Рэй Брэдбери

Желание

****************************

Ray Bradbury. The Wish.

Из сб. Long After Midnight, Panther Books, 1978

Впервые опубликовано в Woman's Day Magazine, 1972

(с) Андрей Новиков, перевод

******************************

Шорох снега коснулся холодного окна.

Огромный пустой дом заскрипел под порывом ветра ниоткуда.

-- Что?-- спросил я.

-- Я ничего не говорил.-- Чарли Симмонс, сидящий позади меня у камина, встряхнул кукурузу в большом металлическом решете.-- Ни слова.

-- Черт возьми, Чарли, но я же тебя слышал...

Замерев, я смотрел, как снег накрывает далекие улицы и пустые поля. Самая подходящая ночь для духов белизны, чтобы заглядывать в окна и бродить в темноте.

-- Тебе померещилось,-- сказал Чарли.

"Неужели?"-- подумал я. Есть ли голоса у погоды? Существует ли язык ночи, времени и снега? Что связывает мрак снаружи и мою душу здесь?

Потому что там,в тенях, сейчас словно садились все голуби мира - вслепую, без луны или даже фонарей.

И снег ли сейчас нашептывает что-то за окном, или это голос прошлого, накоплений старого времени, нужды и отчаяния, которые нарастают сейчас белыми холмами и наконец-то обрели язык?

-- Боже, Чарли. Ведь только что... я поклясться готов, что сказал...

-- Что сказал?

-- Ты сказал: "загадай желание".

-- Я сказал?

Его смех не заставил меня обернуться; я продолжал смотреть на падающий снег, и сказал то, что должен был произнести...

-- Ты сказал: "Это особенная, прекрасная, странная ночь. Так загадай лучшее, самое дорогое и странное желание в своей жизни, идущее от самого сердца. И оно исполнится." Вот что я слышал, а ты сказал.

-- Нет.-- Его отражение в стекле покачало головой,-- Но, Том, ты уже полчаса стоишь, загипнотизированный снегопадом. И говорил огонь в камине. Желания не сбываются, Том. Но...-- и тут он замолк, но с легким удивлением добавил,-- боже, но ты ведь слышал что-то? Ладно, держи. Выпей.

Кукуруза перестала трещать. Он налил мне вина, но я к нему не притронулся. Снег равномерно падал за темным окном, невесомый, как бледное дыхание.

-- Почему?-- спросил я.-- Почему такое желание возникло в моей голове? Если не ты сказал эти слова, то что?

И в самом деле, что? Что там, за окном, и кто такие мы? Двое писателей наедине поздно вечером, приглашенный друг, два старых приятеля, привычныие к долгим разговорам и болтовне о духах, испробовавшие интереса ради весь этот хлам вроде гадальных досок, карт таро и телепатии, связанные многолетней дружбой, но всегда полные насмешек, шуток и ленивого дурачества.

Но то, что сегодня вечером происходит за окном, подумалось мне, кладет конец шуткам, стирает улыбки. Снег.. да взгляните же! Он хоронит наш смех...

-- Почему?-- спросил за моей спиной Чарли, потягивая вино и прежде глядя на красно-зелено-голубые огоньки в камине, а теперь на мой затылок.-- Почему желание именно в такую ночь? Ведь это рождественская ночь, верно? Через пять минут родится Христос. Христос и зимнее равноденствие, и все это на одной неделе. Эта неделя, эта ночь доказывают, что Земля не погибнет. Зима дошла до вершины своей власти, и теперь мир движется к свету и весне. А это нечто особенное. Это невероятно.

-- Да,-- пробормотал я, и подумал о тех древних временах, когда сердца пещерных людей умирали вместе с приходом осени и уходом солнца, и они плакали, пока мир не пробуждался от белого сна, а солнце в одно прекрасное утро солнце не вставало чуть раньше, и мир оказывался спасен снова, еще ненадолго.-- Да.

-- Итак,-- Чарли прочел мои мысли и глотнул вина.-- Христос всегда был обещанием весны, верно? В середине самой длинной ночи года содрогнулось Время, а Земля в муках родила миф. И что провозгласил этот миф? С новым годом! Боже, ведь первый день нового года не первое января, а день рождения Христа. Его дыхание касается наших ноздрей, обещает весну -- с первой же секунды после полуночи. Так вдохни поглубже, Томас!

-- Заткнись!

-- Почему? Ты снова слышишь голоса?

Да! Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро Его рождения. Так в какой еще момент если не сейчас, пронеслась у меня безумная мысль, надо загадывать желания?

-- Том...

Чарли стиснул мне локоть. Но мысль уже запала слишком глубоко, воспламенив меня. Действительно ли сейчас особое время? И действительно ли святые духи витают над землей в такие снежные ночи, чтобы одаривать нас в этот странный час? И если я тайно загадаю желание, то действительно ли эта ночь, эти странные сны и древние метели исполнят его десятикратно?

Я закрыл глаза. Мое горло дрогнуло, сдерживая слова.

-- Не надо,-- сказал Чарли.

Но желание уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать. Сейчас, сейчас, подумал я, странная звезда горит над Вифлеемом.

-- Том,-- выдохнул Чарли,-- Христа ради!

Да, Христа, подумал я, и произнес:

-- Мое желание в том, чтобы сегодня ночью, на один час...

-- Нет!-- Чарли ударил меня, чтобы я замолчал.

-- ...пожалуйста, пусть мой отец оживет.

Стенные часы пробили двенадцать раз.

-- О, Томас,-- простонал Чарли. Его ладонь, сжимающая мою руку, разжалась.-- О, Том.

Снежный заряд ударил в окно, закрыл его саваном, и умчался.

Входная дверь распахнулась настежь.

Снег брызнул на нас белым дождем.

-- Какое печальное желание. И... оно только что исполнилось.

-- Исполнилось?-- Я резко обернулся и уставился на открытую дверь, зияющую, как могила.

-- Не ходи, Том.

Хлопнула дверь. Я уже бежал по улице. Боже, как я бежал!

-- Том, вернись!-- Голос угас где-то далеко позади в снежных вихрях.-- Не надо!

Но в ту первую минуту после полуночи я бежал и бежал, позабыв обо всем, задыхаясь, приказывая сердцу биться, крови мчаться, ногам нести меня вперед, и думал: "Он! Он! Я знаю, где он! Если я получил этот дар! Если желание сбылось! Я знаю, где он!"

И во всем засыпанном снегом городе начали бить, бить и звенеть рождественские колокола. Они окружали меня, мчались следом и подгоняли, пока я что-то выкрикивал, хватая ртом снег, и лелеял свое безумное желание.

Дурак! Он же мертв! Вернись!

Но что, если он будет жив, всего лишь час этой ночью, а я не приду, не отыщу его?

Я был уже за городом, без пальто и шляпы, но разгоряченный бегом; соленая маска замерзала на лице и хлопьями отваливалась при каждом моем прыжке по середине пустой дороги, а веселые переливы колоколов отзвенели и стихли.

Порыв ветра подтолкнул меня за поворот, где меня ждала темная стена.

Кладбище.

Я стоял возле массивных железных ворот, глядя сквозь них невидящими глазами.

Кладбище напоминало руины древнего форта, взорванного столетия назад. Могильные плиты похоронил снег нового ледникового периода.

Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.

И столь же внезапно ночь обернулась вином, разговорами и глупыми приметами, и моим беспричиным бегом... Но я верил, я искренне верил и знал -- что-то случилось здесь, в этом снежно-мертвом мире...

Вид нетронутых могил и снега без единого отпечатка ноги придавил меня с такой силой, что с радостью утонул бы в этом снегу и умер сам. Я не мог вернуться в город и посмотреть в глаза Чарли. Мне стало казаться, что все это какая-то злая шутка, ужасный трюк, на который я попался, и что я стал жертвой его безумной способности угадывать чьи-то отчаянные желания и играть ими. Неужели он шептал у меня за спиной, давал обещания, внушал мне это желание? Боже!

Я коснулся запертых на висячий замок ворот.

Что я найду за ними? Лишь плоский камень с именем и надписью "Родился в 1888, умер в 1957", надписью, которую трудно разыскать даже в летний день, потому что она заросла густой травой и присыпана опавшими листьями.

Я отнял руку от ворот и повернулся. И в то же мгновение ахнул. Из горла вырвался крик изумления.

Потому что я почувствовал что-то за оградой, возле будки привратника.

Чье-то слабое дыхание? Приглушенный плач?

Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?

Я стиснул ворота и уставился в темноту перед собой.

Да, вон там! Еле заметный след, точно села птица и пробежала между врытыми в землю камнями. Еще миг, и я потерял бы его навсегда!

Я завопил, побежал, подпрыгнул.

Никогда за всю свою жизнь я не прыгал так высоко. Я перемахнул через ограду и рухнул на другой стороне, окровавив последний вскриком рот. И побрел к будке привратника.

Там в тени, укрывшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками.

Я уставился на него безумными глазами. И пванулся вперед, чтобы рассмотреть.

Я не знал этого человека.

Он был стар. Очень, очень стар.

Должно быть, от вновь навалившегося отчаяния я застонал.

Потому что старик поднял дрожащие веки.

И именно его глазазаставили меня завопить:

-- Отец!

Я потащил его туда, куда падал слабый свет фонаря и ложился пополуночный снег.

А голос Чарли, далеко в заснеженном городе, все умолял: "Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись".

Стоявший передо мной человек не знал меня.

Как птицы, застигнутые порывом ветра, его странные и словно затянутые паутиной, но знакомые глаза метались по мне, пытаясь опознать. "Кто это?" -- читалось в них.

И тут из его рта вырвался ответ:

-- ...ом! ...ом!

Он не мог выговорить "т".

Но он произнес мое имя.

И, словно человек на краю обрыва, охваченный ужасом от мысли, что земля может обрушиться и швырнуть его обратно в ночь, он вздрогнул и ухватился за меня.

-- ...ом!

Я крепко сжал его. Он не упадет.

Сцепившись в отчаянном объятии и не в силах разжать руки, мы стояли и слегка покачивались -- двое, слившиеся воедино посреди бушующей метели.

"Том, о, Том", -- вновь и вновь потрясенно произносил он.

"Отец, дорогой", думал и произносил я.

И тут старик напрягся, потому что, наверное, только сейчас впервые разглядел за моей спиной надгробия на бесплодном поле смерти. И ахнул, словно крикнув: "Где мы?"

И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он все понял и вспомнил, его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше, говоря "Нет".

Он повернулся ко мне, словно ожидая ответа, точно увидел во мне хранителя его прав, защитника, который мог бы сказать "нет" вместе с ним. Но в моих глазах отразилась жестокая правда.

И мы вместе уставились на еле различимую дорожку следов, петлявшую среди могил от того места, где его похоронили много лет назад.

Нет, нет, нет, нет, нет!

Слова вылетали из его рта.

Но он не мог произнести "н".

И я услышал отчаянное извержение: "...ет ...ет ...ет ...ет!"

Безнадежный, надломленный крик.

И затем еще один вопрос омрачил его лицо.

"Я знал это место. Но почему я здесь?"

Он стиснул кулаки. Уставился на свою впалую грудь.

Бог наградил нас жестокими дарами. И самый жестокий из них -- память.

Он вспомнил.

И начал таять. Он вспомнил, как затрепетало его тело, как замерло усталое сердце, как захлопнулась дверь в вечную ночь.

Он застыл в моих объятиях, и его стиснутые веки затрепетали, удерживая мелькавшие в голове мысли. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:

-- Кто поступил так со мной?

Он распахнул глаза. Его взгляд уперся в меня.

"Ты?"-- вопросил он.

"Да", подумал я. Это я захотел, чтобы ты был ожил сегодня ночью.

"Ты!" -- вскрикнули его лицо и тело.

И затем, вполголоса, он задал последний вопрос:

-- Зачем?..

Теперь настала моя очередь замереть в раздумье.

В самом деле, зачем я это сделал?

Как я осмелился возжелать этой ужасной, душераздирающей встречи?

И что мне теперь делать с этим незнакомцем, с этом старым, потрясенным и перепуганным ребенком? Зачем я вызвал только для того, чтобы отправить его обратно в землю, в могилу, к жутким снам?

Удосужился ли я хотя бы подумать о последствиях? Нет. Необдуманный порыв вывшывнул меня из дома на это поле мертвецов подобно безмозглому камню, брошенному в безмозгую мишень. Зачем? Зачем?

И теперь мой отец, этот дрожащий старик, стоит в снегу, ожидая моего жалкого ответа.

Снова став ребенком, я утратил дар речи. Некая часть моего естества знала ту правду, которую я не мог произнести. Неразговорчивый с отцом при жизни, я еще более онемел рядом с этой проснувшейся смертью.

Правда металась в моей голове, кричала каждой частицей моей души и тела, но ей не хватало сил сорваться с языка. Меня переволняли рвущиеся наружу крики.

Время шло. Этот час скоро пройдет. Я утрачу возможность сказать то, что должно быть сказано, что следовало сказать тогда, еще много лет назад, когда он был жив и ходил по земле.

Где-то на другом конце страны колокола пробили половину первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.

"Зачем?" -- спрашивали глаза моего отца, зачем ты привел меня сюда?

-- Я...-- и тут я остановился.

Потому что его рука сжала мою. Его лицо нашло свою собственную причину.

Это был и его шанс, его последний час, чтобы сказать то, что ему следовало сказать мне, когда мне было двенадцать, или четырнадцать, или двадцать шесть. И пусть даже онемел я. Здесь, среди падающего снега, он мог обрести покой и уйти своим путем.

Его рот приоткрылся. Ему было трудно, мучительно трудно произнести старые слова. Но его дух внутри истлевшей плоти все же решился на мучительное усидлие. И он прошептал три слова, которые тут же унес ветер.

-- Что?-- выдавил я.

Он крепко ухватился за меня и попытался удержать глаза открытыми. Ему хотелось спать, но губы его приоткрылись и прошептали снова и снова:

-- ...я...лю...яяяя!

Он смолк, задрожал, напрягся и попытался выкрикнуть снова, и не смог:

-- ...я...блю...тебя!

-- Отец!-- воскликнул я.-Позволь мне сказать это за тебя!

Он замер и стал ждать.

-- Ты ведь хотел сказать "я...люблю...тебя?"

-- Д-а-а-а!-- крикнул он. И у него наконец-то очень четко вырвалось: -- Да! Да!

-- Папа,-- сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты.-- Папа, милый, я люблю тебя.

Мы бросились навстречу. Обнялись.

Я заплакал.

И увидел, как из какого-то пересохшего колодца внутри его ужасной плоти выдавилось несколько слезинок, и, задрожав, заблестели на его ресницах.

Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.

Зачем ты привел меня сюда?

Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?

Потому что нам надо было сказать, прежде чем двери будут захлопнуты и заперты навсегда, то, что мы никак не могли сказать за всю жизнь.

И теперь это было сказано, и мы стояли, держась друг за друга, в этой глуши, отец и сын, сын и отец, части единого одного целого, которые рядость внезапно сделала неотличимыми.

На моих щеках замерзли слезы.

Мы долго стояли на ледяном ветру и заметаемые снегом, пока не услышали, как пробило двенадцать сорок пять, но мы и потом стояли в снежной ночи, не произнося больше ни слова - потому что нужда в словах отпала - пока наш последний час не кончился.

И над всем белым миром в рождественское утро, когда младенец Христос лежал на свежей соломе, колокола пробили один раз, возвестив о том, что врученному нам ненадолго дару настало время покинуть наши окоченевшие руки.

Отец обнял меня.

Отзвучал одинокий удар колокола.

Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этот раз легко.

Его пальцы коснулись моей щеки.

Я услышал его шаги.

И шорох его шагов стих одновременно с моим безмолвным внутренним всхлипом.

Открыв глаза, я еще успел увидеть метрах в ста от меня. Не останавливаясь, он обернулся и махнул мне рукой.

И между нами опустилась снежная завеса.

"Как смело и без колебаний ты теперь возвращаешься, старина", подумал я.

Я зашагал в город.

Я выпил с Чарли, сидя у огня. Он всмотрелся в мое лицо и поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.

Наверху меня ждала постель, похожая на большой белый сугроб.

Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч к западу, две тысячи к востоку, сотню миль к югу. Он падал везде и на все. Падал и на две цепочки следов за городом: одна вела в город, другая терялась среди могил.

Я лег в снежную постель. Я вспомнил лицо отца в тот момент, когда он помахал мне, повернулся и ушел.

То было лицо самого молодого и счастливого человека из всех, кого я видел за свою жизнь.

И, вспомнив его, я заснул и перестал плакать.