в размерах, словно наливался кровью. Но впечатление, по-прежнему, было такое, что он надвигается из-за бугра.

    - Ха! Так это камень,- угадал охотник.- Раскаленный камень. Вот только... с чего бы ему появиться здесь? Опять же - зимой? Среди снега?..

    Что бы оно там ни было, но в безлюдном месте, посреди ночи, это было жуткое зрелище. Дико было видеть вблизи это восходящее из-за бугра кроваво-красное свечение, не находя ему объяснения.

    А оно росло, выкатывалось всё больше, ширилось на глазах. Уже над вершиной бугра обозначился кроваво-красный полукруг. И Дима узнал его - это была луна. Она всходила в снежном безмолвии ночи, потрясая воображение, унося мысли в доисторические пределы...

    Вот бы нарисовать восход луны,- подумал Дима.- Умей я рисовать, я бы...

    Но тут он вспомнил, что уже обещался, умей он рисовать, изображать одни только восходы солнца. Но сейчас, глядя на лунную зарю, не мог решить, что рисовать в первую очередь. Видать таки правда, что новое яркое впечатление стушевывает в памяти все предыдущие.

    Луна выжелтилась, как созревающая дыня, и "медведь" на ней стал бурый. Поднимаясь всё выше, луна белела, и на её холодном свету снег начал матово светиться. Тени на снегу обозначились резче, и мерцание звёзд стало гораздо ярче, и вот уже снег засверкал голубыми искрами, сияя по лунной дороге.

    А в отношении Чернохвостого суть дела была такова, что если судьба к нему благоволит, то он может и вовсе не прийти...

    Луна уже поднималась в небо часа полтора и начала выходить из первой четверти небосвода, когда на снегу появилась первая движущаяся тень. Охотник приметил её справа на гребне бугра, и тогда она ещё ничем не напоминала зверя. Были видны лишь две вертикальные полосы полупросвеченные лунным светом. Потом они начали приближаться наискось к охотнику, рябя в глазах и придерживаясь заснеженного гребня, и вдруг застыли и оказались передними и задними ногами остановившейся лисы. Луна висела в небе позади неё, и на вершине бугра зверь виден был на просвет.

    Лисица смотрела в сторону скирды. Затем побежала к приманке, и её ноги замелькали, стали невидимы - лишь расплывчатый силуэт парил в воздухе, как бы скользил над снегом, подобно ночной птице на бреющем полёте. Но в бинокль была видна лисья голова вровень спины и длинно вытянутый пушистый хвост, будто продолжение туловища, отчего лисица казалась невероятно длинной.

    От привады она снова посмотрела на скирду. Видать, на освещенном фоне соломы чёрная дыра охотничьего скрадка была здорово заметна и беспокоила зверя. Лиса долго смотрела в сторону охотника, но он находился глубоко в тени, ещё и спрятавшись за ворохом соломы, оставив перед собой лишь небольшое смотровое окно. И лисица отвела взгляд, оглядела опушку куртины. Чёрная стена леса проходила метрах в пятидесяти. Такая близость лесной чащи и скирды к месту ужина тревожила зверя, но чистое пространство вокруг приманки пусть и небольшое, но совершенно открытое, в некоторой степени умеряло беспокойство. И лиса принялась за еду.

    Чуть погодя зверь переступил лапами, зайдя с другой стороны к своему обеденному столу. Открылся его освещенный бок, и в неверном свете луны стали заметны пятна на лисьей шкуре.

    Так это Пятнистый,- признал его Дима. Стало быть, он выжил в свою первую зиму.

    Охотник приподнял один наушник меховой шапки и услыхал хруст, издаваемый зверем во время еды. Ночь стояла тихая, и хорошо было слышно, как Пятнистый по-нашему ужинал, а по-своему, по лисьи, завтракал после продолжительного дневного отдыха. Он уплетал остатки жаркого из домашнего кролика и мойву, да так смачно - аж в ушах трещало, и поди знай, что ему больше пришлось по вкусу.

    Неожиданно Пятнистый потерял аппетит, прервал завтрак и сел на снег. Он сразу стал маленьким и неприметным в поле зрения бинокля. Невооруженным глазом его, пожалуй, и не различишь, если б не короткая островерхая тень, лежащая сбоку на снегу. Вдруг тень ожила, вскинулась и поскакала в поле. Охотник привстал, выглянул в смотровое окно, чтобы следить за зверем как можно дольше, а он уходил ныряющими прыжками, оглядываясь на бегу. И тут вдогонку за ним выскочила из-за бугра вторая лиса, более рослая, и оба зверя понеслись по полю, пока не растворились в ночи.

    Дима прождал их ровно час - то время, за которое лиса, как правило, должна возвратиться. Потом утомился ждать, укутал шарфом лицо, оставив только узкую щёлку для глаз, и, кажется, задремал. Во всяком случае, когда глянул из-под надвинутого на брови козырька меховой шапки, на вершине бугра стояла большая лиса. И не просто большая, а прямо-таки огромная. И хвост у неё был длинный-предлинный, ну, в общем, такой длины, что трудно поверить.

    Всю дрёму охотника как рукой сняло, он мгновенно взбодрился. И не надо было ему никакого бинокля, чтобы признать в этом звере Чернохвостого лиса. Даже на хвост его незачем было смотреть. Сама стать, сам облик зверя говорили сами за себя - это был он, всем лисам - лис. Неуловимый Чернохвостый!

    Его величество, случай, - представился!

    Охотник приподнял ружьё, чиркнул по неловкости рукавом ватника о солому, и матёрый зверь повернул морду к скирде, взглянул и, не раздумывая, начал отступать за гребень бугра. Он уходил по дальнему склону без суеты, без излишней поспешности, и было видно, как его силуэт медленно исчезал за бугром, словно погружаясь в воду.

    Успею выстрелить, успею,- уверял себя Дима, подымая ружьё и шурша соломой ещё больше. Но выстрелить не успел, матёрый зверь исчез, унося с собой вспыхнувшую в душе охотника надежду...

    Луны уже не было видно, она ушла с восточной части неба и светила теперь откуда-то сверху, а слева от скрадка лежала на снегу густая, чёрная тень скирды. Большая Медведица взобралась высоко в небо, черкая хвостом по макушке леса, и, судя по углу её подъёма, шел десятый час ночи. Ещё через час терпеливого ожидания стало охотнику невмочь, он окончательно замерз и чётко различал, где его тело соприкасалось со стенами скрадка - только в тех местах ощущалось слабое тепло. Пальцы на ногах отерпли и полностью утратили чувствительность. Он начал шевелить ими, но не почувствовал движения. Только минут через пять началось болезненное покалывание в ступнях; Дима растер ноги руками, и всё это - стараясь не шуметь. Слишком долго просидел он тут, чтобы не воспользоваться преимуществом своего пребывания в глубине ночи в засаде, когда удача ходила где-то рядом. Он чувствовал это, интуиция подсказывала, что каждая минута сейчас может стать решающей.

    Вдруг он различил шорох. Это был неясный звук; охотник даже не успел определить, с какой стороны он долетел до слуха и, подняв наушники шапки, прислушался. Шорох не повторился, но Дима знал, что в эту минуту поблизости кто-то есть.

    Потом звук возобновился, и его нельзя было принять ни за что иное - то был скрип снега под лапами зверя. Тихий, едва различимый, он доносился откуда-то сверху. Охотник поднял взгляд к соломенному своду скрадка - там наверху кто-то ходил по заснеженной скирде.

    Вишь, чьо удумал,- удивился Дима.- Исхитрился таки старый лис, сумел зайти с тыла. Ох и мастак он на такие штучки.

    Охотнику было слышно, как уминается снег на скирде от осторожных шагов. Негромкое поскрипывание приблизилось и замерло. Похоже, зверь остановился и сверху осматривал поле, залитое лунным светом. Он задержался там надолго - настолько долго, что Дима решил, что он лёг поспать. Во всяком случае, не выражал намерения спуститься вниз и подойти к приманке.

    Надо что-то предпринимать,- понимал охотник.- Не сидеть же тут всю ночь в ожидании. Ему там, небось, тепло в меховой шубе. Он может и до утра отлёживаться.

    И Дима решил попытать счастья - начал, крадучись, выходить из скрадка.

    Прижимаясь к скирде, придерживаясь за неё левой рукой, Дима нетвердым шагом вышел на угол. Ноги до того затерпли, что плохо слушались, но и ждать пока они отойдут было некогда. В любую минуту зверь мог уйти по скирде, если уже не ушел. Но вроде бы никаких шагов наверху Дима не слышал. Даже шапку он снял, чтобы лучше слышать, бросил её на снег, едва вышел из засидки.

    На углу скирды он помедлил секунду, глядя вверх на карниз снега поверх соломы, чётко обрисовавшийся на фоне звёздного неба. Дима находился слишком близко к скирде, чтоб разглядеть что-либо наверху. Тогда он вскинул ружьё к плечу и отступил на несколько шагов, пятясь от скирды и глядя неотрывно на громоздившуюся над ним соломенную громадину. Только если и был там Чернохвостый - на чёрном фоне ночного неба ничего нельзя было разглядеть.

    Была - не была,- отважился охотник - и включил фонарь.

    Яркий луч отчётливо выхватил из темноты пучок соломы, скользнул выше к заснеженному карнизу и быстро заскользил по краю скирды, словно оглаживая соломенный бок. Желтоватый сноп света убегал всё дальше, прорезая темноту ночи, исследуя неровности слежавшейся соломы, добрался уже до середины скирды, когда вдруг оттуда блеснуло ответным светом - блеснуло ярко, двумя вспышками зеленоватого цвета горящих глаз. Они показались огромными - размерами с чайные блюдца. Мгновеньем позже Дима разглядел голову и шею зверя, выглядывающего поверх соломы.

    До того места было далековато и, может быть, то другая лисица была, потому как голова там выглядывала какая-то несуразная: плоская, с приглаженной шерстью. И она не спряталась - торчала над верхним срезом скирды, намереваясь выяснить, что будет дальше.

    Далеко,- понимал охотник, приподнимая луч света чуток повыше над головой зверя. И, приободрив себя словами: "Где наше не пропадало!", - дёрнул спуск.

    Выстрел сухим треском хлестнул по ушам; выглядывавшая голова пропала. Охотник снова посветил туда, держа ружьё у плеча, - он видел, что-то там находилось наверху. И чтобы лучше разглядеть, Дима отступил шаг назад, оступился и как подкошенный рухнул в снег. Но тотчас привстал на колено, опять поймал лучом света то место на скирде, и вдруг оттуда начала высовываться голова лисицы - и уже она вся подалось вперед, в прыжке на землю.

    Но нет! - лиса не прыгает, как показалось охотнику в первую минуту, - она падает... И вот уже лежит под скирдой, зарывшись головой в глубокий снег.

    Лисица лежит секунду..., вторую... И Дима понял: он убил её.

    Не выключая фонарик, он осветил лисицу издали - её чёрную спину... её чёрный хвост...

    - Так это Чернохвостый! Мой Чернохвостый! - прошептал охотник, дрожа то ли от холода, то ли от радости.- Неужто и впрямь я, наконец-то, добыл его.

    С минуту или около того Дима сидел в снегу счастливый до невозможности, светя фонариком на поверженного зверя. Он торжествовал победу. Он упивался своим счастьем. Он хотел, чтоб эта минута подлилась подольше. Именно эту минуту он потом долго, ой как долго вспоминал.

    Хотя и не было резона спешить, да и ноги пока плохо держали, но захотелось охотнику рассмотреть вблизи свой долгожданный трофей: подержать в руках, погладить, поглядеть на хвост...

    И пока он так брёл потихоньку, светя фонариком перед собой и сосредоточенно переставляя по снегу непослушные ноги, одну за другой, постепенно приближаясь к тому месту, где лежало его драгоценное, с таким трудом добытое счастье, ему вдруг померещилось, что Чернохвостый будто бы шевельнулся. Охотник осветил его. Ой, таки да... - застреленный лис начал обнаруживать признаки жизни.

    Дима остановился, не веря тому, что видели его глаза. Не должно было этого быть. Он же убитый... Он со скирды упал... А вот незадача: очунялся он в снегу. Зашевелился. Видать картечью его только оглушило скользящим ударом по голове. Потом в снегу он отлежался, пришел в себя. Вот и поднялся он...

    Чернохвостый привстал, его качнуло в сторону, повело, и он не удержался на ногах, повалился набок. Но снова голову поднял.

    Тут Дима сходу вспомнил, что ружьё не заряжено, но всё равно направил на лиса - может хоть ослепить удастся. И подбежать-то всего нечего, да только на таких ходульных ногах, как сейчас, не очень-то побежишь. Всё как в той пословице: "Был конь, да уездился".

    А лис контуженный не шибко побёг, похоже, и его плохо ноги держали. Однако на четырех - это же не на двух, как-никак вдвое быстрее. И он пошел... пошел... пока охотник с ружьём замешкался, и второй выстрел, прогремевший вдогонку, не остановил его...

    Дима стоял покамест держали ноги, глядя как шалелый в ночь, - и мечты его медленно гибли...

    Со слезами на глазах он осел безвольно в снег, провожая воскресшего зверя затуманенным взглядом. Так и застыл на снегу, словно пришибленный, посреди поля, с непокрытой головой, с пустым ружьём, как во сне... как в чаду...

    Он был огорошен. Он был опустошён. Чернохвостый лис ушел из рук... И будто одичавшая птица - забилась эта мысль, желая вырваться на волю, в безотчётном несогласии с тем, что стряслось. И в голове охотника, как заезженная на старом граммофоне пластинка, вертелись одни и те же слова:

    - Не может быть. Не может быть.. Не может быть...