Дик  СТЭЛЛАН

"ВЛАСТЕЛИН  КРАСНОГО  БОРА"

ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ

НОВАЯ  ВЕСНА

Чисто научный подход, который требует объективного проведения эксперимента, несомненно, даёт весьма ценные статистические данные, но всё это не позволяет нам глубже понять поведение дикого животного: оно раскрывается только в общении с себе подобными. Поэтому и оказывается, что вполне понять их возможно только тогда, когда они приняли тебя как равно. А это означает, что вы должны жить с ними рядом, делить с ними все радости и горести, и это - как неизбежное следствие - привязывает вас друг к другу.

Джой Адамсон

ЧЕРНОХВОСТЫЙ  ЛИСЁНОК

Если бы создатель установил для человека те же законы, что и для обитателей джунглей, войн не было бы.

Jim Corbett ("THE MAN-EATING LEOPARD OF RUDRAPRAYAG")

-----------------------------------

    Первый год жизни Чернохвостый провёл в красном бору, где волею судьбы появился на свет. В тот год судьба была к нему благосклонна, потому он и дожил до тех лет, когда смог полагаться не только на судьбу или случай, но и на собственный опыт.

    Он родился удачно - в середине весны мышиного года, следующего за урожайным злаковых культур, как правило, каждый четвертый год. В двухнедельном возрасте он увидел мир, в котором родился - просторную нору на краю старой вырубки. Мачтовые сосны чуть слышно поскрипывали, покачиваясь от ветра, и это был первый посторонний звук, услышанный лисёнком, звук из другого мира - куда вёл длинный подземный ход.

    Ковыляя на неокрепших ногах, движимый любознательностью, присущей всякому зверю в раннем детстве, Чернохвостый подобрался к самому выходу из своего подземного мира и остановился, смущенный собственной смелостью. Ослепляющий свет и громогласные звуки ошеломили его, загнали обратно в темную глубину норы.

    На другой день лисёнок стал отважней. Шум ветра в хвойных кронах и скрип сосен уже были привычны слуху, и мягкий свет вечерних сумерек не испугал его. Тогда Чернохвостый вышел из отнорка вместе с другими лисятами и огляделся. И то, что охватил его взгляд с порога норы, было неожидаемо много. Окружающий мир предстал пред ним неизмеримо огромным, что показалось - не хватит жизни, чтобы его постичь.

    Подавленный открывшимся перед ним пространством, лисёнком оробел, поджал хвост и тихонько попятился в привычное окружение знакомых стен своего родового имения.

    Честно говоря, никакими исключительными качествами или достоинствами Чернохвостый не обладал от рождения, ничем особенным не выделялся среди остальных лисят. Не было у него ничего такого, что принято приписывать будущему герою, наделяя его вымышленными способностями, якобы проявившимися с детства. Разве что расцветкой удался не в лисью масть - он был муругий, то есть красный с чёрным, совершенно лишенный белого цвета.

    В то далекое время Чернохвостый жил бесславно и не был никаким героем - просто лисёнок со всеми слабостями своего возраста, как хорошими, так и плохими, свойственными заурядному представителю лисьего племени. И был он в меру труслив и шаловлив, и своенравен, как положено в детстве, в чём-то даже бесталанен и, конечно же, эгоистичен до предела в обманной детской уверенности, что окружающий мир создан исключительно для него одного.

    Братья и сестры по крови, разделявшие с ним родительский кров, были исполнены того же сознания собственного превосходства и права первенства во всём. По этому поводу между ними возникали постоянные стычки - каждому приходилось доказывать всем остальным свои исключительные права. Но принимая во внимание, что лисята в одном помёте приблизительно одинакового роста и веса, то первенство, как эстафета, переходило от одного к другому в зависимости от того, кто оказывался в данный момент в более выгодном положении.

    Сущность их тогдашнего бытия была такова, что самый голодный, как правило, заходил в нору последним, а когда родители приносили еду и вызывали малышей из норы, невольно оказывался впереди других и ему доставалось больше пищи, чем всем остальным. Вслед за этим, насытившись, лисёнок забивался в дальний угол подземелья, чтобы поспать на сытый желудок с особым удовольствием, и когда наступало время очередной кормёжки, прибегал на родительский зов в числе последних.

    Так и жили малыши первые месяцы - беззаботно, самонадеянно, помаленьку постигая азы лесной науки, и в общем-то, не секрет, что большую часть времени лисята проводили спя или дремля в норе. Жили если не дружно, то во всяком случае мирно: никто не кусался чрезмерно, даже сражаясь за право перераспределения спальных мест. Но задирать друг друга по делу и по безделу считалось в порядке вещей.

    Лисица - не стайный зверь, это зверь одиночка, и распад лисьей семьи происходит безболезненно, даже незаметно. С муругим лисёнком это произошло в тот день, когда он увязался за матерью-лисой на охоту, ушел далеко от норы и оказался на краю луга. Садилось солнце и молочный туман опутал болотистую низину, прижимая все запахи к земле. Чернохвостый поймал носом ветерок, учуял полёвку и легко словил её в траве. Это была его первая большая добыча, не считая жуков, ящериц и прочей дребедени - на один зуб, что попадалась ему раньше в лесу.

    Муругий лисёнок и прежде пробовал охотиться на крупную дичь: в красном бору обитали большие желтогорлые мыши, встречались и лесные - с большущими ушами, а также рыжие белки. Но по ковру слежавшейся хвои, не имея достаточных укрытий, не удавалось подкрасться на расстояние прыжка; ни разу не посчастливилось завершить удачей охоту. По незнанию он пытался взять поспешностью там, где нужно было брать скрадыванием*, избыток азарта мешал охоте.

    Чернохвостый принимал окружающий мир таким, как он представал перед ним, и всё, что вчера было ново, назавтра становилось привычным. И не надо много времени, чтоб разобраться, от кого следует спасаться, а кем можно и самому подзакусить при случае. Учеба в диких краях проходит быстро, тут отметки ставят необычным образом: кто туго соображает - будет голодать, а впроголодь влачить жалкое существование кому же понравится.

    Так и обучался муругий лисёнок жить согласно с природой и своим местом в ней, учился быть внимательным ко всему необычному и в случае чего - не зевать. А прозевал, не пеняй - судьба не спустит, второго шанса может и не быть, - таков закон выживания в лесной глуши; таковы первые уроки суровой жизни вольного зверя.

    Смерть присутствовала повсюду незримо, большей частью её нёс несчастливый случай, подстерегающий на каждом неверном шагу. Несчастье могло возникнуть в любую минуту в облике зверя и хищной птицы или стихийного бедствия, а то и болезни, но чаще всего - в лице человека со всеми онёрами, присущими ему.

    В дикой природе смерть поджидает ротозея за ближним кустом, из-за которого может выскочить под видом лося, со смертоносным ударом копыта боевой передней ноги, или прыгнет на тебя в облике собаки, чьи челюсти хотя и уступают волчьей хватке, но мало не покажется попавшемуся в зубы свирепому псу, и вряд ли представится случай разочароваться в их сокрушительности. Поверьте на слово: невелика радость оказаться в чужих зубах.

    Да и мало ли какие ещё обличия принимает смерть, когда карает ослушника. Поэтому можете быть уверены: лесную школу заканчивают только бдительные, кому не выпала печальная участь получить плохую отметку. Тут поневоле придется признать, что судьба жалует лишь осмотрительных...

    В первые дни бездомной жизни Чернохвостый безотчётно скучал по уюту покинутой норы, но чувство одиночества вскоре притупилось. Он быстро освоился на лугу, иногда наведывался к норе, встречался с одногодками, даже случалось кто-нибудь увязывался за ним. Тогда некоторое время они держались рядом, но охотились, как заведено, врозь.

    Лисицы не устраивают облав на крупного зверя и для охоты не объединяются ни в стаи, как дикие собаки, ни в семьи, как волки. Лисицы индивидуалисты в не меньшей степени, чем медведи, - у них каждый сам за себя. К тому же предмет лисьих охот невелик, не крупнее зайца - впору справиться в одиночку; разве что в исключительных случаях приваливает большое счастье в виде павшей косули или лося, ушедшего со смертельной раной в лесную глушь, где охотники не сумели его найти. Случается такое совершенно редко. В основном же лисицы питаются мелкими грызунами, и неплохо живут, даже жиреют в урожайные годы при массовом нашествии полёвок и мышей.

    Зимой он перешел замёрзшее болото и разведал места далеко на юг. Тамошние лисы встретили его без приязни, случалась и грызня, но большей частью обходились демонстративными угрозами. Не имея в чужом околотке, как говорится, ни кола ни двора, молодой лис ретировался, перебегал с одной занятой лисицами территории на другую, ознакомился с зубами и запахами почти всех обитающих там лисиц, а потом столкнулся с человеком и на собственной шкуре испытал его вероломство.

    В час оный в оттепельный день облюбовал Чернохвостый тихое местечко в заувее* для отдыха подле скирды. Солнце уже повернуло на лето и здорово пригревало, и лис беспечно почивал после удачной утренней охоты, разморенный щедрым теплом февральского ясного дня.

    В ростепель всё оживает в природе будто весной - и воробьи звончее чимкают, и синицы бойче позванивают, и сороки веселее стрекочут. А до чего приятно полежать на солнышке после зимней стужи!

    В солнечный полдень тепло и дремотно. Весенняя таль стекала, капала со скирды. Мирные звуки капели не предвещали ничего зловещего, и Чернохвостый спал безмятежно, как в детстве, свернувшись тугим клубком. Но спал он будко, как все звери спят, как всякий, кто спит в поле или в лесу, слыша сквозь сон все шорохи, привычно разделяя их на опасные и неопасные.

    Вот прилетели сороки - пострекотывая, уселись рядом. Не поднимая головы, молодой лис приоткрыл глаза, скосил взгляд на докучливых птиц. Пока не было надежды поймать одну из них, он и усом не повёл, выказывая свое полное к ним безразличие. Неожиданно птицы снялись; Чернохвостый поднял голову, огляделся. Вроде бы всё обыденно. Если обращать внимание на каждую глупую птицу, разве поспишь спокойно. И он уткнулся носом в хвост, смежил глаза и снова задремал.

    Чуть погодя что-то зашелестело, должно быть опять сороки, и недовольный их соседством Чернохвостый поднял голову, увидел человека, который, похоже, тоже собирался поспать и уже начал разгребать солому, чтобы устроить себе кубло*.

    До сей поры человека он не встречал. Видеть-то видел, но издали. И все, виденные им люди, передвигались крайне медленно, как козы на пастбище. Но коза, если побежит, то мчится быстро, это Чернохвостый знал, а вот чтобы человек быстро бегал, так этого лис не видел. По молодости он полагал, что страхи перед человеком, сильно преувеличенны. А этот ещё и без собаки был.

    Короче, когда Чернохвостый поднялся, то не шибко напугано свернул за угол скирды и легонько побежал в поле. Даже оглянулся, чтобы проверить удачно ли заслонила его скирда. Может и не заметил его человек, такое тоже бывает.

    Отбежал Чернохвостый достаточно, чтобы быть уверенным, что никому его не догнать. Вот тут-то и схватил человек лиса за ухо. Да так болюче впился зубами! А ещё и гаркнул не своим голосом, так что ноги сами собой подкинули лиса, и прыгнул он без оглядки со срыву на скорый бег и больше от неожиданности, чем с испугу. А по снегу вокруг зашелестело, словно брызги по воде, когда спешно бежишь. И тут уж недосуг оглядываться стало, и так всё ясно: настиг его человек - допрыгнул таки! - хотя и далече от скирды уже лис отбёг.

    Прижав уши, лис помчал по полю во всю прыть. Озираясь на бегу и никого не видя, Чернохвостый запаниковал. Уж какой он сам прыгучий, но такого не видел, чтобы человек сумел вот так громадно прыгнуть от скирды, куснуть и назад отскочить, и всё в одно мгновенье чтоб. Такое разве что присниться в кошмарном сне.

    А укусил добряче, - всё правое ухо кровью запеклось, всю шерсть на морде закапало, даже брызги на снег разлетелись. Но всё-таки лис ушел; ноги не подвели, унесли от беды. Но эту ухватку человека - достать на расстоянии, запомнил он надолго.

    Несколько дней легкораненый прятался под выскорью* в глубине красного бора, где всегда ютился в грозу под вывороченными корнями упавшей сосны, вздрагивая от громовых раскатов таких похожих на давешний выстрел. Однако в лесу людей не было, и постепенно померкли и воспоминания о них. Вместе со своими ружьями, собаками, и прочими явными и неявными кознями, они остались по ту сторону болота, так что Чернохвостый и думать о них забыл.

    Оклемавшись после первого "боевого" крещения, молодой лис выходил на опушку старого соснового бора, подолгу смотрел на дальний берег, где виделся лес на холме - будто зелёная ящерица вылезла из болота и грелась на мартовском солнце, положив свою плоскую голову на крутой склон. На том берегу жили люди и Чернохвостый вроде как дал зарок, что туда он больше не ходок.

    Это чувство родства крови сказалось в нём настолько сильно, что когда старая лиса привела новое потомство, Чернохвостый вознамерился взять под опеку юных представителей Vulpes vulpes. Однако в эти самые эйфорические дни, откуда ни возьмись, явился старый лисовин и задал муругому лису такую основательную взбучку, что надолго отбил всякое желание родства, тем более поползновений к семейной жизни.

    Благие намерения молодого лиса обернулись его позорным бегством. Чернохвостый забился в чащобу красного бора и, почитай, все лето и осень пропадал на северной окраине старого соснового леса.

* * *

Сами эти северные леса были живым символом нетронутого пространства, извечного одиночества и благотворного покоя.

Роберт Фрэнклин Лесли ("Медведи и я")

Robert Franklin Lesly ("The Bears and I")

--------------------------------------

    Многие лисицы сторонятся больших лесных массивов. Им больше по душе лесные опушки, а ещё лучше - просторы полей с достаточным обзором, где они чувствуют себя в полной безопасности.

    Дело в том, что лисица легка на ногу, её не догонит ни одна дворовая собака. Даже охотничьи - гончие, специально обученные длительному преследованию зверя по следу, не могут тягаться с лисой в скорости бега. Загнать её до упаду могут только узкотелые собаки - борзые. Они поджары и настолько же легконогие, насколько и редкие. Во всяком случае, ни ближние, ни дальние родичи Чернохвостого таких собак не видывали.

    К тому же Чернохвостый родился в сосновом бору, и лес был ему вторым домом. Это, если хотите, была его привязанность. В лесу он чувствовал себя так же уверенно, как в поле, куда выходил мышковать. И мышковать он любил страстно. Настолько страстно, что выпади ему доля выбирать, кем родиться, он может и не пожелал бы лисом быть, но уж ни в коем случае не мышью.

    На северной окраине красного бора не было лугов, там протекала речка, и ее песчаные берега были круты и сыпучи. Но Чернохвостый редко спускался к воде. От жажды он никогда особенно не страдал, по крайней мере, не в такой степени, как волки, которые не могут жить без близкой воды. А в отношении пищи - так тут её было в избытке, особенно лесных русаков - серебристых зайцев, которые покрупней любого степного русака, так что с ним и не управишься за один присест, даже став поперек себя толще. Ну, вы поняли, это относительно того, чтобы его целиком слопать.

    Чернохвостый поймал зайца на второй день, придя в эту глухомань, и наевшись до отвала, сразу полюбил такую жизнь. Это вам не мышами пробавляться, когда, перекусив одной, начинаешь ловить следующую и пока поймаешь, глядишь, опять проголодался.

    Жил он так анахоретом, обретаясь тут как в безлюдной Палестине, под знаком мира и покоя, вроде бы ни по каким законам, просто по велению сердца - бродил, где хотел, полевал проголодавшись, останавливался передохнуть, когда лапы умаются, и снова двигался в путь - когда и как на душу ляжет. Но всё, что он делал, и был закон вольного зверя. Закон, по которому он жил сегодняшним днём, вкладывая в него все свои силы, всё умение, весь опыт, как личный, так и унаследованный от предыдущих поколений, благодаря которому и был способен прожить каждый день так, как если бы этот день был последний.

    Инстинкт - это память предков, переданная по наследству, и это дадено дикому зверю взамен ума, чтобы выжить в суровом мире, следуя велению столь же властному, как завет, и столь же всеподчиняющему, как закон. Пожалуй, это и есть закон, согласно которого молодой лис знал, что ему делать, едва родившись. Всё было заложено в его сознание от рождения, - сама природа позаботилась о том, чтобы все, кто прошли бесконечной чредой его рода, передали ему свой опыт, свою жажду жизни.

    По неписаным законам Дикой Природы ни один хищник не терпит рядом с собой другого хищника, и более сильный вытесняет слабого из своих охотничьих угодий. Также поступает и человек по отношению к хищному зверю - истребляет его, заручившись общеизвестными понятиями защиты собственных интересов. Но пока Чернохвостому никто не предъявил притязаний на северную окраину красного бора, он вполне законно считал себя главным и единственным претендентом на этот райский уголок. Во всяком случае, так было до зимы.

    По первому снегу Чернохвостый поймал своего последнего зайца в том году. Потом снегу прибавило и добывать пропитание стало трудней. Зайцы бегали по сугробам как на снегоступах, почти не грузнувши в снег, а лис проваливался по самое брюхо. После очередного снегопада, длившегося несколько суток, Чернохвостый вышел на охоту ужас какой голодный. Почуяв мышь, он две-три секунды готовился, затем его гибкое тело взвилось в прыжке и передние лапы, вонзившись в снег, вмиг превратили подснежные мышиные ходы в хаотический лабиринт, и пока мышка искала, куда ей бежать, он выгреб её и схватил пастью вместе со снегом. Так началась охота в тот последний день.

    Может быть Чернохвостый провековал бы жизнь в красном бору, как в отдалённой провинции, не зная соблазнов, которые на каждом шагу искушают лисиц близ людского жилья. Но судьба распорядилась по-иному: ночью пришли волки. Чернохвостый услыхал их вой - жуткий в тишине зимней ночи, и будто бы далеко за рекой. Но опыта ему уж доставало, чтобы знать: все то, что слышат уши, лапы пробегают довольно быстро. И в рассветную серую мглу, когда сквозь частокол деревьев показался просвет речной долины, молодой лис настороженно протолкался по глубокому снегу на край леса. Остановился. Огляделся.

    Из далекого края снегов подымалось солнце. Поздний рассвет всё ярче высветлял тревожную даль уходящей на север речной долины. И волчий вой доносился оттуда...

    Волки не встретились в это утро, но он натолкнулся на их следы по берегу замёрзшей речки и понял: не сегодня-завтра столкнётся с ними носом к носу. А вот тогда ему несдобровать. Даром что он молодой был, но то, что волк - наилютый враг, прекрасно знал. Инстинкт, опережая приобретенный опыт, подсказывал ему убираться подобру-поздорову, притом подальше.

    В другое время, скажем, летом, когда кругом полным-полно всяческой еды, встреча с бирюком - одиночным волком, в общем-то, неопасная, хотя и не сулит ничего хорошего. Но в зимнюю голодуху по глубокому снегу любая встреча с волками, сами понимаете, не лучший подарок в конце жизни. И Чернохвостый не стал испытывать судьбу, ушел из тех мест, возвратился на Сорочий Брод, где прошло его детство. Но тут выяснилось, что его теперешнее присутствие здесь рассматривается совсем в другом свете.

    С первого дня ему недвусмысленно дали понять, что его тут, во-первых, не ждали, а во-вторых - забыли. Неприветливо встречали даже одногодки, как чужака, и поначалу, не отважась попирать чужие права, он убегал, сознавая, что влез на чужую территорию. Но больно помногу его прогоняли, так что в конечном счёте стало некуда ему убегать. Да и сколько же можно уступать! Не такой уж он бесправный, если на то пошло. Он тут родился!

    Короче говоря, взялся доказывать Чернохвостый свои права, начал показывать зубы. Пришло его время помериться силами с окружающим миром, постоять за себя, отвоевать свое место под луной и солнцем.

    По-всякому приходилось Чернохвостому в эту зиму, но нет худа без добра: постоянные стычки с собратьями воспитали в нём бойцовские качества. Он выучился пользоваться своими зубами и уворачиваться от чужих, и всё реже покидал поле боя, поджав хвост. А потом нашел ничейный пруд возле посёлка и там никто его не задирал, потому что местность вблизи людского жилья считалась нейтральной, как пограничная зона, и Чернохвостый на свой страх и риск обосновался там.

    В эту зиму, на пороге третьего года жизни, он завоевал право вести породу. Несвоевременно это было, но молоденькая лисичка, с которой он часто встречался в последнее время, уж очень приглянулась ему. Он даже оказывал ей знаки внимания - ни разу не укусил, а если и рыкал при встречах, то не злобно, лишь для порядка.

    Надо сказать, что встречались они весьма часто, едва ли не каждую ночь. Только не подумайте, что Чернохвостый назначал ей свидания или что-нибудь в этом роде, - у лисиц такое не принято. Их жизненные пути пересекались по иной, более прозаической, причине: они кормились на одной помойке. На краю посёлка была свалка, ну, в общем, такое место, где можно найти разные изысканные кушанья, каких в поле вовек не сыщешь, к примеру, голову селедки. Полакомиться невиданными деликатесами, понятно дело, любому охота.

    Вначале молодая лисичка сторонилась Чернохвостого, частенько убегала, едва он приходил на эту окраину посёлка, где попадались всякие объедки. Побаивалась она незнакомого лиса, наверное опасалась, что он начнет у неё всё вкусненькое отбирать. А потом ничего - привыкла.

    Характер у Чернохвостого хотя и сильно испортился из-за частых драк, но молоденькую лисичку он не обижал. Сказать по секрету: она его очаровала - как дама сердца.

    Надо сказать, что она тоже, по-своему, стала к нему неравнодушна. В её расположении он убедился окончательно после того, как попал в капкан. К счастью, капкан оказался не лисий, скорей всего был поставлен на куницу, но молодой лис этого не знал. Он вообще понятия не имел, что существуют такие штуки, хватающие за лапу, когда подбираешься близко к человеческому жилью. Видать, человек здорово опасается всех и вся и окружает свое жилище всевозможными западнями, чтобы изловить каждого, кто сунется к нему без приглашения.

    К тому времени Чернохвостый уже осознал быстроту своих ног, ни одна собака не умела догнать его, когда он несся во всю прыть по степному простору. В чистом поле разве что ветер мог соперничать с ним в лёгкости бега, а в лесу - так вообще некому было тягаться с лисом в вёрткости стремительных прыжков среди кустов и деревьев.

    В ту ночь он подкрадывался тихо, по ночам он становился отчаянно отважный, потому что потемну собаки не могли увидеть его издали и свести на нет его смелые замыслы. И славно так сперва всё получалось: исподтишка прошелся он по задам усадеб, уловил манящий запах живой птицы, исходивший от одной из ближних построек. И там, обследуя стену повети, утеплённую хватками тростника, шелестящего на ветру, Чернохвостый нечаянно наступил на что-то необычное в снегу, больно куснувшее за лапу. Шарахнувшись в сторону, он вдруг почувствовал, что лапу не отпустило, а даже наоборот, ее дёрнуло так, что он перекувыркнулся через голову. Мигом подхватившись, он прыгнул опять, но странное дело - снова упал... Что-то, вцепившись в лапу, не отпускало...

    Взбешенный ужасом и отчаяньем, он рвался, пробовал кусать железного врага, но тому всё было нипочём. Только после каждого рывка из снега поднималась длинная змея и, отвратительно шурша, с предательским звоном бряцая, опадала в снег. Чернохвостый видел - это она впилась зубами в лапу, но откусить ей голову никак не удавалось.

    И тут раздался пёсий лай. Совсем рядом брехнуло так, что ударило по ушам, - и тотчас послышался грузный бег за стеной повети и гулкий по мёрзлой земле топот. А в следующий миг омерзительный пес, оскалившись от радости схватить попавшего в передрягу лиса, вылетел из-за угла, не вписался в поворот и заскользил боком, перебирая ногами, готовясь к прыжку.

    Тогда Чернохвостый рванулся безумно, изо всей силушки, и лапа, пронзившись болью, освободилась. Он вмиг почувствовал свободу, пружинисто отпрыгнул, чтоб эта псина с раззявленной пастью пролетела мимо, - и зубы клацнули впустую, схватив пустоту. А уцелевший лис помчал что духу, прижав уши, пустив по ветру правящий хвост, - по огороду, по саду, по зарослям малины, лёгким скоком перемахнул заснеженные кусты на приусадебной меже, выскочил в поле - прочь... прочь... от навязчивого собачьего лая. И никогда ещё он так не упивался вольным бегом, мчась наугад в объятья ночи, и в считанные секунды его поглотила темь.

    Ноги вынесли Чернохвостого в поле. Он остановился, когда огни людских построек и разноголосый лай растворились в ночи. Оглянулся, прислушался, потом прошел немного, припадая на переднюю левую лапу, и снова остановился. Погони не слышно было; побывавшая в капкане лапа болела; он полизал её и, прихрамывая, поковылял дальше. Он мог бежать ещё, если понадобится, но осмотрительность подсказывала, что лучше поберечь силы, - мало ли какую неожиданность могла преподнести эта ночка...

    Возможно, люди и не держали зла на него лично, но жизнь ему не облегчали - это уж точно. Вот выяснилось: капканов всяких понаставили, собаками злющими пообзавелись... И всё для чего? - чтобы ему, Чернохвостому, досадить. Хотя жизнь у него и без того не лакомая. И никаких видов на будущее. Потому как ничего хорошего в дальнейшем ждать от людей не приходилось.

    От раны молодой лис занемог и несколько суток отлёживался на заломе тростника в зарослях утиного пруда, зализывая лапу. Вообще-то тогда Чернохвостый не знал, что пруд утиный, дело-то было зимой. Это уже по весне он во всем разобрался. А пока что покалеченная лапа заживала и вскоре перестала беспокоить. Только раздробленный палец, лишившись когтя, оттопырился в сторону и первое время причинял неудобство при ходьбе.

    Так вот, пока он отлёживался в тростниках, молоденькая лисичка два раза пробегала мимо, поглядывала на него - мол, как он там себя чувствует? Но чтобы так, как у людей, зайти в гости - не заходила. У лисиц свой этикет, непонятный человеку, потому что человек смотрит на лисиц из другого мира, примеряя их поступки к своим понятиям. А у лисиц понятия другие. Лисицы живут, как в старые, добрые времена, когда все жили по не писанным, но мудрым законам Дикой Природы и прекрасно понимали друг друга. И было так до той поры, пока человек не выучился писать и написал свои законы, - лишь в том беда, что кроме него, прочесть их никто не умеет...

    Оправившись от недуга, Чернохвостый первым делом нанёс визит своей "даме". Ему не сложно было найти её по следам, запах которых стал на удивление притягательным. От него вскружило голову, и словно огонь вспыхнул в крови окрепшего лиса. Его захлестнула полнота ощущения жизни, он весь затрепетал в безотчётном узнавании своего предназначение, будто ему было предписано на роду отыскать молоденькую лисичку, чего бы это ни стоило.

    Благодаря голосу предков, способному передать зверю по наследству всё ведомое испокон веков, Чернохвостый был старше того возраста, в котором жил. Всё, что он видел и слышал, обонял и чувствовал, - помногу раз видели и слышали, обоняли и чувствовали его предки, и ему легко было разобраться во всём по унаследованному опыту. Отдалённое прошлое минувших веков соединялось в нём с настоящим, он как бы узнавал, встречая наяву, всё виденное в далеком сне, и вековечный зов продолжения рода нашел отклик в его сердце.

    К тому времени наступила пора лисьих свадеб. Лунной ночью среди заснеженных просторов раздавались призывные голоса лисиц. Заливистое тявканье там и сям время от времени бередило тишину ночи. Подав голос и наставив уши торчком, лисицы прислушивались к ответному призыву.

    Чернохвостый часто видел мир под луной, он жил как в гостинице "Под открытым небом". Но сегодня луна в чёрной нависи неба представлялась ему отверстием норы, сквозь которое можно было пробраться в другой мир, как некогда он совершил подобное в детстве - вышел из темной норы на необозримый простор. И с той же отвагой он мчался сегодня в ночь, и каждый прыжок приближал его к заветной цели, придавал ему уверенности в том, что он знает, к чему стремиться.

    Он догнал молоденькую лисичку в поле. Она была не одна, рядом крутился моложавый лис из ближней куртины. Чернохвостый уже сталкивался с ним в эту зиму и в прошлую. Представлялся удобный случай свести давнишние счёты, но он удостоил вниманием этого прохвоста не больше, чем окружающий снег. Его взгляд был обращен на лисичку, она пленила его. Однако, с его точки зрения, она следовала довольно странной тактике обольщения: заигрывала со своим спутником, опередившим Чернохвостого. Ясное дело, хотела распалить ревность в сердце избранника, всячески делая вид, будто ей абсолютночки всё равно, от кого принимать ухаживание.

    Чтобы соблюсти приличия, Чернохвостый подступил поближе и остановился, давая ей возможность узнать себя. Хвост его энергично и часто заходил из стороны в сторону в заверении дружелюбных намерений.

    Звери прекрасно помнят все запахи, и Чернохвостый не сомневался, что лисичка всё-таки вспомнит его и моментально признает его право первенства. Ведь это он столько ночей провёл рядом с ней на свалке, сколько раз спасал её, уводя за собой оголтело лающий собак, набегавших стаями из посёлка. Неужели она не узнает его - своего спасителя? Или такова благодарность всего женского рода?..

    Он подбегал к ней то с одной, то с другой стороны, приглашая возобновить прежние дружеские отношения. Но этот паршивец, поспевший до него, как назло всё время оттеснял Чернохвостого, занимал место между ним и подругой.

    Ну и взбесило же тогда Чернохвостого, когда этот плут подпрыгнул к ней, легонько коснулся плечом, точно хотел намеренно толкнуть, хотя по сути дела - прижимался. Стерпеть такого Чернохвостый не смог, набросился на него, сбил с ног, хватнул зубами пару раз за что попало, достаточно красноречиво давая понять, кто третий тут и кто тут лишний...

    Всю ночь они гуляли вдвоём. Проученный соперник бегал следом, но близко не подходил, побаивался. То ли Чернохвостый откормился на сытных хлебах красного бора (все же он зайцев тамошних много переловил), то ли от природы был рослый, а вот ещё и силу нагулял, - только сейчас он выгодно отличался от одногодков и ростом и мощью. Ещё и выучку прошел, сражаясь за места охоты. К тому же многочисленные походы во вражеский табор, где обитали люди со своими собаками, прибавили ему удали. От этого он сделался самоуверенный дальше некуда. А после единоборства с капканом не на жизнь, а на смерть, и вовсе стал другим, может быть даже чуточку самонадеянным, но честолюбивым бесспорно.

    Он был красивый, статный зверь с лощёной шерстью, и ничего удивительного не было в том, с какой лёгкостью ему удалось сразить молоденькую лисичку. Пускай не навсегда, но на некоторое время она была покорена.

    Бегал он с ней пару дней и ночей, пока не добегался: попался ему навстречу матёрый лис с дальнего урочища, что за Большим оврагом. Хотя здешние поля были не в его ведении, но он так уверенно подбежал к подруге Чернохвостого, словно она все дни и ночи его одного ждала. И нагло так себя повёл, будто Чернохвостого здесь и не было; встал рядом в нескольких шагах от молоденькой лисички, покрасовался перед ней в сиянии лунного света, показал себя со всех сторон, и шагнул было к ней. Но подступиться вплотную не успел. Чернохвостый кинулся на самозванца и хорошо рассчитал: удар получился неожиданный в левый бок, и пришлый лис кувырком полетел на снег.

    Как только пришлый лис подхватился на ноги, а подхватился он так быстро, словно не упал, а лишь слегка оступился, и подхватившись, он угрожающе зарычал. От этой угрозы Чернохвостый пришел в такую ярость, что она ослепила его. Низкими прыжками он бросился на чужака и, сцепившись, оба покатились по снегу, грызя и скребя лапами друг друга. Клубок котящихся тел распался - и оба уже стоят, пригнув головы, заложив уши назад; из оскаленных пастей вырывается клокочущая ярость.

    Чернохвостый напал снова, и вновь они сцепились, катаясь по снегу, с остервенением кусая и подминая под себя один другого. Это были быстрые схватки - каждый успевал два-три раза хватнуть соперника, и отскакивал, готовясь к новой атаке. Но раз от раза обоим становилось ясно, что одержать победу будет непросто, и драка затягивалась.

    Матёрый лис был опытным бойцом, но и Чернохвостый был вышколен частыми стычками с сородичами, и с каждой минутой становилось всё очевидней, что сражение предстоит жестокое. Чем дольше готовились противники нанести сокрушительный удар, тем больше злобы закипало в каждом из них.

    Они набрасывались друг на дружку поочерёдно и никого особенно не заботило, куда вонзались зубы противника. В эту пору лисий мех наиболее густой и пышный, так что смертельную рану трудно нанести. В короткие мгновения схваток они просто не успевали почувствовать боли, важно было не отразить нападение, а самому нанести ударами зубов как можно больше ран, и в первую очередь прокусит лапу. Хромающий противник терял верткость - главное преимущество в драке, и Чернохвостый это отлично понимал. Но с какой бы стороны не нападал на чужака, тот всякий раз успевал повернуться к нему оскаленной пастью. Рыча и лязгая зубами, они топтались друг против друга на прямых ногах, вдруг сцеплялись, катясь по снегу, так что снежные комья вперемешку с шерстью залепляли глаза, и неожиданно быстро отскочив в разные стороны, тяжело дыша и выжидая.

    Все же определенная тактика боя у Чернохвостого была. Поскольку зубы служили ему основным оружием, то заботило его только одно - не дать противнику схватить себя за шею, тем самым лишить возможности пускать свои зубы в ход. Едва матёрый лис кидался с открытой пастью на эту часть его тела, Чернохвостый тотчас встряхивал головой, отскакивал и совершал ответный выпад с той же целью. И так ему хотелось схватить нахального лиса за загривок, прижать мордой в снег, чтобы он заскулил, прося пощады.

    Справедливости ради надо заметить, что пришлый лис желал того же. Каждый из них был глубоко убежден, что имеет большее право на обладание подругой, которая в это время целомудренно хранила душевное спокойствие.

    Молоденькая лисичка с интересом поглядывала на обоих: любопытно было узнать, кто победить. Но и сам факт, что два храбреца повздорили из-за неё, тешил её самолюбие. Как-никак предметом раздора являлась она, а такое всегда лестно. И она сидела, обвив ноги мягким хвостом, она наблюдала.

    Но в эту минуту оба лиса меньше всего думали о ней. Между ними решался спор - кто сильней. И жажда победы вдохновляла каждого куда больше, чем сама награда.

    Раздражительность Чернохвостого, порожденная невзгодами, разражалась очередным приливом ярости, глаза сверкали зловещим блеском от лютой ненависти, словно матёрый лис и был средоточием всех напастей, доставшихся ему в эту зиму. Левая лапа давно кровоточила, простреленное ухо, побывав в зубах у чужака, стало наполовину короче; но и тому тоже досталось - вся морда в рубцах и крови, и правый глаз заплыл, похоже, и видел уже совсем плохо. Но никто из соперников не сдавался, не покидал поле боя. В который раз, яростно вцепившись друг в друга, они покатились по снегу, отскочили и, тяжело дыша, наклонив головы, стояли врозь на расстоянии прыжка, с напряженной настороженностью, под которой таится свирепость дикого зверя.

    Держать голову вниз во время драки намного выгодней, чем задирать её кверху, открывая противнику горло - самую уязвимую часть тела. И так они стояли, опустив морды в снег, переводя дух, поглощённые выяснением отношений, пока не увидели, что сражаться им не за кого: молоденькая лисичка устала ждать и побежала по полю.

    Конечно, если противников запереть в одной клетке, они там насмерть перегрызутся, а так, подравшись разок-другой, побегав немножко на свежем воздухе, более слабый отступает с чувством не оскорбленного достоинства, делает вид, что он пресыщен всем этим и ему надоело, да и дела, мол, у него есть более неотложные. Так и матёрый лис в конце концов отступился-таки от молоденькой лисички. И это была самая значащая победа Чернохвостого.

* * *

Красная лисица не издаёт настоящего воя или лая; когда она сердиться, то вместо рычания производит носовые кашлеобразные звуки... вибрирующий звук означает общее возбуждение, скрежетание зубами без голоса - в предвкушении еды; вопли, издаваемые в момент наивысшего брачного возбуждения, а также ласковый кроткий (типично собачий) лай, который, видимо, входит в ритуал ухаживания.

Джулиан Хаксли и Людвиг Кох ("Язык животных")

--------------------------------------

    Природа редко сводит равных противников, хотя такое случается иногда по недоразумению. В большинстве случаев право лидерства предрешено путём естественного отбора. Такие понятия как голод, стужа, болезни и есть категории естественного отбора, проще говоря - борьбы за существование. И эта борьба изнуряет похлеще любого сражения, обессиливает основательней всякой драки, потому что от неё не сбежишь, у неё не попросишь пощады. Суровый закон выживания не знает милосердия, он глух к стенанию обреченного.

    Трудности - обычный образ жизни вольного зверя, и всегдашние невзгоды, от которых некуда деться, кроме как их пережить, приучают к изворотливости всех, кто живет по милости природы, предоставленный сам себе. Умение найти лазейку в безвыходной ситуации и есть пресловутый закон выживания, или как его называют по-ученому - естественный отбор. И Чернохвостый проходил этот самый отбор не раз, и не мог согласиться, что это удачная выдумка природы. Как только начинался очередной этап этого отбора, жизнь делалась трудная, и Чернохвостый сознавал это нутром - уж очень в это время есть хочется.

    Нельзя сказать, что вся жизнь дикого зверя - сплошные трудные времена, случаются и счастливые моменты. Вот, например, каким восторгом исполнился тот день, когда на пруду, где зимовал Чернохвостый, появились утки...

    Потревоженный непривычным для слуха кряканьем, молодой лис раньше обычного покинул днёвку в кустах тёрна, вышел на гористый берег пруда. И... просто ошалел от радости. По всему пруду плавала еда! Она ходила по берегу! Сидела в траве! Крякала, плескалась в мелкой воде, и вся растительность на берегу была засорена белоснежным пухом!

    Если бы Чернохвостый читал Библию или, скажем, Коран, то счёл бы, что он в раю... А наяву в такое просто трудно поверить - столько уток одновременно! Столько лёгкой поживы! И все как на подбор: грузные, жирные, вкусные! А как от этого набегает слюна... как будто уже съел и ещё хочется.

    Чернохвостый замер на спуске к воде и задрожал от волнения, словно весь сотканный из нервов. Судорожные глотательные движения всё острее возбуждали аппетит. И лис не устоял перед соблазном. И как этому соблазну было не внять, когда хмельное веселье вскружило голову, понесло зверя - и он полетел под гору, как на крыльях, помчался пировать, и там - о, сладкий миг блаженства! - там прояснилось, что утки настолько раскормились, что разучились летать!

    Он резал их направо и налево, ошалев от восторга. В диком упоении, ворвавшись в серёдку утиного сборища, Чернохвостый хватал и тут и там нерасторопных птиц. Не успевая задушить одну, бросался на другую - только перья летели. Вот так удача привалила ему...

    Ясное дело, что думал он, будто дорвался до бесплатного. Ан нет, не тут-то было. Не он один охотник до вкуснятины. В самый разгар резни раздался выстрел, но, правда, безо всякого толку. Чернохвостый даже не почувствовал, чтоб до него достало, но всё ж остановился, огляделся. По берегу бежали люди, кричали, махали руками, и перепуганные утки, маша крыльями, разбегались в панике во все стороны с их пути.

    Чернохвостый был сообразительный от природы и сразу оценил ситуацию - пора уносить ноги. Но не оставлять же врагу свою добычу... Он быстро схватил ещё бившуюся у ног утку, прыгнул ко второй, подхватил и её, кинулся к третьей... эк досада!.. ему же всех не унести. Выходит он тут для людей порасстарался, наловил им уток на несколько дней вперед, так сказать про запас, и вот она - людская чёрная неблагодарность! Вместо того чтобы спасибо сказать, они ещё и возмущались. Что ж, отныне он будет умней - ловить только для себя. А пока что надо улепётывать подобру-поздорову.

    Так он ступил на путь, ославивший его среди людей. Но истина дороже предрассудков, и на самом деле он пошел тем путём, которому с незапамятных времён следовало всё лисье племя. И путь этот никогда не был в противоречии с естественными законами Природы, непреложными для всякого хищного зверя - скрадывать всё живое. Такой подход не претерпел изменений на протяжении тисячелетий существования лисьего рода, разве что со временем лисы стали более осмотрительными во всём, что касается человека.

    То же произошло и с Чернохвостым. Он не потерял интерес к тому, что запрещено. Он продолжил опасную охоту, только действовал впредь более рассудительно.

    Так он и жил в раздоре с посельчанами, не в ладу с общественным мнением, и усвоил манеру прокрадываться в угодья своих врагов и нападать внезапно. Успех приходил единственно тогда, когда Чернохвостый действовал налётом: подобно чернохвостой молнии вылетал из кустов, хватал что подворачивалось в зубы и вскакивал в кусты столь же стремительно, как и выметнулся оттуда. Ни разу охота с наскока не подвела его.

    Чернохвостого выследили на следующий день после того, как на птицеферме спустили собак. В то утро было ещё темно, когда лис, полагаясь на слух и чутьё, крался вдоль хитрой изгороди из тоненьких прутиков густо переплетенных меж собой. Такие хлипкие с виду, они удивляли своей прочностью, не даваясь зубам. Чернохвостый оставил попытки перегрызть эти хитрые прутья, прислушался.

    Он сглотнул слюну, пригляделся сквозь изгородь к манящей поживе. Утки сидели совсем близко. В предутренней темноте впросонках они негромко покрякивали - кто рядом с изгородью, кто подальше. Ближних удавалось рассмотреть; светлыми пятнами выделялись они в тёмном пространстве огороженного загона.

    Убедившись, что всё спокойно, Чернохвостый припал к нижнему краю изгороди и принялся рыть подкоп. Добыча пряталась за этим хитросплетением прутьев, но ведь и он не лыком шит - всё равно доберётся к ней. А уж как её там много, что даже не убудет от его налёта. Её там на всю его жизнь хватит. И даже внукам останется.

    Ну, наконец, он протиснулся плечами в узкий проход, уперся лапами и протянул свое длинное, гибкое тело на другую сторону заграждения. Ни на минуту, ни на чуть-чуть не задерживаясь, он лёгким скоком покрыл пустующую часть двора, ворвался в утиное стадо. И тут они загалдели все разом: и те, до кого лис добрался, и другие, к кому подбираться и не помышлял. Весь утиный двор будто взорвался - всюду кряканье, хлопанье крыльев, летающие перья и мечущаяся чёрная молния в белом пуху.

    На пути к пруду ему перебежала дорогу серая полёвка, Чернохвостый поймал её из любви к искусству, понёс, играючись, в зубах, без лишних слов словил вторую, зарыл обеих (пусть будет напотом), и побежал дальше. Некогда ему мышами забавляться. Ещё и досада его гнала: одну утку он впопыхах упустил. Собаки, конечно, её подобрали, небось уже и слопали, но ничего, он для своих лисят ещё поймает.

    На охоту к людям Чернохвостый ходил налегке, не обременяясь никакими стратегическими планами. Сперва подходил просто так издали посмотреть, вдохнуть манящий запах, и если ветер был не тот или какая другая неурядица случалась, то не совался. Обостренное восприятие в такие минуты помогало ему выявить опасность, не обнаруживая себя. Ежели обстоятельства складывались не в его пользу, он попросту уходил, потому и видели его в посёлке большей частью тогда, когда он, отказавшись от охоты на домашнюю дичь, отправлялся на мышиный промысел. Чернохвостый тогда не прятался, шел открыто, наипаче перед собаками хотелось ему пройтись, чтобы кинулись они за ним. Только таким образом он и мог утереть им носы - быстротой своих ног.

    На этот раз он пролез среди терновых кустов и сел, так чтобы в промежутках между ветками видеть берег пруда. Он смотрел не только на уток, он осмотрел весь берег, ища взглядом собак или людей; они всегда мешали ему охотиться. Лис понимал, что тут их владения, а он, как пришлый, должен был запастись терпением и действовать скрытно, в любой момент готовый обратить неистовый азарт охоты в такое же неистовое бегство.

    Сегодня, кажется, повезло - ни людей ни собак поблизости, и можно было приступать. Всё его внимание переключилось на уток - многие плавали, то и дело становясь поплавком, то есть вверх тормашками, когда голова ныряет, а хвост торчит из воды как поплавок. Но и на берегу сидела не одна дюжина, паслась в траве. Излишне объяснять, что Чернохвостый не умел считать, просто отметил, что по берегу рассыпано много добра, которого ему как раз и не хватает.

    Он сосредоточенно смотрел на птиц, намечая будущую жертву, и весь подобрался, его тело напружинилось перед решающим броском и, резко кинувшись вперед сквозь кусты, Чернохвостый помчался вниз по склону, набирая скорость, правя хвостом, стелясь над самой травой. Расчёт удался, он точно вышел на цель, взвился в воздух в завершающем прыжке, в который вложил всё свое умение, всю сноровку, и сходу накрыл лапами, впился зубами в трепыхающуюся добычу.

    Утка забилась, беспомощно хлопая крыльями в тщетной попытке вырваться из цепких лисьих зубов. Но он не обращал внимания на её глупое трепыхание и ещё живую понёс вгору. На середине склона услышал лай, и справа на длинной полосе берега увидел бегущих собак.

    Две овчарки, каждая раза в полтора крупнее лиса, мчались вскачь, но с самого начала погони было ясно, что им не удержать взятый темп. Обрюзглые, непомерно широкие в груди, они были только и пригодны, что для бравой атаки - помкнуть* накоротке. Но для бега на длинные дистанции такие увальни не годились. Овчарки зарьяли*, едва одолев подъём гористого берега пруда. А в поле стала очевидна их полная неспособность к преследованию быстроногого зверя. Их длинные языки вывалились из пастей и болтались едва ли не до земли, бодрый галоп сменился тяжеловесными скачками, ноги то и дело сбивались на шаг. Пятиминутная гонка доказала бессмысленность дальнейшей погони; расстояние между преследователями и преследуемым непрестанно увеличивалось.

    Чернохвостый уходил от погони карьером*, и мог так долго идти, а собаки чем дальше отбегали от пруда, тем неохотней бежали. Заметно сказывалась перемена в их поведении. Былая уверенность, даже некая респектабельность, с которой они держались на птицеферме, слетели с них в полевых условиях. Они вторглись на чужую территорию и вели себя здесь неуверенно. Как Чернохвостый ощущал себя незваным гостем возле птицефермы, так и они чувствовали себя неуместно вдалеке от неё.

    Роковое будущее явилось лисятам в облике всадника, который подъехал на лошади к их норе и разразился громкими проклятиями. Привстав на стременах, он оглядел вытоптанный участок среди посева, пестрящий утиными перьями, потом спешился, наглухо закупорил единственный выход норы ворохом травы, забив её сапогом глубоко под землю, отозвал рыщущих вокруг собак и ускакал за подмогой.

    За чем он ускакал, Чернохвостый не знал, но что вернется, понимал безоговорочно. Однако вины за собой он не чувствовал. Это не он навёл человека на нору, он даже утку не понёс к норе, свернул к зарослям болота, уводя за собой преследователей. А едва они удалился, прибежал к норе и всё понял - его подруга вместе с лисятами оказались заживо погребены.

    Вскинувшись на задние ноги, он оглядел поле, потом попробовал зубами выдернуть траву, не получилось, и начал рыть другой ход, рядом с заткнутым, то и дело прерывая работу, чтоб осмотреться. Ему были слышны повизгивание и ожесточенная возня, - молодая лисичка пыталась выбраться из-под земли, скребя когтями траву и землю изнутри. Только в норе не больно развернешься, вся надежда на спасение возложилась на Чернохвостого. И он прилагал все силы, чтобы вызволить свою семью.

    Когда проход был, наконец, прорыт, молоденькая лисичка вылезла вся перепачканная землей. Её даже трудно было узнать, пока не отряхнулась, радея, что выбралась наконец. Но рано было праздновать спасение, в норе оставались лисята, и она полезла за ними в нору.

    Выбравшись назад с лисёнком в зубах, она по-неопытности не знала даже, как его держать, и понесла, ухватив зубами за заднюю ногу. Висеть в таком положении, вниз головой, малышу не нравилось, он пищал и царапался, создавая ещё большие трудности молодой матери в непривычном для неё деле.

    В поле появились двое на лошадях; может быть и собаки бежали, но Чернохвостый их не разглядел. Одно он знал: люди всё равно найдут лисят в зарослях на берегу. И с лисёнком в зубах он двинулся дальше вглубь болота. В норе остался ещё один - последний, он был тихоня, самый ласковый и его было жальчее всех. Но возвращаться к норе было опасно; пришлось пожертвовать одним, чтоб остальных спасти...

    Понадобилось несколько лет, чтобы нора на пустоши в красном бору, куда переселился Чернохвостый со своей подругой и тремя уцелевшими лисятами, приобрела подобающий вид и стала безопасным пристанищем на многие годы. Из этого вовсе не следует делать вывод, что Чернохвостый считал эту нору своей. К норе привязывается лисица, а лис лишь ненадолго присоединяется к ней, оказывая посильную помощь в воспитании потомства. В остальное же время, то есть большую часть года, лисовин ведёт одинокий образ жизни.

    Каждый год Чернохвостый обзаводился новой семьей, примкнув на время к той или другой лисице в апреле, когда природа преподносила лисам благоприятный случай образовать пары в период повторного, ложного гона. И Чернохвостый добросовестно исполнял свои отцовские обязанности, выкармливая лисят, даже не задумываясь, они ли его отпрыски.

    Чувство родства развито у лисиц своеобразно, не так как у волка. Волки - олицетворение верности супружеских пар, незаслуженно обойденные вниманием поэтов. Надо полагать, такое упущение произошло оттого, что словосочетание "лебединая песня" ласкает слух человека намного приятней, чем тот же афоризм применительно к волку.

    Но это к делу не относится, потому что не имеет ничего общего с лисицами. Ложный гон - не афоризм, это алогизм, то бишь причуда природы, и есть ни что иное, как одна из форм выживания, которая издревле спасает весь лисиц род от полного уничтожения в непрестанно меняющейся среде обитания, непосредственно граничащей с человеком.

    Лисицы образуют пары накануне появления на свет нового потомства, а если бы это происходило зимой, они бы только мешали друг другу в бескормицу. Мышиное изобилие наступает лишь в середине весны, особенно на озими и на парах, где нет весенней вспашки и где лисицы как на убой могут откармливаться на мышиных хлебах. Так выживает лисий род в целом, полагаясь на мудрость природы, но каждый индивидуум выживает отдельно, полагаясь исключительно на себя.

    Чернохвостый имел на этот счёт свои соображения и в случае опасности уходил на северную сторону болота. Сперва это было безотчётное бегство лишь бы куда подальше от людей. Но после нескольких уходов от погони, он начал отдавать отчёт, что дальше берега болота его никто не преследовал. Со временем он хорошо это усвоил и взял за правило уходить на дальний берег, скрываться в непролазной чаще красного бора.

    Таким побытом жил Чернохвостый многие годы и понемногу набирался опыта в лесной науке. Сила и смекалка, дерзость и осмотрительность крепли в нём из года в год, пока он не стал именитым, общепризнанным предводителем лисьего рода во всех уголках соснового бора и болотистой низины, со всеми её урёмами и куртинами, долами и взгорьями, пустошами и возделанными участками земли.

    С каждым годом лис становился мудрей, и как всякий бывалый зверь, со всё большей настороженностью относился ко всему, что связанно с человеком. У него выработалось нечто похожее на чувство, предвещающее беду. На самом деле это было ни что иное, как многолетний опыт столкновений с людьми, в смысле соприкосновения с неприглядной стороной их сущности - вероломными попытками захватить его, Чернохвостого, врасплох. Но лис всегда был начеку, в особенности залегая на днёвку на ближней к посёлку стороне болота, где-либо в поле или в сосняках на песчаных холмах, усыпанных хвойными иглами.

    Этот охотник настораживал своей способностью нежданно-негаданно оказаться там, куда направлялся Чернохвостый. Что-то зловещее, неумолимое как рок, ходило теперь по пятам старого лиса. И постоянная тревога давила на его звериное сердце...

    Зимой Чернохвостый обнаружил капканы и начал ставить возле них свои метки, заботясь не столько о том, чтобы предостеречь остальных обитателей округи, сколько самому быть более внимательным в опасных местах. Ощущение опасности теперь не покидало лиса ни ночью ни днём...

    Чернохвостый постоял, наблюдая сверху, со скирды, за полем. Яркая луна озаряла снег пронзительным холодным светом, и снег сверкал голубыми искрами. Его ровную поверхность бороздила лыжня у того места, где с некоторых пор начало попадаться много чего съедобного, как на свалке близ посёлка. Сдаётся, здесь тоже люди стали выбрасывать лишку со своего стола, но почему тогда нет следов собак? Они всегда первыми пронюхивают про такое.

    Вдруг он услыхал шорох. И ещё раз - в том же месте. Кто-то совался под скирдой, но сверху не удавалось разглядеть, кто там был.

    На всякий случай лис повернул назад, пошел по скирде к пологому спуску, по которому взобрался. Он мог и спрыгнуть прямо здесь при надобности, но пока не было такой необходимости, и он не спешил.

    Потом он увидел тонкую нить света, и она никак не связывалась в его представлении с опасностью. Благоразумие, не раз спасавшее старого лиса в необычных ситуациях, и в этот раз понукало уйти, но любознательность, бич всего лисьего рода, удерживала его. Ничего подобного видеть ему не доводилось. И Чернохвостый мешкал, желая разобраться, что же оно такое светится внизу на снегу?

    В тени, которую скирда отбрасывала на снег, не замечалось никого подозрительного движения - только этот свет, исходящий непонятно откуда. И внезапно - он только и успел, что нашорошить уши, - эта ниточка света вспыхнула ярко, настолько ярко, что весь мир исчез в ослепительной вспышке...

    Чернохвостый опамятовался в снегу. Он лежал уже под скирдой и сообразил - что его сюда сбросило со скирды. Звука выстрела он не успел услышать, когда яркая вспышка поразила его ударом в голову, но он поймал взаимосвязь этих явлений.

    И тут он заметил человека, сунувшего прямо на него. Но вместо того, чтоб подхватиться, Чернохвостый едва спромогся голову поднять - до того ему было муторно. Всё плыло перед глазами, как бывает во сне - замедленно и странно. Былая резвость покинула тело. Ноги - верой и правдой служившие годы и годы, как ватные, не держали его. Движения стали неловкими, как будто он только родился и научался ходить, неуверенно держась на неокрепших ногах.

    Но надо было уходить. Уходить, во что бы то ни стало. Бежать как можно дальше от этого странного места, куда он попал, свалившись со скирды, - спасаться без промедления от человека, медленно надвигавшегося на него...

    Происходило всё не так, как должно было быть и с чем Чернохвостый освоился за прежние годы. Но память прошлых лет вернулась к нему вместе с сознанием - что делать. Он начал через силу подниматься на ноги. Его качнуло, повело вбок, и он упал, сунувшись мордой в снег. Однако нашел в себе силы подняться - и сделал первый шаг. И устоял... И шагнул снова...

    С каждым шагом Чернохвостый всё больше справлялся с постигшим его недугом, одержимый одной лишь мыслью - спастись. Любой ценой - спастись.

    Ноги всё уверенней делали своё дело, всё тверже становился шаг. И с каждым шагом старый лис чувствовал - он уходил от смерти.

    Потом раздался выстрел и подстегнул к ещё более спешному бегству. Выбиваясь из сил, зарываясь носом в глубокий снег, Чернохвостый медленно, но неуклонно уходил в болото, спасавшее его не раз. И одинокий след старого лиса неровно потянулся в ночь. И вёл этот след на север, к далёкому красному бору, и его заметало позёмкой, заравнивало ветром, окрепшим поутру.

НОВАЯ  ВЕСНА

Закон Джунглей, который много старше всех других законов на земле, предвидел почти все случайности, какие могут выпасть на долю Народа Джунглей, и теперь в этом Законе есть всё, что могли дать время и обычай.

Редьярд Киплинг ("Маугли")

-----------------------------------

    Начало весны нельзя увидеть или услышать, если не знать её проявлений в природе. Хотя в приснопамятные времена эта дата была приурочена к тому дню, когда древняя Киевская Русь отмечала Новый Год без малого пятнадцать веков кряду от начала летоисчисления нашей эры. С той поры немало воды утекло, так что в наши дни не каждому легко понять, с какого дня Природа поворачивает по новому кругу, и всё сущее в ней начинает жить обновлено по этому древнему, как мир, канону.

ВСЕМУ СВОЁ ВРЕМЯ - гласит первый закон Природы.

    Всему своё время - неслышно нам повторяют мрачные леса и погребённая снегом земля, - и волки, сбившись в стаи семьями, рыщут по голодному февралю, и сони спят, свернувшись калачиком в шарообразных гнездах на ветвях орешника, и летучие мыши, сгрудившись в узкой щели расщеплённого молнией дуба, не прерывают свой летаргический сон, и бурая медведица, не выходя из зимней спячки, привела двух медвежат - крошечных, размером с крыс, чтобы иметь силы держать их на лапе и выкормить к снеготаянию;

    всему своё время - тихо вздыхает болото, тяжко придавленное льдом, - и окостенело спят лягушки вмёрзшие в лёд, если не успели зарыться в илистое дно вместе с золотыми и серебряными карасями, способными закапываться в ил на глубину до полуметра не хуже болотной черепахи, и поречня* ищет донные ямы, где рыба впала в оцепенение, завершая свой зимний жизненный цикл, и мотыль ещё служит кормом для выхухоли, дожидаясь своего комариного часа - чудотворного превращения в нимфу*, всплывающую к тёплой поверхности апрельской воды, и бобры помаленьку разбирают подводные кладовые, чтобы с веткой в зубах вынырнуть у отдушины, прислушаться и взобраться на лёд;

    всему своё время - беззвучно уносит ветер над полями, тот самый студёный ветер, который унёс полевого жаворонка на зимовку и усмирил летнюю вражду рыжих полёвок, и согнал в одну нору полдюжины енотовидных собак, и заставляет не пробуждаться крапчатого суслика в закупоренной изнутри сурчине*, и навевает змеям сны на дне глубокой, западанной листьями ямы, где они свились в общий, тугой клубок и не шевелятся, дожидаясь тепла; и даже птицы не покидают свои зимовки, ибо знают - время ещё не пришло.

    Это сигнал - время пришло! Отбыло междуцарствие времён года, и солнце, повернув на лето, неуклонно приближается к небесному экватору...

БУДЬ ПЕРВЫЙ - велит второй закон - ЧАС ПРОБИЛ

    Час пробил - будь первый, - отдаётся эхом в громовых раскатах подвижек льда по всем озёрам и рекам, и тотчас с юга на этот призыв отзываются серые гуси - наипервейшие посланники весны.

    И вслед за ними небезосновательно в глубине неба потянутся колышущиеся вереницы лебедей, и синеву прорежет клином журавлиный строй и, завершая путь, в ненецкой тундре опустится, как в быль, на моховую марь черноголовый стерх и громко прокурлычет журавлиную весну.

    Час пробил, - и серая неясыть в дупле вековой липы уже насиживает первое в кладке яйцо, и серая ворона старательно укладывает сухую веточку в основание будущего гнезда, прекрасно зная, что вороватые сороки только и стерегут удобный случай, чтобы стащить строительный материал для своего домика с крышей из замысловатого сплетения веток, который не так-то просто свить, потому что сорочьи клювы уступают вороньим в умении выбрать по силам ломкую ветвь. И уже покачивает хвостом белая трясогузка, суетливо бегая по оталине, где мать-и-мачеха выгнала желтый, как у одуванчика, первый весенний цветок, и почерневший на спиле березовый пень покрывается шумящей, забродившей пеной от движения сока из оставшихся в живых корней, и в поймах рек зацветает осина, удачно прозванная трепещущим тополем.

НЕ ДУМАЙ О СЕБЕ - третий закон - ТВОЯ ЖИЗНЬ

В ПРОДОЛЖЕНИИ ТВОЕГО РОДА

    И европейский барсук слышит это в глубокой норе так же хорошо, как чукотские северные олени на тебенёвке* у полярного круга, устремляясь на север с той же целеустремленностью, что и чибисы, зимующие в Ширванской степи у гусиного моря-озера, Каспия.

    Подчиняясь этому закону, в глубоководных ямах водоёмов зарождается движение рыб, и большеразмерные щуки, начав нерест подо льдом, завершают его на полоях*; и армада воинственных рыжих лесных муравьев, разделённая на стотысячные колонны, зашевелилась на полутораметровом в диаметре гнездовом валу под хвойным куполом муравейника, высылая передовые отряды на поиски тлей для сбора сладкой пади*. Даже фараоны - небольшие муравьи, обитающие в жилище человека, услышали голос Природы и начали выносить из гнездовых камер свои куколки, чтобы обсушить их и обогреть на солнышке.

    Теперь и серая полёвка смелее выбегает на травяную ветошь, что вытаяла из-под снега, ибо в весеннем меню зимняков уже значатся длиннокоготные лемминги*. Теперь ни у кого не осталось сомнения, что самое главное событие в жизни произойдет именно сегодня, и все заторопились не упустить ни один день, ни один час, ни один миг.

    Об этой скоротечности жизни таинственно вещает желна в утренней тишине леса, а днём уведомляет разбойничьим свистом поползень, а ночью разносится по притихшему лесу загадочным уханьем серой неясыти. О том же звенят среди ясного неба переливистые трели жаворонков по солнечному раздолью полей, и непрерывно вещается изо всех прудов и водоёмов утробным урчанием - тур-лур-луррр, тур-лур-луррр,- так начали "турлить" остромордые лягушки, в просторечие турлушки - изумительного небесно-голубого цвета в весенней воде.

    Вечор в малиновый закат и дальше в ночь до самого рассвета под избами раздаются холодящие кровь стенания - это одичавшие на время домашние кошки, вдохнув весеннего воздуха, что стал пьяней вина, заговорили странными доисторическими голосами. Даже молчаливые зайцы в эти тихие мартовские ночи плачущими взываниями тревожат весеннюю темнозорь.

    - Вес-на, вес-на, вес-на,- с чёткостью часового механизма звонит весь день-деньской большая синица, чтобы все уловили перемену во времени. Чтобы откликнулись на призыв, волнующий кровь не всегда ясными воспоминаниями, которыми Мать-Природа напоминает нам о том, что жизнь так стремительна!

    И все, кто видит и слышит, кто чувствует и понимает, что время заново начало счёт, уже не могут глядеть в лазурь бездонного неба иначе, как с безоглядной верой - что эта весна станет необычной в их жизни. Необычной потому, что ни одна весна не похожа на другие вёсны.

    Так наступала она на Сорочьем Броду - новая весна в чреде нескончаемых вёсен...

    Оплывали снега, и многочисленные ручьи наполняли леса и овраги веселым плеском и неугомонным журчанием. Всё оживало в природе, воспряв после зимнего сна, и летняя птица возвращалась к покинутым гнездовьям.

    В конечном счёте, не место рождения влечёт птицу, а та часть земли, которую она увидела впервые, поднявшись на крыло. В этом смысле каждая птица постигает истину, которой остается верна до смерти. Ни обилие пищи на зимовке, ни избыток тепла не могут вытеснить из её памяти родное гнездовье. И она летит, возвращается издалека под свои закаты, спешит в те рассветы, где солнце впервые обогрело её своим теплом. И достойна восхищения отвага птичьего племени, бесстрашие этих хрупких с виду созданий, когда властная сила повлечёт их в радостный путь на родину, ради которой они отваживаются преодолеть безмерные расстояния, повинуясь одному лишь чувству направления, столь же могучему, как веление сердца, и столь же незыблемому, как меняющийся возраст луны...

    Чибисы в этом году прилетели дружно. Сначала они держались стайно, потом облюбовали места гнездовий и разбились на пары, и уже с криками налетали на каждого, кто посягнул зайти или залететь на их гнездовую территорию.

    Одну пару чибисов, вернее одну из птиц, Дима приметил ещё прошлой весной. Острокрылая самочка с висячей в полёте правой лапкой была хорошо заметна. Бегать по земле она могла, а вот спрятать ногу в воздухе не удавалось. Этим она и запомнилась охотнику с прошлого года, и ещё тогда он невольно проникся сочувствием к её горю. А в этом году его симпатии возросли - хромоногая самочка возвратилась из своих дальних странствий цела и невредима. Но очень беспокойная была, часто взлетала выкрикивая: "Кьювии... Кьювии..."

    Полетав немножко над своим родовым поместьем и всех уведомив об этом осипшим голосом, она садилась на пашню и перебегала с место на место, осторожничала, по-своему запутывала дорогу к гнезду. В давешний год ей не помогли эти уловки; гнездо в сырой ложбине на спуске к болоту было распахано, но она с завидным упорством возвратилась на то же место. Видимо там она родилась, когда низина была под паром, и теперь хотела продолжить фамильную традицию наперекор сельскохозяйственному планированию.

    Чибисы крикливо встретили охотника, когда он брёл по зяби чуть ли не по колена в раскисшем черноземе, добираясь к ивовым кустам на берегу болота за свежим кормом для кроликов. Весна распутила поля, земля отволгла, оттаяла только сверху, так что ноги свободно входили в чёрную вязкую грязь по самые икры, как в мягкую кашу. На паровых полях ходить гораздо легче - под ногами чавкает, но не проваливается. Там часто попадаются травяные мячи похожие на качим - перекати-поле. Это клубки сухой травы - шаровые мышиные гнезда. Внутри такого шара трава мелко настрижена и там гнездо, от которого отвесно вниз уходит норка в подземное убежище. Зимой земля промерзает, а в сухой траве под снежным одеялом мышам не страшна любая стужа.

    Пока Дима добирался до зарослей верболоза, то и дело обходя вязкие места, где ноги уходили в землю выше голенищ, над ним с завидной лёгкостью, парил сарыч, набирая высоту спиральными широкими кругами. Взвившись в точку, он складывал крылья и падал боком с высоты со свистящим шумом. У самой земли сарыч раскидывал крылья и снова устремлялся ввысь, а Дима смотрел на него с завистью, вытягивая из грязи то одну, то другую увязшую ногу. Раскисшая земля отпускала сапог со звучным чмоканьем, и каждый шаг приходилось страховать руками, ухватившись за голенище сапога. В эту пору и шагу не ступить по зяби без опаски вытянуть ногу из грязи без сапога.

    Сарыч раз десять повторял свои воздушные пируэты, как бы бахвалясь перед человеком благополучием в своей стихии. Это был не тот сарыч, которого можно увидеть зимой в средней полосе Европы и узнать по белому исподу. Зимой к нам прилетают доверчивые кочевники севера - мохноногие сарычи, их ещё зовут зимняками. А это был не зимняк, а обыкновенный сарыч или канюк, - так его называют за протяжное каенье "кэий-кэий-кэий", словно птица канючит, выклянчивает что-то.

    Не в пример канюкам, раскатисто и браво дают о себе знать большие пёстрые дятлы. То и дело из глубины леса доносятся барабанные бои. Так дятлы уведомляют сородичей о занятой территории - каждый бьёт дерево на своём участке вблизи готового дупла. И, слыша этот деревянный стук, лисицы вспоминают свои обязанности - весеннюю чистку нор. Ни в какое другое время нельзя с такой лёгкостью узнать, кто где живет, как в эту благодатную вешнюю пору.

    Он постоял на краю овражного склона под сидьбой, спустился лесом по косогору ко второй лисьей норе, вышел к болоту - на дамбу. Всё здесь было как в том году: и лисьи норы, и сосновый лес, и тростниковое болото. Даже лягушки урчали в болоте так по-прежнему, будто и не минуло года с той поры, когда он впервые пришел сюда на охоту. Всё было по-старому, не было только Чернохвостого лиса.

    Остановившись на краю дамбы и глядя на зелёную шапку красного бора по ту сторону болота, охотник подумал о старом лисе - подумал даже с сожалением. Как-то не так всё вышло в ту памятную зимнюю ночь: вроде и подстрелил он лиса, а вроде и нет...

НЕЧАЯННАЯ  ВСТРЕЧА

Убивая животных, у человека, возможно, возникло ощущение своей вины перед ними, однако позже ему на помощь пришла общеизвестная психологическая увертка, состоящая в том, что убийство животных совершается в результате вражды с ними.

Салли Кэрригер ("Дикое наследие природы")

-----------------------------------

    Апрель стоял солнцезарный. Земля просохла, принарядилась зеленью, и молодая трава уже пряно напитывала воздух запахами весны. А на опушках и залитых солнцем лужайкам распускались фиолетовые лепестки широколистого сна.

    В один из этих тёплых Дима возвращался из школы, как обычно, кружным путём по околице. Идти улицами посёлка было неинтересно, он знал наперед, что там можно увидеть. А на околице его ожидали открытия и разные приключения. Но даже если ничего особенного не случалось, то время, потраченное на окольный путь, с лихвой окупалось впоследствии. После прогулки любая работа спорилась, за что бы он ни брался по хозяйству.

    Основной его обязанностью по дому были всё те же кролики. Ежедневно надо было заготавливать корм, чистить и ремонтировать клетки, вовремя отсаживать молодняк в просторный вольер. Одним словом, скучать не приходилось. Это было его хозяйство, и до недавнего времени оно являлось единственным источником дохода в виде кроличьих шкур, сданных в заготконтору.

    Помнится, в обмен на пушнину он приобрёл охотничий нож - настоящий, трапперский, с кожаными ножнами и номером на обоюдоостром лезвии возле рукоятки. Это был нож для съёмки и обработки звериных шкур, в основном, конечно, кроличьих. Но долгое время он был предметом особой гордости охотника и стоил огромные на тогдашнюю мерку деньги. С появлением ружья, само собой, нож отошел на второй план, и если раньше, ложась спать, Дима частенько клал свое холодное оружие под подушку, не в силах расстаться с ним даже на ночь, то теперь перед сном брал в руки ружьё, любовно протирал все его металлические и деревянные части байковой тряпочкой, пропитанной ружейным маслом, потом вешал на стену у изголовья и чувствовал себя охотником даже не в охотничий сезон. Жаль только припозднился он с ружьём в том году, а будь оно у него в позапрошлую зиму, он бы и собаку охотничью уже завёл.

    С собакой, конечно, промашка вышла. Ещё прошлой весной договорился Дима с соседом охотником, что возьмет щенка, когда его легавая ощенится. И пока разговоры велись, всё было ладно, а как до дела дошло, так этот сосед заломил несусветную цену, отвез щенков в город и дорого там продал.

    Видать, городской народ шибко расточительный, потому что за те деньги, что сосед за щенка запросил, можно было запросто теленка купить, или козу на худой конец, но это уж точно.

    В этом году Дима опять начал переговоры, но чём они закончатся, будет видно. Торговать собак с переплатами не в крестьянском обычае, и пока что никакой дворовой собаки у Маевых не было, не хотелось держать лишь бы какую. Если уж заниматься охотой, то не с дворняжкой же. Собака должна быть под стать хозяину. А Дима стал охотником известным в посёлке, и что лисьи шкуры у него не переводились, знал чуть ли не каждый. На то она и деревня, чтобы всю подноготную о соседях знать.

    Так вот, в тот солнечный субботний день он шел тропинкой по закрайку озимого поля, на жаворонков поглядывал, нескольких прытких ящериц поймал и одну веретеницу - словно змею маленькую подержал в руках эту безногую ящерицу бронзового цвета, потом выпустил. Это в том же порядке вещей, что и медянку поймать, - занятие не для слабонервных. Хотя медянка, как и веретеница, из той же породы "змей", которые по предрассудкам - самые изо всех ядовитые. А медянок этих Дима переловил уже сотнями, они не ядовиты, и зрачок у них круглый, а не вертикальный как у змей. Но страху они наводят побольше, чем обыкновенные ужи, которых каждый узнает по желтым "ушкам". Лишь стоит принести в школу живую бронзовую змейку, все девчонки прямо в окна выпрыгивают с перепугу. Хотя медянка, если пообвыкнется в руках, такая же смирная, как уж. Её даже можно посадить в школьную сумку, и она там себя чувствует ничуть не хуже, чем за пазухой.

    Бинокль приходит на выручку и когда пересекаешь открытую местность. Тут всегда есть риск, что тебя издали заметят. А благодаря биноклю удаётся зорко во все стороны поглядеть, прежде чем на голое поле выходить. Подчас именно таким образом лисицу и замечаешь, но тут, конечно, надо смотреть в оба, и по возможности подольше.

    Только сегодня бинокль не понадобился, и без него Дима прекрасно всё разглядел, когда подходил к околичной меже своего надела, засаженной густыми кустами малины. Он уже и не надеялся что-то интересное увидеть, остановился, чтобы бинокль в сумку положить, как вдруг из кустов выскочила лисица с кроликом в зубах.

    Не прямо под ноги выскочила, не думайте, он ещё не до самой межи дошел, а лиса вообще на дальнем конце огорода выбежала. А огородный надел, пускай не заимка для покоса, но каких-никаких пять десятин в нём имелось. Так что до лисицы далековато было. Но охотник готов был поклясться, что кролика узнал - его это кролик, из летнего вольера. Не далее как третьего дня Дима туда зимний окот отсаживал, чтобы февральские крольчата по земле побегали, свежей травки по краям выгула пощипали.

    Саму лисицу он уже со стороны хвоста рассмотрел, и мог присягнуть - чёрный был хвост. А уж когда лиса по полю поскакала, тогда до Димы только и дошло, что чёрный хвост, как ему известно, имелся только у одного зверя в округе. И мысль, как бы заикаясь, пробила брешь в его сознании:

    "Так... это... Чернохвостый!!!"

    Его появление повергло охотника в изумление. Подобная встреча никак не входила в его теперешние планы. Воскресший лис, ну, прямо огорошил его своей дерзостью, донял до самого нельзя.

    Это уже чересчур,- глядя вслед мелькающему хвосту, подумал Дима.- Этого я тебе не спущу...

    Первым делом, придя домой, он полистал настенный календарь и нашел день, обведенный чёрным грифелем карандаша, - всего осталась неделя до срока, отмеченного ещё зимой, в день лисьей свадьбы. Для проверки Дима выглянул в окно, чтобы свериться по плакучей иве - и листьев на дереве ещё не было. Береза в палисаде тоже стояла голая, только почки на каждой веточке набухли, готовые не сегодня-завтра разрешиться первыми шелковистыми листочками.

    Пока что всё убеждало охотника в том, что время у него есть. И он не торопясь подлатал выгул для кроликов, нарастил верхний край выгорода со стороны сада. Оказалось, Чернохвостый просто-напросто перемахнул через невысокую сетчатую изгородь, рассчитанную для ленивых домашних кроликов. А по лисьим следам на грядках в огороде Дима представил всю картину этого дерзкого налёта и насупился, вконец расстроившись.

    Мыслимо ли такое, чтоб у него, добывшего за прошлый сезон с полдюжины лисиц, вдруг эта самая лисица, на которую, собственно, он всю зиму охотился, взяла и кролика увела. Притом средь была дня, при всём честном народе. Пристало ли охотнику подобное стерпеть!

    С половины дня Дима стал сугубо молчалив и мрачен. Угрюмо наматывая колючую проволоку на прибитые планки над изгородью, он ещё и палец уколол. Тогда и проворчал сквозь зубы, обращаясь к лису:

    - И за это я с тебя взыщу. За всё посчитаюсь...

    Заутра охотника постиг новый удар: в ольховом клину, где была нора Серебристой лисицы и где по всем Диминым предположениям положено быть Чернохвостому, вообще лисиц не оказалось. А нора, хоть и была на месте, но уже не такая, как в том году. И следы возле норы были чужие.

    Подобных следов Дима не видывал раньше и, несмотря на свое рвение поскорей разделаться со старым лисом, всё-таки задержался и перерисовал их в блокнот.

    Следы выглядели непривычно, вроде как маленький человечек тут ходил босиком. Голые подошвы ног чётко отпечатались в сырой земле, как если бы Дима сам тут прошелся без обуви на цыпочках. А может это медвежонок приблудился? Но до чего же когтистые лапы!..

    По следам было видно, что этот зверь грузный и коротконогий, потому что при ходьбе отпечатки его задних лап не достигали передних. И хотя охотник ни разу в жизни не видел барсука, но всё ж таки сообразил - это его следы. Должно быть, он занял нору поздней осенью, когда Дима тут охотился и ружейными выстрелами отпугнул лисиц от норы. Или барсук пришел сюда по весенней оттепели на разведку да так и остался здесь. Но так или иначе, а устраивался он здесь основательно.

    Высокая куча земли у норы, служившая крыльцом на крутогоре, была переполовинена глубокой траншеей, через которую выдворялся из норы выгребенный сор. Прошлогодние листья и травяная ветошь, кости и сучья с обломками веток - всё это вперемешку с глинистой землей и ворсом замусорило склон ниже норы. А вверх по косогору на проторенной к полю тропинке и по её краям были насорены пучки сухой травы, как случается, когда переносишь её в охапке с одного места на другое.

    Короче говоря, новый жилец наводил в ольховом клину свои порядки, и поведением своим здорово отличался от лисиц - по-хозяйски занимался уборкой старого, захламленного жилища. Ещё и вокруг норы весь откос словно граблями выскоблил, всюду полосы от сгребания листьев видны, и довольно глубокие, рваные борозды от когтей. Не исключено, что новый постоялец специально оставил на земле эти метки, словно застолбил участок. Похоже на то, что когтить землю передними лапами - общепринятое у барсуков понятие демонстрации силы и грозности. И надо признать, это впечатляет.

    Барсучьи отметины произвели впечатление даже на Диму, а о лисицах и говорить не приходится - уступили они эту нору пришельцу или пришельцам. Ведь барсук мог и не одиноким быть, вместе с подругой в ольховый клин пожаловать. Но разбираться в этом было недосуг. Возможно позже, поуправившись с делами, Дима и выяснит всё об этом барсуке, а сейчас его волновал другой вопрос,- куда запропастилась Серебристая? Разыскав её нору, он отыщет и Чернохвостого. Во всяком случае, так ему представлялось.

    Любого зверя легче всего обнаружить у водопоя. Вблизи воды сырая земля хранит следы неделями, а то и дольше - до следующего дождя. Бывает и так, что добираясь к воде, зверь пересекает участок вязкого ила, который, высохнув, затвердевает как камень. С такой готовой формы, как с изложницы, можно снять гипсовый слепок звериной лапы, которым настоящие следы можно потом делать.

    На берегу ещё можно увидеть необычное свидетельство присутствия озёрных лягушек, которые ловят мошек, сидя у самой воды. После них остаются на илу замысловатые отпечатки, способные ввести в замешательство даже опытного следопыта.

    Таких лягушечьих отпечатков Дима перевидал будь-будь, пока старательно обследовал все подступы к речке. Они встречались на всём её протяжении, вплоть до ламбины, где курчавые кроны деревьев окунают свои тени в прозрачную глубь воды. И там, на лесном берегу, охотник напал на невиданные следы то ли большущего кота, то ли невзрачной собачонки.

    По свежим натропам енотовидных собак охотник долго блудил по зарослям, вышел к мелкому ручью и вдоль него забрался далеко по лесному бедленду*. И там, в глухом овражке, крепко заросшем кустарником, отыскал среди зарослей нору под нависшей над ручьем угорью. Нора имела два выхода и возле обоих запали в землю старые, позеленевшие от времени кости. Похоже, звери жили на берегу ручья не первый год, но оставалось загадкой, откуда они вообще сюда забежали?

    Далеко за полдень вышел Дима к лисьему яру, осмотрел глубину провалья, террасу, урезы круч - всюду поглядел, где только было возможно встретить лисий след. Затем в раздумии вышел к озеру и добросовестно излазил густые тальники, потому что под сводами талов на забереговом илу топталось много зверья, подбирая снулую рыбу и прочую живность, прибившуюся к берегам полоя. Но свежего следа - без когтя на левой передней лапе - не повстречал.

    Однако Чернохвостый тут бывал, в подсыхающих весенних вымоинах где-нигде сохранились отпечатки его лап. Только следы большей частью старые, всохшие в грязь - поди разберись, какой они давности. Но вместе с тем, кабыть негласно самой судьбою подавался знак - мол, колобродит старый лихоман по округе, да вот незнамо где его имать.

    На всякий случай Дима спустился по течению Стугны километров на несколько ниже озера. Там вода бежала в крутых берегах, прорезая всхолмья с мелколесьем и байрачными отъёмами*. Но кроме набродов ондатры по заплёскам* и пятипало-растопыренных следов енотовидных собак - ничего не обнаружил, не считая вездесущих молодых лисиц, шнырявших всюду по округе.

    Так маялся весь этот день, если не безрезультатно, то, во всяком случае, неутешительно. Хотя и принёс маленькую радость: Дима нашел рог косули на той чистинке в лесу, где в бытность устраивал свой первый лесной лагерь. Рог был великолепный - трехпалый, с перлами и розетками, длиною с треть аршина. Он был витиевато иззубрен бугристыми наростами и продольными бороздами по рельефному стволу, ещё и обрамлен ажурным контрфорсом у основания; ни дать ни взять - готовая рукоятка для охотничьего ножа.

    А старый шалаш осел, под тяжестью снега прогнулись боковины, и некогда ровный конёк завернулся набок. Внутри шалаша и возле - всё было запакощено лисицами. Что-то наподобие общественного туалета устроили они в бывшем лагере охотника. Даже колода, сидя на которой можно с приятностью озрить всю ламбину с высоты, была замарана лисами.

    Подобной скорости полёта охотник не видел ни у одной птицы, но догадался - это сокол: сапсан или чеглок.

    Большой аспидно-шиферный поверху "стриж" вскоре вернулся, набрал высоту, метнувшись ввысь, и с сумасшедшей скоростью спикировал над верхушками сосен. Выйдя из пике, взмывая вверх, он заполоскал крыльями, да громко так, как флаг полощется на сильном ветру.

    Описав стремительную дугу, чеглок сел на высоченную сосну - на верхнюю сухую ветвь, и снова позвал: "И-ди-дидиди". И тогда Дима понял, что этот крик относится не к нему, а к серпокрылой самке, слетевшей с гнезда в вершине соседнего исполинского дерева. Она подсела к зовущему на его сосну, но за ветками нельзя было разглядеть, что они делали там.

    Вскоре самка покинула дерево и ушла в прогулочный полёт - заскользила над гладью озера, просто рассекая воздух безо всяких усилий. Двумя-тремя легчайшими колебаниями крыльев она посылала тело вперед и скользила, как рыба скользит в воде, что даже дух захватывало от восхищения этакой лёгкостью полёта. А самчик чеглок долго и по-разному звал её, но она не торопилась прерывать прогулку и возвращаться к гнезду.

    И Дима уверенно держал путь в свое завтра, и его пыл охотничий не угасал, и вера в завтрашний день не раздружалась с удачей.

ПО  ЛИСЬИМ  МЕСТАМ

Животные, населяющие вместе с нами эту планету, не менее важны, и если ещё можно представить себе рождение нового Рембрандта или Леонардо да Винчи, то никакие наши усилия, не могут возродить истребленный вид фауны.

Джеральд Даррелл

Gerald Durrell

-----------------------------------

    К вечеру в красном бору садилось солнце на ветви сосен, словно рыжая курица на насест. К этому часу Дима уже постелил телогрейку поверх сырой хвои и расположился на ней шагах в тридцати по ветру от ближнего выхода лисьей норы. До наступления сумерек было ещё далеко, а он уже сел в засаду, так чтобы видеть все отнорки и всю лядину с невысоким земляным валом по периметру.

    Если он правильно рассчитал расстояние до норы, то оно должно соответствовать тому кругу, по которому лисица обходит нору, забираясь под ветер. И если Чернохвостый заявится сюда, то уже не зайдет с тыла, а встретится с охотником лицом к лицу, теряя свое преимущество в обонянии.

    Сюда охотник пришел не случайно, здесь были владения старого лиса, и где же ещё ему быть, как не в этом укромном местечке на северной стороне болота. К такому заключению Дима пришел после того, как потерял из виду его подругу, Серебристую, и решил осмотреть здешние норы, не тратя попусту время на поиски пропавшей лисицы.

    Мало ли что могло случиться с Серебристой за последние два месяца, всё-таки она чертовски красивая лисица была, шикарную шубу носила. Даже Дима зарился на неё в свое время, а кроме него и другие охотники есть. Но могла она и иначе погибнуть, как любой дикий зверь рано или поздно погибает в природе. Не исключено, что и барсук мог приложить к этому свою когтистую лапу, когда нору в ольховом клину завоёвывал.

    Спереди его маскировал зацветший куст кизила - золотистый, как цвет закатного небо, по которому солнце спустилось к удалённому краю поляны, простилая вглубь леса, как костровое пламя, рыжий свет. Наступал погожий вечер, но час был ещё ранний для выхода лисицы на ночную охоту, и Дима не утруждался быть внимательным - рассеянно посматривал вокруг, наблюдая за переменой освещения уходящего дня. Потому и прозевал появление лисы из норы.

    Возможно, вам покажется странным, что можно лису прозевать, когда на неё охотишься, но подобное случается сплошь и рядом даже с заядлыми охотниками. К тому же стояла весна, и каждая поющая пичужка подавала голос, и всякая бегающая зверушка спешила по своим делам, а дела весенние - самые неотложные. Тут все поспешают, попробуй за всеми уследи.

    Так и вышло, что охотник сидел себе беззаботно, во все стороны поглядывал, как ворон на обзорной ветке сидит да клювом щёлкает, ну и прощёлкал выход лисицы. Спохватился, когда лиса была уже на земляном валу. И там она села. Затем улеглась, свернувшись клубком против часовой стрелки.

    Лежать, свернувшись в клубок и уткнувшись носом в основание хвоста, наиобычнейшее дело для любой лисицы. Сверху хвоста, сантиметрах в семи от основания, даже залысина есть от стертости шерсти в том месте, куда лиса морду постоянно укладывает. И такие метки все лисицы носят на хвостах возле чёрного пучка волос, где расположена мускусная железа. Должно быть, лиса - когда там нос держит, гораздо лучше себя чувствует, запах мускуса действует на неё ободряюще. Не даром лучшая парфюмерия на основе мускуса сделана, и бобровый мускус, известный под названием бобровой струи, запах имеет самый изо всех стойкий. Разве что кашалотовой амбре уступает.

    В общем, принято у лисиц таким манером, свернувшись, лежать и нос держать у основания хвоста. А залысины на лисьих хвостах Дима сам видел, - чем старше лисица, тем заметнее у неё такая отметина.

    А в отношении того, что лисицу легко проглядеть в момент выхода из норы, так это в том же порядке вещей, что и слёт птицы с гнезда: тут всё решает одно мгновение. Потому что лиса идёт из норы не вразвалочку, как человек, поднявшись со сна. Она не потягивается, не зевает, может быть и проделывает это в норе, но выходит бодрая и свежая как огурчик.

    Так и эта лиса вышла, и ничего похожего на Чернохвостого в ней не было. Обычнейшая рыжая лисица безо всякой примеси в окраске, по которой охотники различают лисиц в зависимости от того, сколько к охристому тону примешано черноты, белизны, желтизны или седины. Бывают ещё темно-гнедые лисицы, и красные, и вишневые, но это уже большая редкость.

    Обычную лисицу с темной подпушью на спине охотники зовут сиводушкой; есть ещё лисица крестовка, у неё крестообразный чёрный рисунок на спине и плечах выражен очень контрастно. А те лисы, у которых нет чепрака - этого самого крестообразного рисунка, и вообще нет никаких чёрных оттенков, зовутся огнёвками. Такой огненно-рыжей была Красавица, да и сегодняшняя лисица такой же была.

    Лиса эта, надо понимать, вышла подышать свежим воздухом из затхлой глубины норы. Она не спешила на охоту и вообще не проявляла никакого желания куда-либо идти.

    Может быть у неё окот? - заподозрил Дима. В общем-то, время к тому и шло.

    За кизиловыми ветками не разглядеть лисицу полностью, но и подвинуться в сторону охотник не смел, даже пошевелиться не удалось бы без шума. Всё что он мог, это вытянуть шею и двигать головой со стороны в сторону. Но куст перед ним был большой, и выглянуть из-за веток не удавалось.

    Солнце спряталось за деревья. В птичьих песнях короталось время. Дрозд дерябя голосистым пересвистом с глухой хрипловатой трелью возвещал всем, кто внизу под деревьями, об окончании дня. Поодаль над краем лядины с приглушенным хорканьем потянул вальдшнеп*, словно где-то неподалёку в предвестии сумерек начала роптать исполинская жаба, выставив голову выше самых высоких деревьев, так что голос её разносился далеко над лесом.

    Неожиданно слева за соснами тонко хрустнула веточка, затем послышалось лёгкое потрескивание насоренных по земле мелких валежинок. Охотник обернулся на шум: прямо на него - уже совсем близко - шла лиса.

    Она была невысока, скорее даже приземистая, и очень лохматая. Невылинявшая шерсть пушистыми космами свисала по бокам. Голова её была опущена к самой земле, так что охотнику даже было видно спину. А глядела она сугубо под ноги, не подозревая, что поджидает её впереди, шагов через несколько.

    В тишине стал отчётливо слышен шелест хвои под лапами лисицы. Ещё несколько шагов и, едва не наступив на край расстеленной телогрейки, лисичка подняла голову и в упор глянула на охотника... Так и замерли оба, глядя, не смигивая, друг другу прямо в глаза, как в споре - кто кого переглядит. И всё это на расстоянии вытянутой руки.

    При желании Дима мог бы погладить лисичку по голове, почесать за ушком, но не решался; побаивался, что укусит. Хотя внешне она выглядела безобидно, даже симпатичная была: - кругленькая рыженькая мордашка с желтыми бакенбардами и чёрными слёзными чёрточками у внутренних углов глаз, и белой, словно напудренной, нижней губой. Искристо-желтые радужины глаз разделены вертикальными, как у кошки, чёрными зрачками,- это Дима успел хорошо рассмотреть.

    Лисичка окаменела на некоторое время, да и охотник воспринял такую встречу накоротке без всякого восторга, даже не представляя, что ему делать.

    Вдруг - и Дима ясно это увидел - тело лисички передёрнулось, как в конвульсии, и снова замерло в напряжении. Внезапная близость человека и взгляд в упор подействовали на неё необычно: она никак не могла собраться с мыслями от растерянности.

    Как бы сдуру не бросилась на меня,- заопасался Дима, вперив в лисицу гипнотизирующий взгляд.

    Наверно, мало силы во взгляд вложил,- подумал Дима и собрал свою "внутреннюю энергию", направил её на лисицу, раскрыв глаза пошире, как филин ночью. И это подействовало...

    За то время, пока лисичка осознавала, кто перед ней, охотник раз пять вздохнуть успел, а как только большие глаза сделал, она тотчас отпрянула за деревья. Но не помчалась с перепугу по всему лесу, взбрыкивая задом как дикая коза, - видать не шибко напугалась. Дима слышал по хрусту древесного сора, что лиса прыгнула раза три-четыре и остановилась.

    Ну вот, теперь будет ходить вокруг да около,- догадался он.- Странные они существа, эти лисицы. Ведь видят же, что сидит человек, а поверить не могут...

    Но мысль его от двойственности мышления неожиданно приняла сторону лисицы. Он как бы вылетел из своего тела и посмотрел на себя со стороны: действительно, откуда лисице знать, что перед ней человек, в том смысле, что он всамделишный, живой. Вполне могло тут человека и не быть, а только одёжка его, как на чучеле в огороде, когда скворцов отваживают от грядок с рассадой помидоров. То-то лисичка и старалась понять сейчас, прячась в глубине леса: бояться ей этого "чучела" или нет?

    А может быть, она меня помнит по прошлому году? - Дима припомнил, как в том году одного лисёнка в руках держал, освобождая из сусличьего капкана. Вполне это мог тот самый лисёнок и быть.

    Лисица подбиралась к охотнику, обходя по кругу, хотела таки дознаться, на кого натолкнулась возле норы. Дима слышал её перебежки по насоренному валежнику. В лесу постоянно ломь крест понасорена, так что подчас бесшумно и не пройти. И эту лисицу, ходившую кругами, прекрасно было слышно. Но вот она остановилась надолго.

    Охотник послюнил палец, подержал поднятым вверх, определяя по холодку с какой стороны дуновение ветра. Потом достал коробок спичек, чиркнул одну и тут же погасил. Дымок от спички слегка потянулся в сторону лисы, давая понять, почему она притихла именно там. Несколько минут понадобилось ей, чтоб оценить ситуацию своим чутьём, а когда она ушла, лес опять наполнился тишиной.

    Наконец она настигла беглянку, и оба зверька покатились по хвое, кувыркаясь, сцепившись в клубок. Мгновение спустя клубок распался, и охотник увидел ласку, волокущую мышь к кусту кизила. Стоило ему подняться на ноги, как ласка проворно скрылась в мышиной норке, но тотчас появилась опять, привстав столбиком, наблюдала. Но за кем?!.. Дима был уверен, что ласка следит за ним, а она смотрела на свою добычу - не съел ли он её ещё?

    А уже потом ласка взглянула на человека. Да так, словно огнем обожгла. Всем своим видом она выражала такую лютую злобу, что её приплюснутая голова почудилась охотнику головой гадюки.

    Диме стало не по себе. Он замахнулся рукой, но ласка даже не моргнула.

    - Ах ты, малявка. Так ты такая!..

    Он бросил ветку в застывшего зверька, но ласка отнеслась к этой выходке хладнокровно: ловко пригнулась и опять поднялась столбиком. Тогда Дима подступил ближе, и снова замахнулся. Бесстрашный зверёк наклонил голову, подался чуть вперед, будто задумал совершить прыжок в лицо обидчику.

    И тут самоуверенность охотника дрогнула. Не желая признаваться в этом даже самому себе, он сорвал кепку с головы, ударил ласку с размаху, но там, где она только что стояла, уже никого не было. Под кепкой чернело в земле круглое отверстие мышиной норы.

    Дима наклонился лицом пониже, заглянул в норку и вздрогнул: из темной глубины его сверлили два блестящих глаза. Он отстранился, и змеиная голова высунулась из земли.

    Тогда он выждал, чтобы зверёк вылез полностью, прихлопнул его кепкой, но почувствовал, что снова накрыл пустоту.

    Да ну её,- дипломатично рассудил Дима.- Не хорошо отбирать добычу у слабого.

    Он чувствовал, что покривил душой, признавая ласку за слабого. Она бедовая была - уже затаскивала добычу в норку, ухватив мышь зубами за загривок. И всё это у охотника на глазах, в двух шагах, не больше.

    Вообще считается, что кровожадней ласки, зверя нет. Она самый мелкий хищник в мире, но зато и самый ненасытный. Разве что землеройки и водяные куторы - зверьки размера спичечного коробка, наименьшие из млекопитающихся, не уступают ласке в жадности. В общем, чем мельче хищник, тем он прожорливей. А лисица, пусть даже самая беспощадная, как этот закоренелый убивец домашней птицы, Чернохвостый, - просто ангел по сравнению с лаской, сущим дьяволом во плоти.

    Еще не полностью стемнело, когда охотник оставил поле боя за лаской.

    - Не очень-то и хотелось,- сказал он напоследок, подразумевая, что мышей он не ест. У него были дела поважнее, он подался осматривать лисью нору, заглядывать во все отнорки в поисках свежих следов Чернохвостого.

    Следы не обнаружились. И не было их не только здесь. Прошлогодняя нора старого лиса возле вырубки тоже никаких надежд не подала. Она вообще пустовала. Дима там побывал ещё днём и, не найдя следов лисиц, направился на эту поляну. И вот просидел бестолково целый вечер, а теперь и не знал даже, где дальше искать Чернохвостого.

    Когда чуть потеплеет, во всяком случае, пусть хоть земля прогреется, можно будет отправиться с ночёвкой на лосиный выгон вглубь красного бора. А пока можно начать поиски на своём берегу болота. Хотя и не верилось, что старый лис решится обосноваться в одной из нор близ посёлка, но коль нет его в красном бору, то где-то же должен он быть.

    По всему складывалось, что надо возобновить поиски Серебристой лисицы. Может и пала она от руки охотника или от лапы барсука, но может быть и нет, - живет и здравствует где-нибудь в неизвестном месте в новой норе.

    Тут Дима вспомнил о норах в Большом овраге, найденных ещё зимой. Не мешало бы их проведать. Поди знай, может Серебристая там. Да и дружок её, Чернохвостый, не ровен час там околачивается.

НЕЗАВИДНЫЕ  СУДЬБЫ

...не пристало нам ни забывать, ни тем более стыдиться того, что человек тоже часть природы, от состояния которой зависит его будущее и сама жизнь.

Максим Зверев ("Лик земли")

-----------------------------------

    Большой овраг начинался у шоссейной дороги, и там он ещё не был ни большим, ни маленьким; он только зарождался в мокрой лощинке, где сочился убогий ручеёк - и только. Здесь у оврага ещё не было шелестящей одежды из болотных и луговых растений, его и вовсе можно было не заметить, кабы не взявшиеся ржавчиной лужи по сырому долу среди буйно вымахавшей травы.

    За дорожной насыпью, вырвавшись на простор, овраг набирал силу - ширился, углублялся в податливый чернозем, и потихоньку стал себе на уме: начал прихорашиваться и наряжаться зеленью рогоза и осок. Затем проявил большую требовательность к раздолу и метр за метром корнал обочины полей, пока не стало ясно, что у него, у оврага, прав на эту часть земли гораздо больше, чем у кого бы то ни было. Теперь овраг уже не тщился втуне, он брал под свои склоны столько земли, сколько нашептывали ему тростники да кустистые ивы, и если прежде Стугна едва струилась неприметным ручейком по овражному изложью, то теперь её речонкой можно было назвать. В её береговых зарослях уже и птица и всякая зверь могла схорониться. А тёплыми вечерами в конце весны здесь начинали реветь выпи. Их голоса "ип-прумб-ип-прумб", как рев увязшего в топь бугая, далеко слышно.

    Выпь, по меткому местному речению - водяной бугай, такая тайная птица, что её не разглядишь даже в упор. Она стоит в плавнях затаившись, вытянув шею вверх, - узкая, длинная, вся бурая, точно стебель сухого тростника. Даже клюв держит поднятым вертикально, чтобы нельзя было его отличить от сломанной тростины.

    Но рев "бугая" услышишь не раньше мая, а в апреле над оврагом раздаётся неокрепший голос молодого барашка - так токует бекас. И пока Дима шел вдоль оврага, этот болотный кулик демонстрировал свое необычное искусство: набрав высоту, планировал по дуге с овечьим блеяньем. В бинокль было видно вибрацию крыльев токующего бекаса, но Дима знал, что блеющий звук исходит от раскрытого веером хвоста - от крайних рулевых перьев. А крылья, очевидно, лишь создают колебания потока воздуха, чтоб возникал вибрирующий звук.

    В километре, полутора от шоссе начиналась первая лесополоса, кустистая и густая, как фазаний ремез. Там и жили лисицы.

    К их норе Дима подходил на цыпочках. Несколько раз прикладывал к глазам бинокль, осматривал кусты, скрывающие нору, но увидел её, только подойдя вплотную. Здесь было два выхода далеко друг от друга. Не помни он этого с зимы, то не нашел бы сейчас второго отнорка в густых зарослях.

    Первый, ближний к оврагу, был главный ход, с небольшой полянкой среди кустов - детской игровой площадкой для лисят. Этот отнорок легко заметить по чёрной куче земли, потоптанной лисьими лапами, а второй - запасной ход прятался в кустах метрах в пятнадцати, и никакой земли там не было. Кусты вокруг стояли непролазные среди поросли молодой травы, так что лисьи следы можно было различить разве что в самой глубине подземного хода. И следы не чьи иные - Серебристой.

    Мгновенно, будто вспыхнувшая спичка, возник перед охотником тот день, когда эти следы впервые встретились ему минувшей весной на топком берегу ручья. Он натолкнулся на них под старыми дуплистыми вербами в сыром логу и, полистав свою "книгу следов", нашел листок с тем рисунком и датой того ушедшего дня. Прошлогодний след в блокноте и отпечаток лапы в глубине лисьей норы совпадали, как капли воды из одного источника. И Дима улыбнулся.

    Вот я тебя, кумушка, и нашел,- обратился он мысленно к Серебристой лисице.- Хотя и далеко ты из ольхового клина убежала, но от меня не убежишь. И твой дружок, Чернохвостый, никуда от меня не денется.

    Охотника не смутило, что следов Чернохвостого не оказалось у норы, он их найдет попозже, если понадобится. Да и не следы ему нужны, в конце-то концов. Главное Серебристая тут, а раз так, то и Чернохвостый должен быть где-то поблизости.

    Охотник соорудил нехитрое сидение на присадистом клёне и устроился на нём опробовать сооружение, заодно понаблюдать, когда Серебристая к норе явится. Пока он тут по посадке ходил, жерди для сидьбы подыскивал и ножиком их срезал, солнце не стояло на месте, время к вечеру шло, и лисица должна была появиться с минуты на минуту. И когда он увидел её издали, с хомяком в зубах, ему показалось, что с прошлого года она стала крупнее; только расцветка осталась всё та же - серебристая.

    Здравствую, милочка,- обрадовался Дима долгожданной встрече. Но "милочка" была другого мнения на этот счёт.

    Она остановилась на краю поля, поглядывая в лесополосу и ловя доносимые оттуда запахи. Добыча в зубах мешала ей воспользоваться обонянием в полной мере, и лиса положила хомяка на землю и долго стояла, поводя головой, прядая ушами, - принюхивалась, прислушивалась, приглядывалась.

    В дальнем конце поля с резким выхлопом перегазовал трактор; Серебристая нервно обернулась на отдалённый звук, подхватила добычу и, крадучись, вошла в кусты.

    Дима и себе оглянулся, увидел трактор на поле за весенним севом. И этот трактор ему здорово не понравился, как если бы он сам был лисом, и эта машина рокотала неподалёку от его норы.

    Когда он снова взглянул на лисицу, она всё ещё кралась к норе, обнюхивая ветки кустов, - это там, где Дима ходил от одного отнорка к другому. Как ни старался он не прикасаться ни к чему, всё ж таки наследил - лисица чуяла запах. Особенно старательно она тыкалась носом в порог норы, но ничего там не обнаружила; кеды с резиновой подошвой не оставили запаха. И Серебристая успокоилась, позвала лисят едва слышным покашливанием.

    Пока не стемнело, Дима заторопился в обратный путь, надеясь засветло перейти заболоченный овраг. Но легли сумерки, когда он, подвернув штаны, полез в мочажину, не снимая обуви из опасения порезать ноги в зарослях тростника. Он перебрёл широко заиленное русло Стугны и стал уже взбираться по склону, когда решил завернуть к норе, которую нашел здесь зимой. И тут стал свидетелем интересной особенности лисьего поведения.

    Он поднимался в густые сумерки по косогору, и в тишине было отчётливо слышно, как чавкают мокрые кеды. Совсем немного он прошел, как наверху появился лисёнок - выглянул над насыпью земли возле норы.

    - Здравствуй,- сказал Дима тихонько.

    Лисёнок молча спрятался. Но Дима сообразил, что мокрые кеды издают знакомые лисятам звуки, и потоптался на месте, чтобы в кедах опять почавкало.

    Лисёнок снова показался на склоне, хорошо заметный на фоне закатного неба. Постоял немного, подумал и опять спрятался.

    Тогда Дима потихоньку двинулся вверх по склону, совершенно голому, не считая травы и лисят, бегающих друг за другом. Увлекшись игрой, двое сбежали вниз и проскакали едва ли не у самых Диминых ног, так что его ну просто подмывало подставить подножку.

    Еще трое резвились наверху, на склоне, - их силуэты хорошо были заметны на розовеющем крае неба. А всего лисят было пятеро; на одного меньше, чем в выводке Серебристой. И никто из них не замечал охотника, точнее не обращал внимания на его неподвижную в темноте фигуру.

    Вдруг один из тех, что бегал наверху, сбежал по склону и с пяти-шести шагов уставился на охотника. По тому, что этот лисёнок был крупней других, а главное более худой и весь мокрый от росы, Дима заподозрил неладное.

    А тот смотрел, смотрел секунд несколько, потом оскалился и громко выкрикнул: - Хоа! Хоа-а-а! - и бросился прочь.

    Лисята, как полой в водовороте, хлынули к норе. Они сбились в кучу у входа, явно не понимая, почему так вдруг закончилась игра.

    Лисица, а это оказалась молодая лиса, продолжала кричать уже откуда-то с поля, и глядящие во все стороны малыши стали понимать, что это кто-то посторонний стоит метрах в десяти ниже норы. Перетаптываясь с ноги на ногу, как это делают мурлыкающие кошки, они глазели на безмолвное существо, двигая головами вправо-влево, а Дима терпеливо удовлетворял их любопытство.

    Может удастся подружиться с ними,- рассуждал он. Жаль только ничего нет для подкрепления дружбы - был школьный завтрак, да весь вышел.

    - В другой раз чем-нибудь угощу,- пообещал Дима лисятам. Сказал негромко, чтоб не испугать, но и чтобы услышали его голос. Возможно и запомнят лисята человеческую речь до следующей встречи. Всего-то ночь переждать надо. А весенние ночи не такие уж долгие.

    Весной светает за час до восхода солнца, и если Дима правильно рассчитал, то на всё про всё часа два ему требовалось - это чтобы к восходу уже на сидьбе сидеть и самое верное время в засаде провести. Поэтому он покинул посёлок задолго до рассвета и в клочьях тумана по стылой росе перебежал озимое поле в своих охотничьих полусапожках, и ещё затемно вышел к оврагу.

    Затем он спустился в густой туман, быстренько перебрёл Стугну, и в утреннем холодке вода показалась ему тёплой; даже ноги не заломило. Но на другом берегу пришлось остановиться и вылить воду из сапог. На этот случай, чтоб не сидеть на сидьбе с мокрыми ногами, он прихватил портянки про запас - переобуться в сухое, а при возвращении мокрая пара уже высохнет и процедуру с переобуванием можно будет повторить в обратной последовательности.

    Сунув ноги в сырые сапоги, потопав, чтоб налезли толком, Дима развесил портянки на молодую поросль осоки, а сам подался бережком по туманному подолу оврага, спеша в засаду, покуда солнце не встало. Из-за нехватки времени поутру, он решил не навещать нору молодой лисицы, но прихватил из дому нарезанное кубиками сало; и ещё домашние котлеты в кармане куртки лежали, чтобы лисят подкормить. Пусть и не удастся завести крепкую дружбу с лисятами, но попытка - не пытка, так говорят.

    К лесополосе он вышел бесшумно. Прислушался. Какой-то посторонний звук долетел до слуха, и охотник снял с плеча ружьё, проверил его готовность и, взведя курок, настороженно двинулся к лисьей норе.

    Опять впереди бряцнуло за деревьями, и Дима остановился. Чему там бряцать? - не понимал он.- Никак лиса в капкан угодила. Только откуда же капкану взяться? Неужели ещё кто охотится на Чернохвостого возле этой норы?..

    Всё ближе он подходил и всё яснее различал позвякивание металлической цепи. Кто-то дергал цепь в глубине лесополосы, порываясь на свободу.

    Капкан... ей богу, капкан. Чернохвостый в капкане!.. - загоревал Дима.- Ан вышло не по загаданному. Неужто придётся поступиться удачей? Неужели победа досталась другому охотнику?

    От такой неожиданности, его словно кипятком ошпарило. А чтобы позариться на чужую победу - стащить лисицу из чужого капкана, об этом Дима даже не помыслил. Не за обычай у охотников чужие западни обирать. Ничтоже этого пасть нельзя. Подобное порицалось во все времена как самое натуральное воровство.

    На всякий случай Дима спустил курок, чтоб не пальнуть ненароком, пробрался в гущу кустов на крошечную полянку перед лисьей норой, и там от сердца сразу отлегло, дышать стало легче. Дима улыбнулся даже и причмокнул губами, ну, вы знаете, как собак подзывают. Хотя не понятно, почему кошки на такое не реагируют? Наверно, этот звук у кошек ни с чем не связан. Кошки аккуратно едят, а собаки постоянно плямкают и чавкают, так что чмоканье им здорово процесс еды напоминает.

    Все это имеет прямое отношение к тому, что Дима увидел на полянке у входа в лисью нору: на цепи сидела не лисица, а половый, как солома, в чёрном жилете пёс.

    Увидев человека, он рваться с привязи перестал и хвостом замахал, виляя задом от усердия. А после того как охотник скормил ему одну котлету, так этот "дворянин" (чистокровной дворовой породы кобель) воспылал к мальчику невыразимо трогательной любовью. Он и уши пораненные прижимал и скалился - это он так по-собачьи улыбался, одним словом как мог, так в искренности своих чувств и изъяснялся.

    - Бедная собачка,- пожалел Дима, и чуть было вторую котлету не отдал, но вовремя спохватился: - Что же она тут делает? И кто ж её так искусал?

    Один глаз у бедной собачки заплыл, ухо кровоточило; и на заднюю ногу этот пёс припадал.

    Охотник переметнул взгляд на лисью нору - нора была забита чурками и землей. И он всё понял: собака тут не от нечего делать всю ночь провела, она от лисиц их же нору охраняла, чтобы старые лисы не могли освободить погребённых заживо лисят.

    Диме вспомнился вчерашний трактор. Не случайно тот трактор ему не понравился. Похоже, за те несколько дней, что засевалось поле, люди заметили лисицу, потом и нору нашли. Ещё и не поленились на ночь глядя собаку сюда привести.

    Но эта ночка не легко далась этому псу, скулившему от радости, что человека увидал. Глаза его светились такой надеждой на избавление, что Дима решил пособить ему. Но сделал это так, чтобы никто не заподозрил, что он к этому руку приложил. Цепь была прикручена проволокой к дереву, и он эту проволоку надломил, будто собака сама её порвала. Ещё и приговаривал при этом:

    - Домой, собаченька. Домой.

    И понятливый пёс, почуяв свободу, дремонул по кустам, только цепь зазвенела. А уже потом охотник взялся искоренять ущерб, нанесенный людьми ни в чём не повинной лисьей норе.

    О том, как себя чувствуют лисята в закупоренном наглухо подземелье, Дима боялся подумать. Вытаскивая палки и сучья из засыпанного хода, он хотел лишь одного - дать лисятам свежего воздуха вдохнуть.

    Жестокие бывают нравы у людей; приходилось ему слышать и совсем ужасные истории, как охотники-волчатники передерживают волчат в логове, скрутив им лапы проволокой. Матёрые волки не бросают свое потомство, выкармливают обезноженных волчат до глубокой осени, а затем охотник приходит за ними... - и за каждого подросшего волчонка получает премию как за взрослого волка. Более гнусного шкурничества, чем это, вряд ли возможно изобрести. А ведь живут такие нелюди. И надо понимать - не хуже других живут. И совесть их не зазрит, и раскаяние не гложет. Неспособны они заглянуть себе в душу, чтоб осознать - зачем живут на земле?.. Ради заработка, что ли?..

    Дима пожалел котлету, отданную собаке, - лучше б лисятам скормил. Но если бы сразу знал...

    Раскопав нору более-менее, так чтоб лисята могли пролезть, он перешёл к дальнему отнорку и там - о, радость! - нора была целёхонька. Разумеется, не из милосердия была она оставлена, нет. Просто люди не догадались, что второй выход есть, не нашли дальний отнорок. И через него лисята выбрались и спаслись.

    Но вместе с тем и новая задача возникла: где же теперь искать этих лисят? Пока они в таком возрасте, что не могут за себя постоять, Серебристая обзаведётся норой непременно. Либо выроет новую, либо займет одну из пустующих старых нор, где-нибудь неподалёку. Но вот только где?

    Дима вышел на край поля, окинул взглядом привольный простор. И призадумался: одна нора на тысячу с лишком гектаров - это в какое же количество поисковых дней обернётся?

    А надо уложиться в две, три недели, никак не дольше. Майские праздники совсем близко, их нельзя проворонить. За ними и май пролетит, и не успеешь оглянуться, как июньская рожь заколосится, а колошение озимых - последний звонок: лисий выводок может стронуться с родовой норы и начать бродячую жизнь. Чуть погодя рожь потечёт, а когда рожь течёт - лисята уже вовсю путешествуют по округе. Тут уж само собой понятно, старого лиса у норы не подстеречь.

    Одно могло помочь охотнику - следы. Они единственно и могут вывести на новое место, где поселился этот лисий выводок. Если, конечно, Серебристая не вырыла нору где-то тут, среди кустов, что, в общем-то, маловероятно.

    Битый час прохаживался Дима то с одной, то с другой стороны лесополосы, внимательно оглядывал заборонованные окрайки поля, пока нашел, где лисы всем семейством ушли в поле. Лисята бежали гурьбой, их бисерные отпечатки широкой полосой рассыпались по распушенному культиватором грунту. Земля была до того мягкая, что след каждого лисёнка виднелся отчётливо, и все они были здесь, все шестеро. И старая лиса шла с ними.

    Чуть дальше в поле к лисьему выводку примкнул след матёрого зверя, вероятно лисовина. Но это был не Чернохвостый. Охотник чётко видел - не его это след. Старого лиса не было в этой семье.

    В неверии Дима прошел ещё с полкилометра. Ошибки не было: шесть мелких, дюймовых следов и пара крупных тянулись по полю к следующей лесополосе - густому насаждению маслинковых деревьев. Но только следа Чернохвостого не было и в помине.

    Дима остановился посреди поля в полнейшем недоумении. Новость была воистину ошеломляющая. Обрушилась она на охотника, как сокрушительный удар судьбы, и надо было время, чтобы прийти в себя от потрясения.

    Значит, Чернохвостый с другой лисой спутался,- рассуждал Дима.- Так он двоежёнец... Так надо понимать?..

    Всего час назад охотник шел на него в засаду и был уверен, что разгадал все его манёвры. А теперь получалось, что старый лис продолжал действовать в своём стиле - обитал неведомо где.

    Придавленный мыслями, как тяжёлым гнётом*, охотник повернул к Большому оврагу. Если и начинать поиски сызнова, то надо хоть портянки забрать. А может и правильно он в эту сторону пошел, может Чернохвостый к той молодой лисице пристал, чьих лисят подкармливать Дима обещался.

    На подходе к Большому оврагу по извилистому отрожку торфяные кочки выбросили желтые стрелки прорастающий осоки, так что издали вся заболоченная низинка казалась мягко вытканным желтым ковром. В дальнем его конце, из-за бугра вился в небо дымок полупрозрачной тонкой струйкой, - это когда Дима заметил его. Но с каждой минутой дымок впереди становился всё гуще, всё темнее, и Дима прибавил шагу, предчувствуя беду. В былые годы он и сам с ватагой сверстников пускал палы по оврагам, но так далеко от посёлка никогда не забирался.

    Чуть погодя выяснилось, что это вовсе не пал; это двое ребят разводили костёр на склоне овраге. И где бы вы думали, - на пороге лисьей норы.

    Дима не раздумывал. Он понял сразу и бесповоротно - надо спасать лисят, пока они не задохнулись в дыму. Уж как ему было жаль лисят Серебристой, засыпанных в норе, но этих палёных - ещё жальчее.

    Пока он переходил Стугну было время подумать, как себя правильно повести, и к норе на склон он поднимался с готовым решением и с самым невозмутимым видом. Ребят узнал издали; на нижней улице они жили, ближней к пруду; не один год вместе купались. Тот, что постарше, вихрастый, учился в младшем классе, а меньшой, постриженный по-украински, в скобку, его брат.

    Поджигатели позапихали жмутами травы все боковые выходы норы и усердно дули в огонь, встав на четвереньки перед костром, разложенным на пороге самого проторенного отнорка.

    - Это ты, Сашко? - обратился Дима к старшему.

    - А то ж,- ответил старший костровой, не прерывая своего занятия.

    - А я иду и думаю: кто тут палит? - прикидываясь простачком, говорил Дима. И поинтересовался: - Кого добываете?

    - Да вот хотится поглядеть, кто тута живет. Вишь, выкуриваем.

    - А если бы вот так до вашей хаты кто пришел,- наставительным тоном заговорил Дима,- повышибал бы окна, двери, чтоб поглядеть, кто "тама" живет. Да ещё стал бы вас оттуда выкуривать...- Дима отшвырнул сапогом дымящиеся ветки.- А ну, кончай дмухать! От вашего дыма глаза повыедало!

    - Не суйся, Димко. Сам лисиц стреляешь, а нам так не можно?

    - Это мое хобби,- заявил Дима, чтобы ответ прозвучал весомо.

    Ребята переглянулись, и тот, что постарше решительно высказался:

    - Иди ты со своей "хоби" знаешь куды... Ты нам зубы не заговаривай, стреляешь лисиц, мы знаем. Вон и ружьё у тебя.

    - Так то ж стреляю, а не выкуриваю,- не без издёвки возразил охотник.- А вас я, братцы, вообще не пойму: чего это вас сюда занесло? Вы ж не от этого поля живете, ваша хата - аж на том краю.

    - А нам ходить нигде не заказано,- несговорчиво отвечали поджигатели.

    Чуть погодя хлопцы поседали на косогоре, завели тары-бары и выяснилось, что это баба Ульяна надоумила "порушить лисицину нору".

    - У ней лисица индюка спёрла,- пояснил старший поджигать.- Так баба Ульяна целое кило конфет пообещала нам - подушечек.

    - С повидлом,- добавил младший и показал жестом: - Во какие.

    И тут Дима схитрил, чтобы лисят спасти. Не мог же он эту нору день и ночь сторожить от таких вот "старателей".

    - С норой вы, хлопцы, промахнулись,- сообщил он.- Нету в этой норе никого. Пустая она.

    - Ага, нету. А вон нагажено.

    - Это совы,- не сморгнув, солгал Дима.- Погадки называются.

    Оба поджигателя поглядывали искоса, вроде как не совсем на веру слова принимали. А Дима переобуваться начал и не спеша объяснял, что совы, как все хищные птицы, глотают добычу кусками, а потом непереваренные части отрыгивают в виде погадок. Однако по отсутствующему выражению на лицах слушателей было ясно, что совы, равно как и прочие пернатые, не больно интересовали их. Но Дима, как учитель зоологии, не обращал внимания на вялый интерес аудитории, продолжал читать лекцию:

    - По остаткам пищи можно судить о том, кто чем питается. Вот например, лисица стащит курицу или, пускай, индюка у этой самой бабы Ульяны, то тогда возле норы будут перья. А здесь,- он навёл взгляды присутствующих на землю вокруг норы,- сами видите, перьев нету. Значит и лисицы здесь нет.

    - А дядько Петро на тракторе ехал и лисицу тут видел.

    - И все знают,- поддакнул меньшой.- Лисица тута живет.

    Ребята гоношились, не желая попуститься наградой, обещанной за разорение норы. Но и Дима стоял на своем.

    - Тут, да не тут,- с таинкой сообщил он.

    - А где же?

    - В той посадке,- охотник махнул рукой в сторону кленовой лесополосы.- Но вас уже опередили, там нору засыпали, камнями забросали.- И он сочувственно вздохнул: - Видать баба Ульяна ещё кого-то подрядила, так что плакали ваши подушечки.

    - А мы ей скажем - то мы постарались. Пускай докажет, кто нору погубил.

    - Пожалуй, правда ваша,- по-отцовски, рассудительно, согласился Дима.- Я, между прочим, подтвердить могу, что вас тут видел. Оно и взаправду так.

    - Ты лучше бабе Ульяне сам скажи,- хитро заговорил вихрастый Сашко.- А ещё лучше не ей, а ейным соседям - мол, так и так, видел нас, и всё такое.

    - Конфетами поделитесь? - спросил Дима, как если б об этом только печалился.

    - А то как же,- заверили в один голос братья.- Поровну, на троих.

    - Ну так пошли.

    Дима даже не оглянулся на лисью нору, чтобы не заронить подозрения в корыстные души компаньонов, подрядившихся на убийство ради конфет. Раз они такие продажные, Дима сам конфет им накупит - каждому по кило, чтобы объелись до коликов в животе. Может тогда до них дойдет, что не всё на свете продаётся и покупается.

ЛИСИЙ  ЯР

Одним из главных предметов специальных моих занятий при этих путешествиях были, по-прежнему, орнитологические исследования...

Николай Пржевальский

-----------------------------------

    На берегу озера мяукал кот. Охотник услышал его на тропе, огибающей озеро, и остановился удивленный, даже озадаченный. Коты здесь раньше не водились, во всяком случае в прошлом году их не было. Впрочем, и собак енотовидных тоже. Так что вполне может быть вслед за собаками сюда пришел и дикий кот, камышовый. Или это чья-то домашняя кошка заблудилась?

    Мяуканье раздавалось в березовой роще, похоже котёнок влез на дерево и звал на помощь, чтоб его сняли. И можете не сомневаться, Дима этого "котёнка" нашёл - им оказалась обыкновенная сойка. С кошачьим верещанием она улетела вглубь леса в поисках более укромного места для предъявления миру своего имитаторского дарования.

    Сюда, к лисьему яру, Дима пришел чуть ли не с отчаянья, разыскивая Чернохвостого, и не придумал ничего лучшего, как применить обычную слежку за лисьей норой. Даже место для наблюдения осталось прежним - на краю обрыва, правда, уже без ночёвки в лесу. В этот раз охотник решил обойтись только вечерним дежурством, потому что, судя по следам на илистом берегу, здесь обитал только один матёрый зверь - старая лиса, Красавица. А Чернохвостым тут и не пахло.

    Но коль скоро охотник здесь оказался, то решил задержаться до захода солнца, повидать свою старую знакомую. И предстоящая встреча рисовалась ему светлым моментом, не лишенным очарования. В этой лисице было столько шарма, что охотник предвкушал удовольствие увидеть её, и заодно поглядеть на её новое потомство. К тому же Дима кое-что лисятам на ужин принес.

    Ближе к вечеру устроили концерт озёрные и прудовые лягушки, а из березовой рощи на берегу озера отчётливо и громко защёлкал соловей. Где-то рядом пронзительно, до закладывания в ушах, пищала древесная лягушка - квакша, присосавшись пальцами лап к зелёному листу какого-то дерева или куста. Она ждала сумерек, чтобы спуститься в траву и искупаться в росе.

    Этого часа ждала не только она. Лёжа на краю обрыва, Дима поглядывал в небо, определяя заход солнца по цвету облаков. Наступало время лисьего ужина, а ужин ждал лисят под террасой, завернутый в газету. Сверток получился большой, и лежал прямо на тропинке среди нагромождения валунов. Но в яр охотник не заходил, бросил свёрток с кручи, обмотав его нитками, чтобы в воздухе не развернулся. И там было много чего съедобного, почитай неделю Дима этот презент лисятам собирал.

    Когда в небе запылали контуры западных облаков, а вся заоблачная высь окрасилась в земляничные тона, охотник отметил окончание дня. С этой минуты он неотрывно глядел в бинокль на террасу, где травяная навесь над входом в нору полностью скрывала вход. Не будь Дима здесь в прошлом году, он вообще не знал бы, куда надо смотреть.

    А вот что здесь осталось по-прежнему, так это комары. И вели они себя как в том году - хуже некуда, досаждая охотнику с беспощадностью инквизиции. Но Дима не пропустил момент, когда травяная портьера заколыхалась и слегка раздвинулась, пропустив наружу голову лисёнка.

    Малыш посмотрел на мир заспанными глазами, словно из окна спальни, и тут же уселся передохнуть. Он бы и улёгся, пожалуй, если бы не другие желающие выглянуть из того же окна. Из-за травяной портьеры высунулась вторая лисья мордочка - такая же светлая и узкоскулая, с чёрными усами. Оба бутуза пытались одновременно уместиться на пороге норы, и было видно, как они тискались в узком проходе.

    По-видимому, позади них собралось много желающих, потому что обоих драчунов просто-напросто вытолкнули за порог, и четверо лисят гурьбой вывалился наружу. Но на большее их не хватило. Как на посиделках на завалинке, они расселись на земляном пороге, взирая по сторонам по-детски круглыми глазами. В этом возрасте лисята крутолобые, и носы у них ещё не заострены, не придают мордашкам типичного лисьего выражения.

    Вдруг все пригнулись - дружно посмотрели вниз. Дима тоже выглянул из-за своего укрытия, но только мельком заметил молодую лисицу, покидавшую яр. Похоже, она провела день в какой-то нише среди валунов и с наступлением вечера подалась на охоту. Её провожали пять пар глаз и только одна - это Дима мог сказать с уверенностью - пожелала ей удачной охоты.

    Чуть погодя лисят напугал аист, пролетая низко над яром. Двое тут же спрятались в нору, а те, кто сочли себя смельчаками и встали гридью на пороге норы, не сумели справиться с собой при виде близко подлетевшей сороки и задком-задком попятились в подземное убежище. А сорока нахально так ходила возле норы, будто и прилетела затем, чтобы страху нагнать на лисят.

    Позже малыши снова вышли. Их было теперь трое, и вот тогда охотник увидел необыкновенное - из норы вышел маломерный лисёнок!.. Даже без бинокля было видно, что он вдвое меньше остальных!

    Но этот лисёнок не просто отстал в росте, как частенько случается в многочисленной лисьей семье, где не редкость один заморыш. У этого и окраска была другая - хвостик его отличался чёрным цветом на заостренном кончике.

    Маленький Чернохвостик,- тут же дал ему кличку Дима.

    Он знал, что старые лисы щенятся раньше молодых и, вне всякого сомнения, более рослые лисята были детенышами Красавицы, а Чернохвостик вроде как приблуда. Должно быть, детеныш одной из молодых лисиц.

    Из норы вышли ещё двое, оба большие. Эти лисята наклоняли головы, идя по норе, в то время как маленький - разве что мог допрыгнуть к потолку.

    Чернохвостик, оказывается, был не сирота горемычная. Это Дима сообразил после того, как на игровую площадку террасы выбежали ещё трое "чернохвостиков". Все вместе (четверо маленьких и пятеро больших) играли в догонялки - распространенную среди лисят игру.

    После этой своеобразной разминки они устроили настоящее представление шаривари, как в цирке. В прыжках и эскападах малышей проходил вечер, а охотник уже не мог дождаться, когда выйдет старая лиса. Интересно было узнать, делает она различие между своими и чужими детенышами, или кормит всех подряд, как в интернате.

    Что-либо подобное - чтобы в одной норе щенились две лисицы, как совладелицы норы, - охотник даже предположить не мог. Ни о чём таком в охотничьей литературе не было и помина. Подобные случаи среди лисиц, видать, в диковинку в природе. И что самое непонятное, так это - почему молодая лиса не устроила себе отдельную нору? Взять хотя бы эту заваль оползней в яру. Там не то что одна, там десяток нор могло разместиться. Но оба выводка в одной норе оказались; вроде как дочь с матерью в одном доме легко уживаются.

    Наблюдая за лисятами, Дима был свидетелем их обучения правилам лисьего бытия. И пока лисята продолжали играть в своём интернате, где старшие, выучив уроки, передают свои знания младшим, Дима как бы проходил начальные классы лисьей школы.

    В начальных классах заповедей не много, их легко запомнить:

    - беги впереди всех;

    - всё найденное - твоё;

    - доверяй носу, потом - ушам и глазам;

    - докажи, что у тебя острые зубы;

    - кусай, чтобы тебя уважали;

    - задирай первый, не то задерут тебя;

    - доблесть не исключает осторожность: убегать или нападать - более правильный ход мысли, чем наоборот;

    - всё бегающее, прыгающее и ползающее надо попробовать на вкус;

    - разумей, что родители для того и существуют, чтобы тебя кормить;

    - не сомневайся - мир создан для тебя одного.

    Младшие лисята были прилежны в полуучёбе-полуигре: один тренировался в беге - выскакивал из норы и, не сумев затормозить, свалился с крутого порога, крякнул, мигом подхватился, отряхнулся и помчал обратно в нору повторить тренировку; другой вцепился зубами в ухо старшего и повис, волочась за ним и цепляясь лапами за землю; третий скрадывал хвост собрата, действуя по всем правилам охотничьего искусства - с западанием в засаду и быстрыми перебежками; четвертый нашел в траве что-то съестное и зарычал в лучших традициях устрашения - грозный, как лев, и все посмотрели на него с уважением и даже близко ко "льву" не подходили.

    Забавы малышей не прекратились даже тогда, когда вышла из норы Красавица. Но она побыла на террасе ровно столько, чтобы успеть заметить бумажный свёрток на нижней тропе и прыгнуть, как после выстрела, в нору. Вскоре она наполовину высунулась из-под нависшей над входом травы, покрутила головой, ловя запахи, и попятилась. Она никак не объясняла лисятам причину такой настороженности; её опасения были сугубо личные.

    Минут через десять она всё же решилась выйти на террасу. Злополучный свёрток лежал на прежнем месте, и лиса начала рассматривать его, припав на передние лапы, в любую секунду готовая отпрыгнуть назад. Теперь и лисята заметили внизу что-то белое среди валунов, столпились на краю обрыва и от избытка возбуждения перешагивали на месте, рассматривая непонятный предмет, - не враг ли это замаскировался?..

    С любопытством наблюдал за ними охотник из-за своего укрытия из травы и веток. Оно было восстановлено в прошлое его посещение, и старая лиса уже свыклась, не обращала на него внимания. Она никак не связывала появление бумажного свёртка в яру с зелёной баррикадой на краю обрыва. Но и выяснять - что оно там лежит в яру? - не торопилась.

    Сверток никуда не убежит, по-видимому рассудила она - и отправилась на охоту.

    С той же лёгкостью, что и в прошлом году, лисица взобралась по крутизне, что возвышалась над террасой, и завершающим прыжком взлетела наверх из двуметровой глубины обрыва. Там замерла на венце кручи, свесив длинный хвост вдоль отвеса стены, осязая обрыв. Затем хвост поднялся горизонтально и, как длинная тень длинного тела, потащился в рощу берез позади лисицы.

    Без родительского надзора лисята присмирели, держались скованно, нет-нет и поглядывали на бумажный свёрток. В их возрасте едва начинает проявляться самостоятельность, однако у каждого малыша уже есть характер, а некоторые даже способны проявить его. И как водится в любом разнохарактерном сборище, всегда найдётся по крайней мере один - смелее остальных.

    Этот лисёнок был одет совсем легкомысленно: белые сапожки на передних ногах и ослепительно белое жабо вокруг шеи. Именно он пошел вниз по тропинке, первый двинулся навстречу неведомому.

    Его никто не поддержал в смелом начинании, и в гордом одиночестве Белоногий мужественно прошел несколько шагов, прежде чем возвратиться. Вдохновившись успехом предпринятого манёвра, он постоял рядом со всеми и снова преисполнился решимости двинуться к бумажному свёртку - и мужество на этот раз покинуло его на десяток шагов дальше.

    Неоднократно Белоногий возвращался, но с каждым разом всё дальше отходил от норы, и его отвага заметно крепла с наступлением сумерек.

    Наконец он подступился к свёртку вплотную; застыл, как на привязи, в нескольких шагах, словно эти шаги застраховывали от самого худшего, что вдруг могло произойти. Его нос потянулся к свёртку, а лапы - ни шагу, ни боже мой! - точно это был шаг к неминуемой смерти.

    Мешкавшие дружки сосредоточенно наблюдали. Их мордочки выражали такое искреннее участие, как будто это они тянулись носами к завернутому в газету угощению. Но вот нос предводителя коснулся свёртка; лисёнок вздрогнул, но в следующий миг он весь преобразился - он больше не оглядывался на ватагу, он был первый и спешил воспользоваться своим преимуществом.

    Ну и начал же он терзать бумажного "врага", спеша добраться до его вкусных внутренностей. А тут и алчущая толпа подоспела. И тогда Дима понял, что вторую заповедь начальной лисьей школы он усвоил не корректно: не всё найденное - твоё, а только то, что уместится в пасть. А посему объёмистый свёрток - добыча общая, тут каждый рыжий боец сражался на равных, норовя урвать добычу по зубам.

    В девять ртов они пошматовали свёрток в считанные секунды, только клочья бумаги летали, и проворно растащили ужин по частям. Дима не ожидал от них такой прыти и такой потрясающей прожорливости.

    Не позавидуешь родителям,- подумал он.- Такой аппетитик попробуй удовлетвори...

    Наверное, то же самое подумалось молодой лисице, когда она возвратилась в яр по нижней тропинке. На подъеме к террасе она натолкнулась на клочья газет, насоренные как белые перья среди валунов, и остановилась, обнюхивая подозрительное место. И тут к ней ринулся эскадрон черноногих - вся рыжая братия, обезумевшая от радости, с гиканьем, кьёканьем, вперемежку понеслась к лисице, - как-никак кормилица пришла, молока принесла. По их детскому разумению, взрослые для того и предназначены, чтобы кормить. И большие лисята с неменьшей уверенностью в кормёжке спешили к "приёмной" матери, чем её собственные малыши. Вот только сама лисичка не больно обрадовалась столь обильному излиянию родственных чувств и кинулась наутёк от рыжей своры, припустила обратно по тропе, прочь из яра.

    Лисята малость поотстали и, упустив лисицу из виду, начали терять интерес к погоне. Но один "чернохвостик" не отступался. Он увязался за лисой, спешил вприскочку, падая, скуля, и гнал от этого ещё отчаянней, по-щенячьи взвизгивая на ходу. Его жалостливое повизгивание удалялось по яру и слышалось уже где-то за поворотом. Остальные тоже помчались было вдогонку, но вразнобой и как-то без азарта и, не угнавшись, по одному вернулись на террасу, устроив по дороге кавардак при делёжке замасленных жирными пятнами обрывков газет.

    Маленький лисёнок не возвращался, и Дима потихоньку двинулся по краю кручи вслед за ним, поглядеть - не заблудился ли?

    По залесенному склону охотник спустился к озеру, остановился среди сосен, оглядывая высокий травостой на берегу. Но ни лисёнка, ни лисицы нигде не было видно. Лишь по стеклянной глади озера маленькими лебедями скользили чомги в сгущавшиеся сумерки, да "тёхкал" соловей на берегу. И в тишине идущей ночи начали перекличку совы.

    Подошла пора подаваться в обратный путь к посёлку. Охотник вышел на тропу, прощальным взглядом окинул озеро; оно стояло тихое-тихое, будто и не было в нём воды.

    Оглядывая водную гладь с ярким цветом отражённого неба, Дима решил уж было двинуться к дому, но повинуясь необъяснимому чувству, обернулся: - не дальше броска камнем выглядывала из травы лисица. Возвышалась только её голова и спина, из-за которой высовывалась, как могла, головка поменьше. Но не она привлекла внимание охотника - сама лисица выглядела необычно. Её левое ухо стояло не острым треугольником, а наполовину обвисло, что придавало лисьему облику лукавое выражение нашкодившей дворняжки.

    Вислоухая! - узнал Дима лисицу, отпущенную из капкана зимой.- Вот так встреча!

    Но молодая лисица не могла так запросто узнать охотника. Несколько минут она упорно разглядывала большого "зверя". Уже достаточно стемнело, чтобы она не могла понять - это лось перед ней или косуля, или другой какой-то зверь? Ружейный ствол над головой охотника вполне мог сойти за рог. Правда, "рог" был один, но Дима уповал на то, что лисицы не умеют считать. По крайней мере, есть научное подтверждение только тому, что считать до шести умеют лишь мудрые птицы - вороны.

    Комары воспользовались затянувшейся паузой и заполнили её по-своему. Охотник оттопырил нижнюю губу, дул на лицо, чтобы хоть в глаза не лезли. А лисице комары не докучали, поэтому она запаслась терпением, выжидала. И выжидать ей было намного легче; печальная участь жертвы, отданной комарам на заклание, милосердно миловала её.

    Неожиданно лиса крутнулась на месте, провоцируя нападение, - словно решилась бежать, но тотчас оглянулась - удался ли манёвр? А потом задумала обойти охотника с тыла и подалась в обход, по кругу. Видать таки основательно задалась целью выяснить личность пришельца.

    Тем временем эскадрилья крылатых кровопивцев вонзала жала в лицо охотника, и эту экзекуцию, понятное дело, Дима не мог долго стерпеть. Пока лиса стояла, он с горем пополам крепился, но стоило ей двинуться, и он счёл себя вправе разъяснить комарам, что к чему. Но Вислоухая по своему поняла его жест и разразилась кошачьими воплями:

    - Вваауу! Вваауу! - И бросилась вскачь, выпрыгивая над травой в высоких смотровых прыжках.

    Она вопила неугомонно, даже оказавшись на безопасном расстоянии, и эхо носило её негодующие крики над озером и откликалось с дальнего берега, будто там разорялась вторая лиса.

    - Не глухой, слышу,- отвечал Дима, уходя по тропинке вдоль озера. Но лиса не унималась. Её возмущенный крик снова и снова настигал охотника вплоть до самого мыса, где тропа круто свернула влево и повела в лес.

    И тут из темноты возник силуэт... за ним второй... и оба замерли. Чуть погодя они двинулись дальше, приближаясь к охотнику. Никаких шагов не было слышно в траве, даже ног нельзя было различить в темноте, только силуэты выплывали из тьмы, высветленные неярким светом молодой луны. Один из них был крупнее и ближе, его-то первого и опознал Дима. Сперва даже не разглядел, лишь догадался, что перед ним косули. И первым шел козёл.

    Животные заметили охотника, остановились и уставились на него с расстояния двух-трех прыжков. Затем последовали какие-то движения, невидимые в темноте, но по тому, как силуэты стали более объёмными, Дима догадался, что косули встали к нему боком, должно быть, готовясь к бегству.

    Так они постояли с минуту. Потом козёл фыркнул, видимо принял охотника за одного из своих, шагнул ближе и браво топнул передней ногой, аж копыто цокнуло оземь. Ну, вы знаете, как это бывает у козлов, когда они вызывают на бой соперника.

    Вилорогий месяц, разделяя одиночество ночного путника, скользил над верхушками деревьев, словно сопровождал в ночи. Месяц был молодой и светил слабенько, а когда кроны сосен смыкались вплотную над головой, Дима шел в кромешной тьме по наитию, как только и можно идти по лесной тропе в темноте.

    Путь по ночному лесу не имеет ничего общего с ходьбой по полевой дороге, которая даже в самую темень приметна на земле. Дорогу достаточно знать, в тропу надо верить, но ночью и этого недостаточно. Ночью тропу нужно чувствовать, как чувствуешь течение реки, находясь в воде. Черкнёт по рукаву ветка куста - прими на шаг в сторону; усилится шелест травы или хвои под ногами - тот же признак отклонения от фарватера невидимого в темноте пути.

    Но охотник шел уверенно, большей частью совсем не глядя под ноги - только вперед. Порой налетал на куст, непонятно откуда вдруг возникший посреди тропы, но в общем - не терял направления. Он опасался лишь встречи с кабанами. Не со старыми вепрями - они опасны в позднюю осень во время гона, когда у секачей отрастает калкан - прочные наросты на груди и плечах, предохраняющие от ударов клыков соперника. В этой "брони" кабану легко вспылить по малейшему поводу.

    А весной следует опасаться не вепря, а чушку с её полосатым выводком. И чтобы держаться от греха подальше, лучше избегать ночью подобных встреч. Конец апреля самое подходящее время нечаянно встать на пути подслеповатой свиньи с поросятами, которые только-только покинули логовище - углубление в земле, вырытое под ворохом сухих ветвей. И в случае подобной встречи вам не поможет поза импонирования, когда разводишь руки вширь, стараясь выглядеть побольше, дабы произвести на зверя устрашающее впечатление преувеличенными размерами своей персоны. Ночью такой фокус не пройдет. Так что если ветер не в вашу пользу, то надо прибегать к древнему как мир способу ретирования - на дерево. И по возможности повыше. А главное - быстро, чтоб и глазом не успеть моргнуть.

    В эту пору здесь не бывает гробовой тишины даже полуночью. Спросите у любого орнитолога, и он расскажет, как невнятным шипением выдает себя сипуха, исключительно ночная птица чуть больше голубя. Не видя её сердцеобразного лицевого диска без совиных "ушек", можно перепутать её шипение с голосом совки-сплюшки. Но сплюшка помимо этого умеет высвистывать мелодичное - сплю-ю, сплю-ю, а сипуха разве что сподобиться ещё "покрехтать", и то не часто.

    Еще реже доносится знаменитое уханье филина, который только в сказках встречается на каждом шагу в ночном лесу. А в действительности его легко найти лишь на страницах Красной книги, где он прочно утвердился не столько с надеждой на спасение, сколько в назидание потомкам.

    Вместо филина чаще всего слышится глухое "ху-ху-хуу" бородатой неясыти, или жалобное "у-у-у-у" ушастой совы. И голос совина серой неясыти тоже подобен крику филина - с тем же уханьем и диковато-жутким хохотанием, пугающим запоздалого путника в глухую полночь.

    Но начинающему натуралисту чаще всего удаётся услышать мохноногого сыча - неутомимого певца убывающей ночи. Его песня - троекратно повторяющийся дрожащий звук "ху-ху-ху", похожий на крик зайца, раздаётся почти непрерывно в неодетом по весне лесу, подчас заснеженном и морозном. Это дрожащее, волнующее сердце звучание далеко разносится окрест от самого заката до рассвета, внося неизъяснимое очарование в загадочную быль ночного леса.

    Но этой ночью Дима был удивлен странным звуком, донёсшимся из глубины урёмного леса. Там раздавался отчётливый собачий лай. Кто-то бы даже подумал, будто комнатная собачонка заблудилась в лесу. "Хав-хав-хав",- тявкала "собачка", и охотник так и не понял, что ему выпало счастье услыхать длиннохвостую неясыть - редкую на Украине птицу.

МИРОТВОРЧЕСКАЯ  МИССИЯ

...примерно в середине сентября, все синие птицы собираются в стаи и улетают на юг. Нам порой кажется, что мы уже больше их никогда и не увидим. Но ведь это не так... Следующей весной они все возвращаются с радостью. То же самое и с гусями, и с утками... Таков закон тайги. Многие из тех, кто родился и вырос там, должны покидать её на время, но они не могут оставить её навсегда, пока в их жилах течёт кровь. Наступает время, когда они должны вернуться.

Эрик Кольер ("Трое против дебрей")

Eric Collier ("Three adainst the wilderness")

-----------------------------------

    Уже потом, оглядываясь назад по прошествии нескольких дней, Дима признал, что помог ему случай. И представился этот случай как нельзя кстати.

    Всё началось с того, что готовясь в двудневный поход в дебри красного бора, Дима завёл разговор за ужином на эту тему. Но начал издалека, дескать, в школе он грызет изо всех сил гранит науки, а вот неплохо было бы по случаю праздника первомайского податься в лес на денёк-другой, проветриться на природе.

    - Небось опять нору нашел? - спросил отец и, не дожидаясь ответа, сказал: - Ты бы лучше на птицеферму наведался. На той неделе счетовод жалелся, что лиса гусей побрала. Так он в сердцах побожился за ту злодейку доброго гусака отвалить.

    - Лучше гусыню. И с десяток яиц на высидку,- возразила мать, более практичная в хозяйских вопросах.

    - Можно и так,- подумав, согласился отец, словно вопрос только в оплате и заключался.- Ну, так как? - обратился он к Диме.- Наведаешься на птицеферму? Или мне трактор бросать, да самому заполучить того гусака к празднику?

    - Да не надо нам гусака,- напоминала мать, вылавливая вареники из кипящего чугунка.- Зачем нам гусак? Съели и забыли. А если гусыню взять...

    Но Маев её не слушал, взглянул исподлобья на сына, так что пришлось Диме отвечать.

    - Кабы та лисица приходила на птицеферму, как автобус по расписанию, тогда - куда ни шло. А так,- он развёл руками, показывая насколько абстрактны перспективы предлагаемой охоты. И подытожил: - Лисицу верней у норы подстеречь.

    - Как автобус,- усмехнулся отец на замечание сына. Однако не согласиться не мог. Напомнил только о кроликах: - Чтобы пару дней погулять, побольше корма заготовь. Назавтра я трактор перегоняю на Сорочий Брод, распахивать изволок под яровое. Так ты наведайся туда, вербы наломай, а я на транспорте домой доставлю. Всё лучше, чем охапками носить.

    На том и порешили. И на следующий день после занятий в школе, часа в три пополудни Дима уже обламывал верболоз, пока отцовский трактор окрайки поля распахивал.

    Первый круг трактор обходит дольше всего, потом объезд поля сокращается раз от раза, но всё равно не меньше часа уходит на каждый круг. И всякий раз, едва трактор спускался в низину и поворачивал вдоль болота, над ним неугомонно вились чибисы. Одну из птиц Дима знал с прошлого года, в полёте у неё одна нога была вытянута назад, как у летящего аиста. А гнездо этой пары чибисов находилось в низине и, похоже, его ожидала та же прошлогодняя участь.

    Сперва Дима поглядывал на птиц и удивлялся, до чего же они ориентированы в пространстве, чтобы улететь невесть куда на зимовку, быть может на другой материк, и возвратиться назад в ту же точку земного шара, какую не различишь при всём желании ни на какой карте, даже самой подробной, маломасштабной. Потом вдруг до него дошло, что тут ему не удивляться надо, тут надо чибисов спасать! Ну, не самих птиц, разумеется. А их гнездо от разорения.

    Где оно находилось, Дима приметил и засёк ориентиры: пучок травы и ком земли, между которыми сидела птица, пока трактора не было. И прежде, чем отправиться к гнезду, он долго не сводил глаз с того места, чтобы хорошо запомнить. Потому что подобных комьев земли и пучков травы, что были возле гнезда, полным-полно по всему полю. Так что надо было быть здорово внимательным, чтобы не ошибиться.

    Гнездо оказалось простой ямкой безо всякой подстилки из травы или пуха - с двумя пёстрыми скорлупинами яиц, вполовину меньше куриных, и двумя вылупившимися птенцами. У птенчиков были чёрные галстучки и голенастые чернющие ноги, а на кончиках клювиков имелся белый остриёк, направленный вперед и вверх. Этим острийком птенцы пробивают скорлупу, и оба имевшихся яйца уже были продырявлены в тех местах, где яйцо особенно широко - в одной трети от тупого конца.

    Хромоногая самочка, надрываясь, кричала, пока охотник уносил в фуражке всё её потомство. Дима успокаивал её, показывал птенцов, мол, все живы и здоровы, но она продолжала кричать, несогласная с ним, словно Дима съел птенцов - и всё тут.

    За два часа, пока трактор дважды объехал поле, двое птенчиков окончательно вылупились, разломив яичные скорлупы надвое, обсохли и, когда Дима понёс их к гнезду, птенцов было четверо.

    Прежнего гнезда, понятно, уже не существовало, его трактор заровнял, но Дима постарался сделать новое гнездо на старом месте - утрамбовал руками землю, так чтобы вышла вместительная ямка, и туда посадил пищащее потомство. Даже решил задержаться до темноты и покараулить, чтобы птенцов не заклевали вороны и грачи, слетевшиеся на пашню. Стало быть, он уселся под сосной на опушке куртины, наблюдая издали за своими подопечными и даже не подозревая, какой сюрприз уготован ему в этот вечер.

    С отъездом трактора в низине край болота воцарилась долгожданная тишина. Жизнь всех ползающих, летающих и бегающих обитателей здешних мест возвратилась в привычное русло, пошла своим всечасным чередом. Вот тогда охотник и увидел Чернохвостого лиса. И не где-нибудь вдалеке - в считанных метрах возле себя!

    Дима уже не раз убеждался, что неподвижность при наблюдениях всегда вознаграждается сторицей. Ведь в любой момент наблюдатель может оказаться в роли наблюдаемого, поскольку у него не восемь глаз, как у паука, имеющего, между прочим, одну пару глаз на затылке. А потому Дима давно усвоил правило не делать лишних движений в засаде и вообще поменьше шевелиться без надобности. И сегодня лишний раз убедился в полезности такой привычки.

    Наблюдая за чибисами после захода солнца, он боковым зрением заметил движение справа на опушке куртины, скосил взгляд и замер... замер основательно - как камень на земле лежит - недвижимо, застыло.

    И было отчего замереть: возле него из лесу выходил поджарый легконогий зверь с чёрным седлом во всю спину. От носа до чёрного кончика хвоста в нём было метра два или около того, - в общем, длины он был неимоверной. Но двигался бесшумно среди деревьев, как лесной призрак, и мог натолкнуться на охотника в прямом смысле этого слова, возьми он метров двадцать левее. И, главное, никакого шороха Дима не слыхал, когда этот лис пробирался по лесу. Впрочем, оно и к лучшему. Оглянись Дима раньше, то Чернохвостый заметил бы его, а так, миновав опушку, все внимание зверя было направленно вперед, на распаханную низину и, как всякий зверь, беспричинно назад он не оглядывался.

    А Дима что, Дима улыбнулся. Окинул лисовина оценивающим взглядом, уверился - это он. И заулыбался ещё шире от радости.

    Казалось бы, что толку радоваться, ведь нет ружья, и ночь близка, а надумайся он сбегать по ружьё, так пока туда-сюда обернётся, совсем стемнеет. Но Дима ни о какой скоропалительной охоте не помышлял, не затем он так долго выслеживал Чернохвостого, чтобы быть обойденным судьбой и в этот раз. Уж нет, теперь-то он не упустит своё охотничье счастье.

    Глядя на него, Дима только и думал:- На этот раз, каналья, ты от меня не уйдёшь.

    А Чернохвостый был уже в низине. Он мышковал, и так резко кидался на мышь, круто меняя направление, словно футбольный мяч пинали по полю. Его броски нельзя было проследить вначале, и наблюдая за ним, Дима уже не брал под сомнение разговоры о способностях лисицы поймать зайца. Ничуть они не преувеличены. Чернохвостый мог бы и птицу поймать на взлёте, окажись она в двух-трех прыжках от него.

    Еще не совсем стемнело, когда на поле вышла вторая лисица, выскользнула из этой же куртины, должно быть, жила в норе на косогоре, в глубине леса. Лисичка была молодая, ростом ниже среднего, - а у хвоста хорошо заметное белое пятно, как "зеркало" у оленя.

    Сперва она пошла к кочкам болота, остановилась там, видно пила, а потом начала ужинать. Но ловила мышей не так успешно, как старый лис, и прыжки её были не столь молниеносны.

    Сам факт, что оба зверя находились на одном и том же краю поля, наводил на мысль, что лисицы прекрасно знают друг друга. Вывод из этого только один: там, где живёт маленькая лисичка с "зеркальцем", обитает и Чернохвостый.

    Теперь, понятно, придётся новую сидьбу сооружать в глубине леса. Но охотник этим не печалился. Был бы Чернохвостый тут, а сидеб можно намастерить по всему лесу...

    При устройстве сидьбы всегда возникают одни и те же сложности, и сколько бы вам ни приходилось устраивать сидеб в прошлом, в каждом новом случае приходится заново решать, на каком дереве и как устроиться. Всё это оттого, что лисицы роют свои норы с абсолютным пренебрежением к этому важному для охоты вопросу. И нора на косогоре не была исключением.

    Она была вырыта в глубине соснового леса, а в глубине соснового леса деревья стройно стоят, как солдаты по стойке "смирно". Другими словами, ровно и прямо, без сучка и задоринки, что тебе кокосовые пальмы на тропических островах.

    Как бы ни было трудно влезть на такое дерево, но взобраться на него - ещё не самое главное. На нём же надо ещё и устроиться, чтобы метко выстрелить. Да и расстояние должно быть не ближе десяти, но и не дальше двадцати метров, потому что дальше - ничего не увидишь в сумерки и не услышишь, а ближе - увидят и услышат тебя. Не надо забывать, у лисиц исключительный слух - мышиный писк за сотню шагов улавливает.

    Только не подумайте, что разведенные в стороны руки помогут настроиться на мысль об этом оригинальном способе покорения сосновых вершин. Ничего подобного. Главное тут - умение вязать тугие узлы, где обычно применяются гвозди. И это не так же просто, как кажется. Можете попробовать связать две жердины крест-накрест, чтобы в связке они держались как сбитые гвоздями, и тогда получите представление, как прикрепить акациевую жердь к стволу сосны при помощи веревки.

    Первую перекладину Дима принайтовил морскими незатягивающимися узлами, затем повис на руках, подергался, проверяя прочность, и уже без опасения взобрался наверх. Встав на перекладину, разведя ноги пошире, он укрепил вторую жердь как можно выше над головой. И так, словно по ступенькам лестницы, взбирался между двух деревьев всё выше, пока жердей не стало в наличии.

    То, что он сейчас делал, ещё не сидьба была, а лишь подготовительный этап, чтобы подняться выше того рубежа высоты, куда лисица могла случайно бросить взгляд, спускаясь или поднимаясь по косогору. И для вящей скрытности своей засады, охотник снял обе нижние жерди и использовал их вторично для дальнейшего подъема к верхушкам сосен. Отсутствие нижних жердей он компенсировал подвесным сидением. В любом случае надо было временно работу прерывать: будь то жерди новые рубить, будь то в лагерь за подвесным сидением идти. И последнее было выгодней во всех отношениях.

    В конечном виде сидьба представляла собой две параллельные перекладины, укрепленные по обе стороны стволов, а третья жердь под ними служила опорой для ног. Подумывал Дима и о том, чтобы сидьбу как таковую вообще не делать, а воспользоваться подвесным сидением. Но прицельная стрельба с шаткого положения довольно далека от удовлетворительного результата. А без этого и начинать охоту не стоит.

    К вечеру все приготовления были закончены: сидьба держалась прочно, кора с деревьев в пределах досягаемости была обтёрхана, охотничье ружьё взято наизготовку. В этот час на соседней березе, чудом затесавшейся в частокол сосен, защёлкал соловей. Да так звонко, что с первой же минуты его концерта у Димы установился основательный звон в ушах.

    Вроде и невзрачная с виду пичужка, помельче воробья, а сила голоса была такова, что Дима предпочел бы оценивать его достоинства на расстоянии, как обычно и слушают музыкальное вещание из мощного репродуктора.

    Повечерело... Стукотня дятлов отгремела по лесу; уставший в брачных полётах бекас планирует на кочку с поднятыми в воронку крыльями, и болото наполняется его звонкими криками "та-кэ". Он умолкает, и тогда слышно, как "патьпадёмкает" перепел на лугу, - и опять с новой силой бьёт раздельные колена своей песни голосистый соловей.

    Но вот спустилось солнце за линию лесного горизонта и, точно по сигналу, из норы высунулась длинная морда с чёрной головой, потом чёрные, словно в копоти, уши. А вслед за этим начала появляться странная спина, мало чем похожая на лисью - в чёрных пежинах, как в яблоках. Не в тех крупных яблоках, как у пегой лошади, - гораздо мельчих, как дикая яблоня родит, размером с пятикопеечную монету. И до чего ж обильно обсыпали они выходящего из норы зверя, что Дима без труда признал в нём прошлогоднего Пятнистого лисёнка.

    На самом деле он оказался лисичкой, так что правильней теперь называть "Пятнистая". А по пятам за нею - мал мала меньше, как привязанные в караване верблюдики (голова к хвосту), цепочкой из четырех персон взбирались на песчаный бархан маленькие лисята. Но много не прошли, быстро притомились, и дальше своей песочницы у порога не двинулись. Здесь и остановились передохнуть после утомительного перехода.

    Их четверо - счастливое число, и нет у них даже намёка на пятнистую масть - обыкновеннейшие лисята, правда, совсем ещё крошки. Земля качается под ними, как палуба корабля в штормящем море, и каждый шаг даётся малышам с трудом: надо и лапу поднять и равновесие не потерять. Попробуй, уследи за всеми ногами одновременно, если их четыре.

    Один лисёнок сразу лёг после тяжкого перехода; вид у него заспанный, глаза сонные-сонные, должно быть он позже всех прозрел и ещё плохо видит. Даже голову ему трудно держать, она так и клонится к земле. Подавленный трудностями жизни, малыш пригорюнился, примостил голову на лапы, обвился хвостиком, вроде как спать собрался.

    Двое других тоже не очень-то стойкие были; как подвыпившие друзья, опасаясь встать из-за стола поодиночке, они сидели рядышком, покачиваясь и старательно держа упор передними конечностями, бросая осоловевшие взгляды по сторонам. Взглянул влево - брык, упал... с трудом поднялся и снова сел; брык - упал второй, подумал и остался лежать, - уж очень всё шатается в этом неустойчивом мире.

    Глаза у лисят мутные, им явно стоило усилий сфокусировать взгляд на каком бы то ни было предмете. Может быть, это их первый выход из подземных пределов норы - первая большая прогулка.

    Только один лисёнок не пасовал перед трудностями. Расставив лапки пошире, раскачиваясь, как бутллегёр с похмелья, он упрямо стоял и собирался с духом, чтобы преодолеть препятствие на своём пути - валежинку едва толще лозины. Голова была тяжела, и стоило мотнуть ею, как в ту же сторону лисёнка и вело. Но помаленьку он соображал, что головою лучше не мотать, чтоб не качало, и всё свое внимание сосредоточил на этой самой валежинке под ногами. Ему б её перешагнуть, так нет же, прыгнуть захотелось. Ну и прыгнул... приземлился носом в песок, чихнул, да так, что с перепугу у самого хвост поджался, и поковылял в нору - хватит с него приключений на сегодня.

    Мирная семейная идиллия прервалась неожиданно: Пятнистая вскинула голову, устремив настороженный взгляд за деревья, затем тихо фыркнула и для большей доходчивости подтолкнула носом лежавшего малыша, заставляя встать на ноги, а сама юркнула в нору, подавая пример своему несмышленому потомству. Лисята кубарем покатились под землю по крутому ходу, догоняя мать, и в считанные секунды детская площадка опустела. Но в глубине леса кто-то остался, лёгкое потрескивание валежника раздавалось там.

    Охотник насторожил слух, медленно повернул голову, обшарил взглядом подёрнутую сумраком глубину леса. Там бурой тенью по косогору спускалась лисичка с белым "зеркальцем" у хвоста, - Дима узнал вчерашнюю знакомую. Неожиданно она остановилась; охотник скосил взгляд на нору: - на песчаном бутане стояла Пятнистая. Обе лисицы видели друг друга, но никакого избытка чувств по этому поводу не выражали: ни тебе хвостом помахать, ни зубы поскалить, - стояли, как деревья стоят, безо всяких эмоций.

    Уже потом Пятнистая легла, но не так, как настороженная собака ложится - по-русачьи, на лапы. Лиса свилась в клубок, словно собралась подремать, тем самым давая понять, что встреча нисколечко её не интересует. Да и маленькая лисичка не очень замешкалась и вскоре ушла, а Дима до самой темноты искал объяснение такой холодности их встречи.

    В бинокль ему было хорошо видно Пятнистую. Даже ползающего рядом с ней майского жука рассмотрел, пока лиса безмятежно полёживала на куче песка, явно не намереваясь менять свое занятие.

    Охотник оторвался от бинокля, оглядел сгущавшуюся лесную мглу. Надо было что-то решать, не сидеть же всю ночь на дереве. Ещё и эта встреча двух лисиц не давала ему покоя. Если маленькая лисичка не имеет никакого отношения к этой норе, так он напрасно тут сидит. Ведь именно она была на поле с Чернохвостым, а Пятнистая никак не вписывалась в схему их взаимоотношений. Пресловутый любовный треугольник в данном случае казался охотнику неуместным.

    Дима ещё раз поглядел в бинокль на Пятнистую. Она по-прежнему лежала на песчаном холме, но майского жука рядом с ней не стало.

    Съела,- решил он.- Пошла бы лучше к болоту, лягушек половить. Жуками сыта не будешь.

    Минут через десять, когда основательно стемнело, Пятнистая наконец-то пришла к такому же выводу: встала и двинулась навстречу сумеркам, вниз по косогору. Тут Дима времени не терял, быстро спустился, поднял сидение обратно наверх, чтоб оно тут поутру никому в глаза не бросалось, а дальше - с вытянутыми вперед руками, натыкаясь на кусты, подался вглубь леса поперёк косогора, чтоб выйти в поле как можно дальше от этой норы и от оврага, где обитала Чепрачная.

    Узнать бы ещё, где маленькая лисичка живёт? - раздумывал он по дороге.

    И пришла ему на ум такая мысль, что Чернохвостый мог быть с Чепрачной лисицей в этом самом овраге. А маленькая лисичка тут бродит просто так, по праву своего рождения. И если это действительно так, то утром надо караулить Чернохвостого не на косогоре; надо устроить засаду на сидьбе у оврага, возле старой лисьей норы.

СУДЬБОНОСНЫЙ  ДЕНЬ

Окружающая нас великая "среда" была отмечена печатью спокойствия. Меняясь, она сохраняла равновесие. И мы жили в ней, являлись её частью. Каждое живое существо неукоснительно исполняло своё предназначение...

Лоис Крайслер ("Тропами карибу")

Lois Crisler ("Arctic wild")

-----------------------------------

    В лунном свете старый омёт соломы напоминает ворсистый бок оленя. Он отбрасывает на росистые травы густую, чёрную тень, возвышаясь приземистой вежей на вершине холма, сходящего в болотистую низину; густая отава окружает его. Под холмом, как зверь, запавший в засаду, лежит болото, и блюдца чистой воды блестят при луне, будто светятся глаза из темноты.

    От скирды отделилась живая тень - охотник вышел на открытое поле. Он шел совершенно открыто, но в тусклом лунном освещении призрачный силуэт можно было разглядеть лишь вблизи. Так всегда видишь ночью - не сам предмет, а только контур, наложенный на общий фон. И ещё видно тень.

    Плавность её скольжения приковывала взгляд. Она двигалась сбоку от охотника - длинная чёрная тень, и в дальнем её конце на росистой траве светилась аура - белое сияние вокруг головы.

    Ничего подобного Дима ещё не видел. Это необычное свечение, как вокруг ангела во плоти, увидишь разве что в росписях церковных стен или на иконах, но так натурально Дима увидел ауру впервые. На всём пути к сосновому лесу светящийся ореол сопровождал его, сияя то ярче, то тусклее, и только на опушке, зайдя под деревья, охотник избавился от него.

    Под соснами Дима остановился, прислушался, огляделся - обычное ощущение ночи вернулось к нему. Тихим шагом направился он к оврагу, определяя по звукам и шорохам, кто обнаружил его и как воспринял.

    Неискушенному слуху даже рявканье косули от лисьего лая не отличить, или вообще принять и то и другое за хриплое взлаивание собаки, настолько их голоса не балуют слух разнообразием звуков. Но Дима достаточно был наслышан тем и другим, чтобы узнать голос всполошившегося зверя. Но было тихо; только летучие мыши дрожащими зигзагами реяли в темноте и резкими хлопками расправляемых крыльев, словно щелчками пастушьего бича, оглашали тишину ночи. С пронзительным "цыканьем" носились над землей рыжие вечерницы* и, судя по всему, присутствие человека нисколько не мешало им охотиться за хрущами. Ещё домовой сычик покрикивал "кью-виик", а где-то впереди на опушке непрерывно и протяжно, как урчащая лягушка, тянул свою монотонную песню козодой.

    На краю оврага охотник задержался, вглядываясь в темную овражную глубину. Оттуда возносила крону дикая груша, усыпанная белым цветом, словно снегом, и верхушка дерева была заснежена больше, чем нижние ветви, поникшие над норой. От лёгкого дуновения ветерка белые лепестки облетают и медленными снежинками сорятся в лисью нору.

    Акация - есть акация. Хотя след новизны давно сошел с прошлогодних жердей, кора почернела, отстала от древесины, свисая пасмами, но время больше ни в чём не сказалось на них. Жерди остались такими же прочными, как в тот весенний день, когда Дима вырубил их в акациевой лесополосе. Он смело устроился на старой сидьбе и, вспоминая былые времена, осматривал местность. Как в бытность он ждал Чернохвостого лиса, с той же уверенностью в удачу.

    Светлело небо. Ранние птицы, словно на распевке, пробовали голоса, вспоминая порядок песен. Над болотом поднимался туман, разливаясь всё шире, будто пенилось парное молоко в огромной чаше заболоченной низины. Туману прибывало; он выливался на поля, расстилаясь вширь сизоватым дымом. А над горизонтом появилась лунная радуга - прозрачное свечение наподобие северного сияния, разбавленного синевой убывающей ночи.

    Словно туманный призрак, на озими возникла лисица. Ясное дело, ничего мистического в этом не было, просто издали её не разглядеть. Чёткая видимость в этот час ограничена, как всегда перед рассветом. Но глядя в бинокль, охотник узнал Чепрачную лису. А вот то, что он увидел позже, поразило его: из норы вышла целая свора лисят!

    Сначала Дима насчитал их семь, потом девять, затем сбился со счёта и взялся пересчитывать сначала.

    Многодетная мама,- подумалось ему.

    Уже потом, когда рассвело, удалось разобраться, что лисята были разного возраста. Но тогда к норе подошла другая лиса.

    Сперва Дима не узнал лисичку, но когда она сошла вниз по склону оврага и полезла в нору, стало видно белое "зеркальце" у хвоста, и тайна маленькой лисички стала раскрыта. Она обитала здесь, в овраге. Но вместо удовлетворения этим открытием, охотник воспринял новость без восторга. Возник новый вопрос: кто она?

    Если она не лисичка, а молодой лис, то где же тогда Чернохвостый? - насторожился Дима.- Неужели и этот год, как летошний, с неудачной охоты начнётся?

    Что лисичка в родстве с Чепрачной, было написано у неё на морде: те же прищуренные глаза с приподнятыми височными углами, вроде как на восточный манер, отчего выражение её морды казалось заспанным. Так что не узнать в ней детеныша Чепрачной при всём желании было нельзя. Да и принадлежность к женскому полу не трудно было определить по её поведению.

    Маленькая лисичка залезла в нору - в крайний слева ход, расположенный далеко в стороне от остальных отнорков, так что можно было подумать - там отдельная нора. Однако под землей ходы соединялись. Дима знал это с прошлого года и не удивился, когда увидел ту же лисичку, минут десять спустя, вылезающую из верхнего отнорка со всем своим причётом, - следом за ней бежали маленькие лисята.

    Бежали - это образно сказано; лисята были мельче среднего, не шли, а ковыляли. Но ковыляли довольно быстро, смешно, вприпрыжку; падали, вскакивали, спешили и метров несколько за маленькой лисичкой прошли.

    Что было у них в голове, так это покушать и пошалить. И что самое интересное - бегая, они устойчивей держались на ногах, чем при ходьбе. Когда же кто-нибудь из малышей останавливался, его пошатывало, и он присаживался на задние лапы, чтобы восстановить равновесие. Пожалуй, по лисьей логике выходило - сперва учись бегать, потом ходить.

    Маленькая лисичка, оглядевшись в норе и не обнаружив свое потомство, вылезла назад рассерженная и дважды фыркнула:

    - Хр! Хрру!

    И малыши, не раздумывая, кинулись к ней, нескладно ковыляя и крутя хвостиками.

    Они малы, совсем беспомощны, даже не твердо стоят на ногах. Похоже, это их первые сумеречные выходы из-под земли? Может и солнца они ещё не видели? Окружающий мир для них слишком жесток, чтобы выжить без опеки старших, и молодая мама-лиса не оставляла их одних на земле; увела в нору. Полчаса побыла с ними, потом вышла уже одна и подалась в поле на охоту.

    А солнце ещё только подбиралось снизу к горизонту, чтобы в урочный час озарить эту часть земли. Утро едва разгоралось и слегка порумянился небосвод - в нём появился нежный малиновый цвет. И было мирно. И было покойно. И пели птицы, приветствуя зарю.

    В рассветный час роса дымится и сизый туман расстилается в долах, зависает в низинах голубеющей дымкой. А по полям уже гуляет ветер - восточный ветер, предвещающий восход.

    Вот тогда охотник и заметил лисицу далеко на озими. И по тому, как шел этот зверь прыжками прямиком к норе, и что путь его пролегал по полю от посёлка, а главное - он нёс к норе курицу, - не оставляло сомнения, что это Чернохвостый. И с каждым мгновением становилось очевидней, что это именно он.

    Лис приближался, и каждый его прыжок отдавался в сердце охотника гулким ударом. По колена в молодой зелени, Чернохвостый являл собой идеальную мишень, - тут уж грешно промахнуться.

    Неможется ему без домашней птицы,- сделал вывод Дима, и на его лице возникла недобрая улыбка.

    До старого лиса было ещё далеко и времени хватало, чтобы основательно приготовиться. Дима разломил ружьё, вынул из патронника заряженный картечью патрон, внимательно его осмотрел, оценивая на глаз надежность заряда, и хотя не обнаружил никаких видимых изъянов, заменил другим - чтобы наверняка. Потом беззвучно закрыл колодку ружья, сел удобней - вполоборота к приближавшемуся зверю и приготовился к выстрелу. Долгожданная минута наставала; с каждым прыжком Чернохвостый сокращал отпущенные ему мгновения жизни.

    На расстоянии сотни прыжков старый лис умерил бег, перешел на шаг. Но не остановился! Ангел-хранитель в этот раз не предостерёг его о грозящей гибели. Судьба наконец-то приняла сторону охотника!

    Счёт пошел на секунды: одна... вторая... третья. Дима видел,- уже можно стрелять, он уже допустил зверя в меру. Ну, может, ещё малость ближе... Ещё чуток... Всё, дальше некуда.

    Охотник направил на зверя ружейный ствол и, глядя поверх ствола, различил голову и уши, вернее полтора уха, так как одно было цело наполовину, - стояло торчком на темно-бурой, почти чёрной голове. Не рискуя промахнуться, Дима опустил ствол чуть ниже, метя в грудь, и отчётливо рассмотрел курицу в пасти лиса - курицу, которую он нёс лисятам.

    Пусть донесёт,- мелькнула мысль.- Лисята тут ни при чём. Пусть хоть в последний раз еда им достанется.

    Он подождал, пока Чернохвостый вышел на межу поля, проскользил в густой траве к верхнему отнорку, сунул голову в отвесный ход и негромко буркнул, по-лисьи вызывая малышей. Потом попятился назад, освобождая место лисятам.

    Сперва выбежали старшие - детеныши Чепрачной. Потом, заметно поотстав, приковыляли лисята помельче - юное потомство маленькой лисички. Они опоздали на трапезу, но добыча старого лиса произвела впечатление на восхищенных малышей, по мере сил они пытались принять участие в удалой пирушке.

    Мог бы и две курицы принести,- радея за лисят, подумал Дима.- Пожалуй, и третья не была бы залишняя.

    За это Дима и порицать Чернохвостого не мог, надо же чем-то кормить такую ораву...

    Чернохвостый стоял с минуту, глядя на рыжую детвору, копошившуюся у его ног. Затем порывисто, как подобает дикому зверю, подался к посёлку на очередную охоту. Он уходил без колебаний, без предчувствия покарания, свойственного воришкам собачьей породы, без спросу посягнувших на еду.

    Как всякому вольному зверю, Чернохвостому по-своему была понятна людская вражда: люди охотились за ним, как он охотился за добычей. И не его вина, что он родился лисом и вынужден был добывать пропитание, как велела ему Природа, или спасаться, как подсказывал инстинкт самосохранения. Он был неволен в выборе правил для жизни и должен был жить свою жизнь по установленным законам Дикой Природы, - иначе ему было не выжить в этом суровом мире.

    Он принимал жизнь такой, как она есть, и как ему было взять в толк, что утки и куры, которых он промышлял, были собственностью человека. Понятие собственности не чуждо рождённому свободным, но оно заключается в том, что добыча - пока она бегает, летает или плавает - не принадлежит никому! Она также вольна, как и охотник на неё. А вот собственностью она становится, попав кому-либо в лапы, и принадлежит тому, кто её добудет. А как он справится с этим, его личное дело - поймает ли сам или отымет у более слабого, - тут всё едино тому, кто выжил, тому, кто сыт. И то, что люди пытались отнять у него добычу, было само собой разумеющееся для старого лиса. Он и сам поступал бы точно так же, будь он могущественней человека. Но он родился лисом и вынужден был мириться с этим. Такова природа вещей: лис охотился на вольную дичь, а люди охотились на него...

    Из памяти своей он вынул день, когда увидел Чернохвостого впервые. То было ясным утром, на "стульчике" в верхней развилке акации, когда он с восторгом раздвигал охотничьи горизонты при помощи зрительной трубы. Сколько воды с той поры утекло из болота Сорочьего Брода? Какие только чувства не обуревали охотника за всё его долгое охотничье поле...

    По-за холмом разгорнулась заря, золотя небосвод над уходящими в небо вершинами сосен. День высветлялся, и трудно передать словами, какой покой и как торжественно он царил над миром.

    Ярко и красочно запылали края облаков, тонко засинел воздух над полями, и начало всходить солнце. Оно явилось озарить ясным светом безмятежную радость бытия, одарить землю благотворным теплом, дающим жизнь всему живому.

    Солнце явило миру свой долгожданный лик - сверкающий луч блеснул из-за холма. Он скользнул по воде, позолотил тростник на старом болоте и мягким сверканием озарил всю болотистую низину от края до края. Этим первым солнечным лучом грядущий день ознаменовал себя и навестил окрестности Сорочьего Брода.

    Так было в то незабываемое утро. И также было год и век тому...