Джеймс Хилтон Потерянный горизонт ---------------------------------------------------------------- James Hilton "The lost Horizon" (с) Алексей Шашкин, перевод Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с разрешения переводчика. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия переводчика запрещено. ---------------------------------------------------------------- ПРОЛОГ Кончая курить сигары, мы были уже немного разочарованы друг другом, как это обычно бывает, когда школьные друзья встречаются через много лет и понимают, что у них осталось гораздо меньше общего, чем им каза- лось. Все эти годы каждый из нас шел своим путем. Резерфорд стал из- вестным писателем. Вайлэнд делал карьеру в Форин Офисе и сейчас занимал пост первого секретаря посольства в Берлине, в связи с чем и пригласил нас троих пообедать в ресторане берлинского аэропорта Темпельгоф, прав- да сделал он это без особого энтузиазма, как не совсем приятную обязан- ность хозяина. Мне показалось, что нас как англичан и холостяков объе- диняло только общее чувство одиночества в столице чужого государства и ничего больше. Кроме того, я заметил, что годы и награждение орденом Виктории значительно усилили неприятное высокомерие, которое и без это- го всегда ощущалось в характере Вайлэнда. Поэтому я предпочитал общать- ся с Резерфордом, который изменился в лучшую сторону с тех школьных времен, когда я его то карал, то миловал. Вероятно теперь он зарабаты- вал больше нас, да и жизнь его была гораздо интересней, так что мы с Вайлэндом немного ему завидовали и только это не слишком благородное чувство объединяло меня с ним. Тем не менее вечер проходил довольно приятно. Мы могли вблизи смотреть на аэродром, куда практически ежеми- нутно садились большие самолеты "Люфтганзы", прилетавшие из разных стран Центральной Европы. Когда стемнело и загорелись дуговые лампы, на летном поле стало светло, как на театральной сцене. В это время села английская машина. Ее пилот в полном снаряжении прошел мимо столиков и поклонился Вайлэнду, который сначала его не узнал, но потом кивнул и представил нам вновь прибывшего. Это был молодой человек приятной на- ружности по фамилии Сандерс. Вайлэнд извиняющимся тоном пробурчал, что трудно узнать знакомого в летном облачении, на что Сандерс с улыбкой ответил: - Ну мне-то это объяснять не надо. Я ведь был в Баскуле! Вайлэнд улыбнулся, но как-то не совсем естественно и беседа тут же перешла на другие темы. Сандерс счастливо дополнил нашу компанию и мы выпили по этому поводу много пива. Около десяти Вайлэнд покинул нас для того, чтобы переброситься парой слов со своим приятелем, сидевшим за другим столиком. И в это время Резефорд спросил у Сандерса: - Вы упомянули Баскул. Я когда-то тоже бывал в этой дыре. Вы, навер- ное, вспомнили какое-то происшествие? Сандерс немного смущенно улыбнулся. - Ну это произошло, когда я еще служил в армии... - он замолчал, но юношеская болтливость все же победила. - Понимаете, какой-то афганец или другой дикарь угнал у нас самолет. Нам пришлось за него дорого за- платить! У этого азиата были крепкие нервы! Он стукнул пилота по голо- ве, переоделся в его сбрую, занял его место и никто этого даже не заме- тил. Потом он дал механику правильные сигналы и образцово взлетел! А самолета мы так больше и не увидели. - Когда это произошло? - спросил Резерфорд, которого этот случай по- видимому весьма заинтересовал. - Примерно год назад. Точнее в мае тридцать первого. Как раз в тот момент, когда из-за начавшейся революции мы были вынуждены эвакуировать гражданский персонал из Баскула в Пешавар. Да Вы, наверное, слышали об этом. Это был настоящий балаган, иначе такого вообще не смогло бы про- изойти. Но произошло. Вероятно из-за этого переодевания. Но Резерфорд этим не удовлетворился и продолжал расспросы: - В таких случаях вероятно машину обслуживали несколько человек? - На обычных армейских транспортах да, но это был самолет другого ти- па, построенный специально для какого-то махараджи, прекрасно оборудо- ванный. В Кашмире его использовали для изучения местности с больших вы- сот. - Вы сказали, что до Пешавара он не долетел? - Нет и мы вообще не смогли установить, куда он делся. И это было са- мым странным. Вероятнее всего, дикарь, который его угнал, хотел сесть где-нибудь в горах, а потом в безопасности дожидаться выкупа. Но все они, несомненно, погибли ведь это была индийская граница, где самолет может разбиться, не оставив следов. - Это точно. Я немного знаю эти края. А сколько было пассажиров? - Кажется четверо. Трое мужчин и женщина - миссионерка. - А Вы то откуда все это услышали? Неужели Вы знали "Великолепного" Конвэя? - спросил Сандерс. - Я его школьный товарищ - смущенно объяснил Резерфорд, вообще-то не очень любивший вспоминать те времена. - Я слышал, что в Баскуле он держался превосходно - продолжал Сан- дерс. - Превосходно - повторил Резерфорд - но это невероятно и неслыхан- но... - Несколько минут его мысли блуждали где-то далеко от нас, после чего он вернулся к основной теме. - Газеты ничего об этом не писали, иначе я обязательно где-нибудь бы прочитал об этом... Почему этот слу- чай замяли? Сандерс внезапно засмущался и покраснел, почти как школьник. - По правде говоря, я сболтнул Вам немного лишнего. Впрочем, и так уже во всех офицерских клубах повторяют эту историю, а еще раньше слухи о ней разошлись по всем базарам. В свое время ее действительно замяли, так как она многих компрометировала. Трудно было сказать ВСЮ правду. Поэтому официально сообщили только об исчезновении одного самолета и пассажиров. В этот момент вернулся Вайлэнд и Сандерс решил объяснить ему свой промах. - Мы сейчас говорили о "великолепном" Конвэе и я рассказал все о Бас- куле. Надеюсь, особого вреда от этого не будет? Около минуты Вайлэнд сурово молчал. Было видно, что он ищет слова для того, чтобы выговор прозвучал как можно учтивее: хотя он и был офици- альным лицом, но дело имел все-таки со своим соотечественником: - Случай, о котором Вы говорите - наконец начал он - по моему мнению мало подходит на анекдот, и я считаю, что болтун не может быть хорошим летчиком. Отчитав подобным образом юношу, Вайлэнд уже более спокойно обратился к Резерфорду: - Для тебя конечно, это большой роли не играет, но ты сам понимаешь, что охрана границы требует в определенных случаях сохранения тайны. - Это так - сухо ответил Резерфорд - Но это странный случай и я хотел бы все-таки знать правду. - Ее никогда не скрывали от тех, кто имеет право ее знать. Могу тебя в этом заверить, ибо в то самое время я сам был в Пешаваре. Но как хо- рошо ты знал Конвэя? Встречал его после школы? - Несколько раз в Оксфорде, потом еще пару раз. А ты? - Пару раз видел его в Анкаре, когда там работал. - Тебе он нравился? - Способный парень, но ленивый. Резерфорд улыбнулся: - С тем что он способный, никто не спорит. В университете перед вой- ной он блистал. Прекрасный гребец, самая крепкая голова в Оксфордском Академическом Союзе, победитель в различных соревнованиях и при все этом самый лучший пианист-любитель, которого я когда либо слышал. Он был рожден стать премьер-министром, но почему-то после Оксфорда о нем не было слышно. Конечно, все перевернула война. Ведь он пошел на фронт таким молодым и почти все время был на передовой... - Там его раз засыпало землей при взрыве мины, но он почти не постра- дал - дополнил его Вайлэнд. - Он хорошо сражался, во Франции получил высший орден за храбрость. После подписания мира он на пару лет вернулся в Оксфорд, читал лекции, ушел в науку. Но в 1921 г. он уехал на восток. Потом поступил на службу в МИД и несколько лет работал в странах Ближнего Востока. С устройством у него не было особых хлопот, ведь он хорошо знал восточные языки. Резерфорд саркастически улыбнулся: - Ну, карьера в МИДе все объясняет. История никогда не узнает, сколь- ко человек провели свою жизнь за расшифровкой депеш и умными беседами за чашкой чая в посольстве. - Он был на консульской службе, а не на дипломатической - резко воз- разил Вайлэнд. Было видно, что он не любит шуток, поэтому он не пытался задержать Резерфорда, когда тот через несколько минут встал, чтобы от- кланяться. Впрочем, было уже довольно поздно и я тоже последовал его примеру. В момент расставания по лицу Вайлэнда было видно, что он пыта- ется официальной вежливостью прикрыть свою скуку. В отличие от него Сандерс простился с нами очень сердечно и выразил надежду, что мы ко- гда-нибудь снова увидимся. Европейский экспресс, в который я садился утром, к сожалению прибывал в Берлин в очень неудобное время, так что мне предстояла малоприятная перспектива сидеть до утра на вокзале, но неожиданно Резерфорд предло- жил мне посидеть у него в отеле. Кроме спальни, в его номере была гос- тиная, в которой, по его словам, нам будет очень удобно. Я охотно при- нял его предложение и он продолжил: - Превосходно, мы еще поговорим о Конвэе, если он тебе еще не надоел. - Я решительно возразил, хотя практически его не помнил. Он закончил школу, когда я перешел во второй класс и после этого я его уже никогда не видел. Но я помню, что однажды он поступил по отношению ко мне очень благородно и до сих пор не понимаю, почему он вообще обратил внимание на такого сопляка, каким я. Дело было мелким, так глупость, но я до сих пор ему благодарен. - Мне он тоже очень нравился - заявил Резерфорд - хотя я тоже знал его мало, если судить по времени. - На минуту воцарилось неловкое мол- чание. Было ясно, что для нас обоих фигура Конвэя была более важной, чем можно было судить по нашим немногим встречам. Позднее я узнал, что даже те, с кем он встречался всего один раз и то мимоходом, на удивле- ние хорошо его запомнили. В молодости он подавал большие надежды, а по- скольку в те годы я был как раз в таком возрасте, когда ощущается по- требность в идеале, я поддался его очарованию. Хорошо его помню еще по тем временам. Высокий и очень красивый, он был первым не только в спор- те, но и во всем остальном. Какой-то экзальтированный поклонник поздра- вил его с "великолепными" результатами и с тех пор этот эпитет, который любого другого парня сделал бы всеобщим посмешищем, безо всякого ущерба прилип к Конвэю. Как-то Конвэй удивил нас искусной речью на греческом языке, которую он произнес по случаю какого-то школьного торжества. Он блистал на сцене школьного театра. Почти, как герой елизаветинских вре- мен, он был всесторонне одарен, красив, полон физической и духовной энергии. В нем было что-то от Филиппа Сиднея. Наша современная цивили- зация редко рождает людей такого типа ... Все это я сказал Резерфорду, который ответил: - Это так и, что еще хуже, мы ставим на них презрительное клеймо ди- летантов. Наверняка, так не раз называли Конвэя типы вроде Вайлэнда. Я их не выношу. Эта забота о пристойности, эта смешная надменность ... мысли на уровне школяра. Как-будто империя и пятый класс одно и то же. Хотя возможно, меня слишком раздражают дипломаты - сагибы. Мы проехали молча несколько улиц, прежде чем снова раздался его го- лос: - Для меня сегодняшний вечер был очень ценным. Было интересно послу- шать рассказ Сандерс о баскульском скандале. Я уже слышал эту историю, но не поверил ей, ибо она была частичкой гораздо более фантастической, просто невероятной эпопеи, которую подтверждал всего один мелкий факт. Теперь появился новый, такой же незначительный. Ты же знаешь, что я во- обще-то не грешу легковерием. Я много путешествовал и знаю, что в мире происходят разные чудеса, что иногда их можно видеть собственными глаза и, а не только слышать. Но в этом случае... Он внезапно замолчал и рассмеялся, наверное поняв, что я не могу уг- наться за его мыслями. - Одно я знаю наверное: с Вайлэндом я бы откровенничать не стал. Не хочу метать бисер перед свиньями... Но тебе я хочу рассказать. - Ты мне льстишь - прервал я его. - Не думаю, я ведь читал твою работу. - Я еще не говорил ему о том, что написал научный труд, поскольку не каждый интересуется невропатоло- гией. Но тем не менее мне было приятно, что он вообще слышал о моей книге. - Меня она заинтересовала потому, что Конвэй какое-то время страдал амнезией - объяснил Резерфорд свой интерес. В этот момент такси остановилось у подъезда отеля. Взяв у портье клю- чи мы на лифте поднялись на шестой этаж. Во время подъема мой приятель внезапно заявил: - Незачем ходить вокруг да около. Скажу прямо: Конвэй не умер. Он жив. Во всяком случае еще пару месяцев тому назад он был жив. В тесной кабине лифта было трудно говорить, но как только мы вышли в коридор я спросил у него: - А ты в этом уверен? Есть ли у тебя достаточные основания для такого утверждения? Он ответил мне, открывая дверь номера: - В ноябре прошлого года я плыл вместе с ним из Шанхая в Гонолулу на японском пароходе. После этого до тех пор, пока мы не уселись в кресла с сигарами и бо- калами он не вымолвил и слова. - Прошлой осенью я был в Китае - наконец начал Резерфорд. - Так, ре- шил отдохнуть. Ты же знаешь, что я постоянно в пути. Несколько лет я не видел Конвэя. Мы не переписывались и вообще я редко вспоминал о нем, хотя безо особого труда мог представить себе его лицо. Немного лиц я запомнил так хорошо. Итак, я навестил своего знакомого в Ханькоу и воз- вращался пекинским экспрессом. В вагоне я познакомился с почтенной и довольно милой начальницей каких-то французских сестер милосердия. Она ехала в монастырь в Чунь-Кьяне и с удовольствием болтала со мной о де- лах своего ордена, радуясь, что хоть с кем-то может поговорить на своем родном языке. Вообще-то я недолюбливаю миссионеров, но для католиков делаю исключение, ибо отношу их к особой, высшей категории. Сейчас вряд ли кто будет с этим спорить. Они упорно трудятся и у них нет привычки возвышаться над малыми. Ну это я так, к слову пришлось. Итак настоя- тельница, рассказывая о миссионерской больнице в Чунь-Кьяне, вспомнила об одном странном пациенте: европейце, или человеке, похожем на евро- пейца, страдавшем от малярии, который не мог ничего рассказать о себе и не имел никаких документов. Он прибыл к ним в изорванной туземной одеж- де и сильно истощенный болезнью. Он бегло говорил по-китайски и неплохо по-французски, а до того, как он узнал национальность монашек, говорил с ними по-английски, причем с великолепным произношением. Я не мог представить себе такого чуда и пошутил, что мать-настоятельница оцени- вает качество произношения на языке, которого она вообще не знает. Так мы с ней мило беседовали и дело кончилось тем, что она предложила мне при удобном случае посетить их обитель. "Скорее я окажусь на вершине Эвереста"- подумал я про себя и с ис- кренним сожалением простился с настоятельницей, когда подошло время расставания. Но так получилось, что уже через пару часов я снова ока- зался в Чунь-Кьяне. Через несколько миль от станции паровоз сломался и с большим трудом смог вернуться обратно. Запасной локомотив мог подойти не раньше, чем через двенадцать часов. В Китае такие происшествия не редкость. Вот так у меня неожиданно появился свободный день и я решил воспользоваться любезным приглашением матери-настоятельницы и направил- ся в их миссию. Там меня приняли с удивлением, но сердечно. Некатоликам трудно пред- ставить как католики могут совмещать непреклонность в отношении принци- пов веры с терпимостью в быту. Это вопрос не из легких, ну да Бог с ним. Меня сразу накормили. За столом вместе со мной сидел молодой врач - китаец, который изо всех сил на смеси французского и английского пы- тался поддерживать беседу. Потом он провел меня вместе с матерью- настоятельницей по больнице, которой они очень гордились. Я сказал им, что я писатель и у них появилась надежда стать когда-нибудь героями од- ной из моих книг. Мы шли мимо рядов кроватей и я слушал объяснения вра- ча. В палате было безупречно чисто. Было видно, что госпиталь содержит- ся в безупречном порядке. К этому времени я уже совсем забыл о таинст- венном пациенте с прекрасным английским произношением, как настоятель- ница показала его мне. Он лежал ничком, был виден только его затылок. По-видимому он дремал. Меня попросили обратиться к нему по-английски. Не найдя ничего лучше, я сказал просто :"Good Morning, Sir", в ответ на что больной поднял голову и сказал "Good Morning". Но меня поразило не это, а другое. Несмотря на то, что он сильно оброс, несмотря на то, что выражение его лица сильно изменилось, несмотря на то, что мы так долго не виделись, я сразу узнал в таинственном пациенте Конвэя! У меня не было ни тени сомнения, хотя если бы я хоть на минуту задумался, рассу- док сразу бы сказал, что это невозможно. Я сразу же назвал его по име- ни, а потом свое, но он никак не показал, что меня, узнал. Несмотря на это, я был уверен, что не ошибся. Я узнал его по дрожанию мышц у глаз, узнал его глаза, над которыми мы подшучивали в Balliol College, что их голубизна - это цвет Оксфорда, а не Кембриджа. Впрочем ошибки быть не могло. Достаточно было один раз увидеть Конвэя, чтобы запомнить его на- всегда. Мое открытие поразило настоятельницу и доктора. Я им объяснил, что их больной - это мой знакомый, англичанин, коллега, и если он меня не узнает, то только потому, что, по-видимому, полностью потерял па- мять. Они согласились с моим предположением. После этого мы долго сове- щались, но так и не смогли понять, как мой знакомый смог оказаться в Чунь-Кьяне в таком плачевном состоянии. Что было потом? Я провел в миссии еще две недели и в течение этого времени разными способами пробовал вернуть ему память. К сожалению, все мои усилия оказались тщетны, хотя физическое здоровье вернулось к нему полностью. Мы с ним разговаривали довольно много и когда я ему прямо сказал, кто он и кто я, возражений не последовало. Вообще-то он был ве- селым и даже был как-будто рад моему обществу. Когда я предложил ему вернуться со мной на Родину, он ответил, что ему все равно. Меня уже начало раздражать это полное отсутствие каких-либо личных желаний. Тем не менее я без промедления оформил выезд для нас обоих. Через знакомого сотрудника консульства в Ханькоу я без особого труда оформил для Конвэя новый паспорт и другие необходимые документы. Ведь в интересах больного было не поднимать шума вокруг его приключений. К счастью нам удалось сохранить полную тайну. Из Китая мы выехали обычным путем: по Янцзы до Нанкина, оттуда в Шанхай, где в самый последний момент успели сесть на японский пароход направлявшийся в Сан-Франциско. - Однако ты не жалел ни хлопот ни денег- прервал я его. Резерфорд не возражал. - Для кого-нибудь другого я может быть еще и подумал - ответил он, - но для Конвэя, ты понимаешь... В нем всегда было что-то такое, это трудно объяснить, но человеку обычно доставляло большую радость что- нибудь сделать для него. - Понимаю - согласился я - в нем было нечто удивительно располагаю- щее, какое-то особое обаяние. Я это хорошо помню еще по школьным годам. - Жаль, что ты не знал его в Оксфорде, когда он воистину блистал. С войны он вернулся совсем другим человеком... Он родился для великих дел, но ему не повезло. Что такое карьера чиновника МИДа? У Конвэя были задатки великого человека. Те, кто его знают, понимают, что значит для нас это воспоминание. Даже в китайской больнице, потерявший память и возможность рассказать что-либо о себе он сохранил что-то от своего очарования... Резерфорд на минуту замолчал, а потом продолжил свой рассказ: - На корабле мы снова подружились, Я рассказал ему насколько можно точно его же собственную биографию. Он выслушал ее внимательно, что вы- глядело немного забавно. Свое прошлое с момента появления в Чунь -Кьяне он помнил довольно хорошо. Иностранные языки, которые он изучил давно, он тоже помнил хорошо. Например, он сказал, что когда-то ему приходи- лось сталкиваться с индийскими проблемами, поскольку он знал хинди. В Иокогаме на борт нашего парохода село много новых пассажиров среди которых был знаменитый пианист Зивекинг, направлявшийся на гастроли в США. В ресторане он сидел за одним столиком с нами и иногда говорил с Конвэем по-немецки. Понимаешь, внешне Конвэй производил впечатление вполне нормального человека. По-видимому, кроме потери памяти, что не отражалось на повседневном общении, его психика не пострадала. Через несколько дней после нашего отплытия из Иокогамы Зивекинг, ус- тупая общим просьбам, выступил с концертом. Мы с Конвэем тоже пошли его послушать. Играл он прекрасно. В программу входили произведения Брамса, Скарлатти и Шопена. Я несколько раз посмотрел на Конвэя для того, чтобы узнать, как он отреагирует. Концерт явно доставил ему удовольствие, что неудивительно для человека, который был когда-то таким музыкальным, как Конвэй. Когда программа закончилась, пианист много раз бисировал по просьбам окружившей его группки энтузиастов. На этот раз он играл в ос- новном произведения Шопена, своего любимого композитора. Наконец Зиве- кинг встал и отошел от рояля, несмотря на протесты окружавших его по- клонников, и в этот момент произошло удивительное событие. На освобо- дившееся место сел Конвэй и начал играть в живом темпе какое-то произ- ведение, сразу привлекшее внимание Зивекинга, который резко обернулся и спросил, что это такое. Конвэй, после долгого и довольно странного мол- чания ответил, что сам не знает. - Это невозможно - заявил Зивекинг и усилил нажим, пытаясь получить ответ. Наконец после долгого размышления Конвэй сказал, что он играл этюд Шопена. Меня это не убедило и я совсем не удивился, когда Зивекинг решительно с ним не согласился. Тогда Конвэй возмутился. Меня это оше- ломило, ибо до сих пор он был ко всему равнодушен. - Уважаемый сэр - заявил ему в ответ пианист, - я знаю все, что на- писал Шопен и могу Вас заверить, что произведения, которые Вы играли, в наследии Шопена нет. Это очень похоже на Шопена, но он этого не писал. Если Вы со мной не согласны, покажите мне этот этюд в каком-нибудь из изданий его сочинений. На что Конвэй возразил: - Его нет ни в одном из них, я уже вспомнил. Его вообще не напечата- ли. Я его узнал благодаря встрече с одним из учеников Шопена. Я ему благодарен и за другое неопубликованное произведение, которое я сейчас исполню. - Здесь Резерфорд, прежде, чем продолжить, посмотрел на меня. - Я не знаю, насколько ты разбираешься в музыке, но даже если ты полный профан, попробуй представить себе наше удивление, когда мы снова слуша- ли игру Конвэя. Передо мной неожиданно приоткрылся краешек завесы, скрывавшей до сих пор его загадочное прошлое. Что же касается Зивекин- га, то его внимание полностью поглотила довольно интригующая музыковед- ческая загадка, особенно, если учесть, что Шопен умер в 1849 г. Свидетелями этого непонятного происшествия стали 12 человек, среди которых был один профессор из Калифорнии. Заявление Конвэя можно было легко опровергнуть, показав его хронологическую невозможность, но и в этом случае оставалось загадкой происхождение музыки. Если ее написал не Шопен, то кто? Зивекинг сказал мне, что если эти произведения напе- чатать, то они за полгода войдут в репертуар всех виртуозов мира. Даже если это заявление и было преувеличением, это было мнение знатока. Спо- рили мы долго, но к согласию не пришли, ибо Конвэй упрямо стоял на сво- ем, и я, опасаясь за состояние его здоровья, решил увести его в каюту, тем более, что уже было довольно поздно. Но перед этим мы обсудили во- прос записи обоих произведений. Зивекинг взял на себя всю техническую сторону и собирался заняться этим сразу же по приезде в Америку. Конвэй согласился с этим планом. К сожалению, он не смог выполнить своих обе- щаний. Резерфорд замолчал, посмотрел на часы и успокоил меня, сказав, что на поезд я не опоздаю, ибо он практически закончил свой рассказ. -Видишь ли, в эту ночь, после концерта к Конвэю вернулась память. Я еще не спал, когда он пришел ко мне в каюту и сказал об этом. Знаешь, в этот момент у него было очень грустное лицо, причем это было то необычное состояние души, которое немцы обозначают словом Weltschmerz (мировая скорбь). Он сказал, что вспомнил все, что с ним произошло и началось это во время игры Зивекинга. Он долго сидел неподвижно на краю постели, а я его не торопил. Вместо этого я сказал, что очень рад, что к нему вернулась память, но сожалею, что ему самому, по-видимому, от этого легче не стало. Он поблагодарил меня выразительным взглядом и добавил несколько слов, которые мне очень польстили: "Слава Богу, что ты чело- век с воображением." Вместо того, чтобы спокойно заснуть, я оделся сам, уговорил пере- одеться Конвэя и мы вышли на палубу и гуляли всю эту тихую, звездную, очень теплую ночь. Море выглядело вязким и белым, как сгущенное молоко. Если бы не тихая вибрация от двигателя, могло показаться, что мы гуляем по бульвару. Сначала я не выходил из роли слушателя и не задавал ника- ких вопросов. Конвэй начал свой рассказ как-то беспорядочно, но чем ближе к рассвету, тем его речь становилась последовательнее. Он говорил долго и когда закончил свой рассказ, был уже знойный день. Впрочем, за- кончил его он не до конца и весь следующий день вспоминал разные под- робности. От тоски он потерял сон, так что мы могли болтать без переры- ва. Между тем до прихода судна в Гонолулу осталась одна ночь. Последний вечер мы провели в моей каюте. Конвэй ушел от меня в десятом часу и больше я его не видел. -Почему не видел? Неужели..? -я замолчал, не закончив вопроса. Вне- запно перед моими глазами предстало самоубийство, которое хладнокровно совершил один из пассажиров судна, на котором я плыл из Холихида в Кин- гстаун в Ирландии. Но Резерфорд улыбкой развеял мои опасения: -Нет, это было бы не в его вкусе. Он просто покинул меня, не попро- щавшись. Ему легко удалось сойти на берег, но уйти от моих детективов, которых я сразу же направил по его следам, было гораздо труднее. В кон- це концов я узнал, что он завербовался простым матросом на какое-то судно, уходившее с грузом бананов на Фиджи. -Кто тебе это сказал? -Он сам. Через три месяца после своего исчезновения он отправил мне из Бангкока письмо, в котором поблагодарил меня за все, сообщил, что находится в хорошей форме и направляется в далекий путь в северо- западном направлении, а также выслал чек на сумму, покрывающую все мои расходы на него. -Что он имел в виду? -Разумеется ничего конкретного. К северо-западу от Бангкока находится много разных мест, в том числе и Берлин. -Он замолчал и, не говоря ни слова, снова наполнил мой бокал. Я же молча задумался. Что-то во всем этом показалось мне странным, но что именно: сама эта история или толь- ко способ ее изложения я не был уверен. Впрочем меня больше всего пора- зила не музыковедческая загадка, а необъяснимое появление Конвэя в ки- тайской миссионерской больнице. Я вслух высказал эту мысль, на что мой собеседник ответил, что оба эти вопроса разные стороны одной загадки. -Но как он попал в Чунь-Кьяй? -спросил я. -Наверное он все рассказал тебе на корабле? -Конечно, он мне многое рассказал и после всего того, что ты услышал, ты понимаешь, что я больше не хочу ходить вокруг да около. Но сейчас я не могу рассказать тебе всю эту историю, даже кратко я не сумею ее за- кончить до твоего отъезда Есть другой, более лучший вариант. Не сердись только на мои немного подозрительные манеры романиста. Ты понял, что рассказ Конвэя меня очень заинтересовал. Сначала я записывал его слова, чтобы не забыть подробности, но потом, когда в меня все глубже входило удивительное очарование этой истории, я почувствовал, что должен сде- лать больше: записать все подробно, в виде повести. Я так и сделал, ни- чего не меняя и не выдумывая. Недостатка в материале у меня не было, потому что Конвэй был прекрасный рассказчик и чем больше я его слушал, тем лучше понимал. С этими словами он достал из саквояжа стопку листов бумаги с машино- писным текстом. -Возьми, читай и суди как хочешь. -Ты что, не веришь, что я могу принять это всерьез? -Этого бы мне не хотелось. Однако, я знаю, что если ты поверишь в эту историю, то только по принципу Тертуллиана: Quia impossibili est. Впро- чем, возможно это не такой уж и плохой принцип. Во всяком случае мне было бы интересно узнать твое мнение. Итак я взял эти листы и прочитал их все, еще не доезжая Остенде. Сначала я хотел вернуть их сразу после возвращения в Англию и написать по этому поводу длинное письмо, но почему-то тянул время до тех пор, пока неожиданно не пришло письмо от Резерфорда, в котором он извещал меня о том, что отправился в далекое путешествие и почти полгода вообще не сможет получать почту. Он писал, что едет в Кашмир, а потом еще дальше на восток. Меня это вовсе не удивило.