                       Филип Хосе Фармер

                          ЛЮБОВЬ ЗЛА


-------------------------------------------------------------
Philip Jose Farmer. The Lovers (1952, 1961, 1972)

(с) Ольга Васант, перевод, 1996

Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с
разрешения переводчика. Любое коммерческое использование
данного текста без ведома и согласия переводчика запрещено.
--------------------------------------------------------------


Сэму Майнзу, умеющему видеть глубже других



I.


"Я должен выбраться отсюда..." -- пробормотал кто-то, словно
где-то далеко-далеко, "Должен же быть здесь какой-то выход..."

Хэл Ярроу вздрогнул, открыл глаза и только тут осознал, что
проснулся от звука собственного голоса. Но ведь эти слова,
сказанные на грани пробуждения, не могли иметь никакого
отношения к тому, что он только что видел во сне!

Откуда они возникали? Почему? Да, кстати, где он сейчас
проснулся? Он все еще не мог понять -- действительно ли он
путешествовал во времени или это все же был только очень яркий
и реалистический сон? Настолько яркий, что было трудно
вернуться в обычную жизнь.

Но одного взгляда на человека, сидящего рядом с ним, хватило
для того, чтобы окончательно разобраться, где сон, где явь:
оказывается, он задремал в экспрессе, следующем в Сигмен-сити.
Год 550 Э.С.* "3050 от Рождества Христова" -- перевел он по
школьной привычке. Да, он здесь, а не на удивительной,
находящейся на много световых лет отсюда и много просто лет от
сейчас планете, где он лицезрел во плоти самого Исаака Сигмена
-- Предтечу, да будет верносущим имя его!

*Э.С.-- Эра Сигмена

Сосед Хэла бросил на него робкий взгляд. Это был костлявый
мужчина с выдающимися скулами, прямыми черными волосами и
карими слегка раскосыми глазами. Светло-голубая форма и
алюминиевая эмблема на груди слева свидетельствовали о его
принадлежности к классу инженеров, причем к одному из высших
рангов. Похоже, он был электронщиком, получившим диплом в
одной из лучших профессиональных школ.

Человек прочистил горло и заговорил на американском: "Приношу
тысячу извинений, абба**. Я знаю, что не имею права обращаться
к вам без вашего на то дозволения... Но, когда вы пробудились,
вы ведь что-то сказали, и я подумал, что, может быть, мне...
Да и то, что мы с вами в одному купе, нас временно как-то
уравнивает. Простите мою нескромность, но я просто умираю от
желания задать вам один вопрос.  Только, ради Сигмена, не
подумайте, что я... кхм... любопытная Варвара...-- он нервно
рассмеялся и продолжил: -- Я... (клянусь вам -- я не
подслушивал!) случайно услышал, может быть, я не совсем точно
разобрал, но... Когда стюардесса проверяла ваше право
находиться в этом купе, вы ответили ей, что вы... "козел"?

**Абба -- обращение с старшему

--Нет, не козел, а "козл",-- улыбнулся Хэл,-- это
аббревиатура, расшифровывающаяся, как: "Квалифициант общих
знаний, лицензированный".  Другими словами -- мастер на все
руки. Впрочем, ваша ошибка не так уж велика: на полях
профессиональной деятельности козл котируется не многим выше
козла.

И он вздохнул, вспомнив все унижения, которые ему пришлось
перенести с тех пор, как он выбрал профессию специалиста
широкого профиля.  Говорить дальше на эту тему не хотелось, и
он отвернулся к окну.  Далеко в вышине сверкал яркий огонек --
это входил в атмосферу военный корабль (гражданские суда
снижаются медленнее и размеры у них поскромнее).

Хэл посмотрел вниз -- в шести тысячах метров под ним
раскинулся Северо-Американский континент. Он весь сверкал и
переливался мириадами огней, лишь кое-где между ними темнели
небольшие пятнышки -- водные пространства и высокогорные
районы, которые человек еще не использовал под жилье и заводы.
Весь континент -- один огромный город. Мегаполис.  Подумать
только! -- всего лишь триста лет назад его население не
превышало и двух миллионов человек! А еще в ближайшие
пятьдесят лет (если, конечно, не случится какой-нибудь
очередной катастрофы, например, войны между союзом Гайяак и
республикой Израиль),-- население Северной Америки достигнет
четырнадцати, а то и пятнадцати миллиардов!

Хэл с печалью попрощался взглядом с одним из самых крупных
темных пятен в море огней -- заповедник Хадсон-бей!
Единственное место на континенте, где еще сохранялась
первозданная природа: тысячи и тысячи деревьев, горы, огромные
синие озера, птицы, лисы, кролики и даже, если верить егерям,
бобры. Правда, последних было так мало, что через десять лет
они останутся только в Красной книге.

Еще каких-то пятнадцать минут назад Хэл был там, а теперь
взирает на заповедник с шестикилометровой высоты и с грустью
думает, что вряд ли когда-нибудь у него появится шанс туда
вернуться. Ах, какой там воздух! Воздух свободы! Первое время
Хэл даже не мог привыкнуть к тому, что вокруг там мало людей
-- всего-то двенадцать, и порой ощущал себя одиноким и никому
не нужным. Но только он начал потихоньку ценить свое
одиночество -- его исследования языка последней дюжины
франкоговорящих на Земле подошли к концу.

Сосед зашевелился, он явно набирался храбрости, чтобы
продолжить беседу, затем нервически закашлялся и снова
затараторил:

--Да поможет мне Сигмен! Я льщу себя надеждой, что не вызову
вашего раздражения, однако, меня мучает любопытство...

Но Хэл Ярроу все же почувствовал раздражение: этот тип уж
слишком много себе позволяет! Хэл сделал над собой усилие,
чтобы взять себя в руки, и напомнил сам себе о словах
Предтечи: "Все люди братья, но одних Отец любит больше, а
других -- меньше". В конце концов, этот пустомеля не виноват в
том, что на этот рейс все билеты в каюту первого класса были
проданы и Хэлу пришлось выбирать между каютой для людей более
низкого ранга и перспективой ожидания следующего рейса.

--Со мной все шиб*,-- сказал Ярроу, словно извиняясь.

*ШИБ -- Сокр. от шибболет "Колосок" по-арамейски; намек на
Ветхий Завет. Употребляется в значении "подходящий",
"правильный", "пристойный".

Сосед с облегчением вздохнул:

--В таком случае, надеюсь, вы не будете иметь ничего против,
если я чуть порасспрошу вас о вашей специальности? Только не
считайте меня любопытной Варварой--ха-ха-ха!

--Нет, я ничего не имею против,-- сказал Хэл.-- Козл, хоть и
считается мастером на все руки, все же ограничен рамками
одной-единственной дисциплины. Но он старается, насколько это
в его силах, охватить максимум смежных с ней профессий. Ну,
например, я козл в лингвистике.  Но вместо того, чтобы
специализироваться на каком-то одном направлении, я расширяю
свои познания во всех доступных мне областях.  Это дает мне
возможность видеть работы отдельных специалистов во
взаимосвязи и помогать им, указывая на все новшества и
открытия в смежных темах. У самих специалистов просто не
хватает времени на то, чтобы ознакомиться с тысячами статей
своего профиля, а это неизбежно ведет к ограниченности и
снижает эффективность исследования.

Козлы есть в любых сферах профессиональной деятельности. И
честно говоря, я рад, что работаю именно в этой отрасли науки,
потому что будь я, например, козлом в медицине, я бы просто
утонул в информационном потоке. На гения я явно не тяну и мне
пришлось бы работать в группе. Количество публикаций в области
медицины, или физики, или электроники, или какой хотите еще
науки настолько огромно, что не только одного человека, а
целой группы может не хватить на то, чтобы привести все это в
порядок. По счастью, я всегда интересовался лишь лингвистикой
и был за это вознагражден: у меня есть время на собственные
исследования.

Казалось бы, можно для этих нужд приспособить компьютер, но
даже комплекс компьютеров -- не более чем глупая машина. Для
того, чтобы оценить информацию и рассортировать ее по
достоинству, необходим человеческий разум, и к тому же
достаточно проницательный. И лишь тогда можно будет передавать
результаты исследований различным специалистам, к их вящей
пользе. Козл -- это, если хотите, природный коллектор. Однако,
все это дается иногда ценой времени, отводимого на сон: я могу
работать по двенадцать часов в сутки ради пользы и славы
церкводарства, во имя идей Сигмена!

Последнее высказывание гарантировало ему, что если этот
любопытный тип из уззитов или их соглядатаев, ему не о чем
будет писать в рапорте.

Хэл почти не сомневался, что его сосед действительно является
тем, за кого себя выдает, но он осторожничал, стараясь
исключить малейший повод для подозрений, если тот все же вдруг
окажется шпионом.

На стене вспыхнул красный свет и загорелась надпись,
рекомендующая пассажирам пристегнуть ремни. Через десять
секунд экспресс снизил скорость до километра в минуту. Корабль
пошел на снижение: внизу показались огни и небоскребы
Сигмен-сити. Еще десять лет назад город назывался Монреалем,
но теперь его переименовали: сюда официально была перенесена с
Исландии столица союза Гайяак. Раскинувшееся внизу море огней
пересекала темная ленточка -- река Пророка (бывшая река
Сент-Лоренс). Пали Сигмен-сити возносились на высоту пятисот
метров, и в каждом проживало не менее ста тысяч душ.

Но в центре мегаполиса, в квартале парков и правительственных
зданий, ни одно строение не превышало пятидесяти этажей. Там
находился и Университет Сигмен-сити, в котором работал Хэл. А
жил он в одном из ближайших пали.

Хэл отстегнул ремень и стал пробираться к выходу. И только
сейчас, окунувшись в толпу, от которой он отвык в заповеднике,
он вдруг понял, что его так раздражало всегда, но он не смел
себе в этом признаться: везде и всюду -- тесные пространства и
сотни людей, спрессованные, словно кильки в банке, которые еще
к тому же толкаются, пихаются и весьма сильно пахнут.

"Великий Сигмен! -- пробормотал он.-- Я должен ослепнуть,
оглохнуть и онеметь! Не думать!.. Я не-на-ви-жу их!"

От этой вспышки ярости и пришедшего следом за ней чувства вины
его бросило в жар. Он заглядывал в лица окружавших его:
чувствуют ли они его раскаяние? Написано ли оно на его лице?
Но ответа не было -- лица вокруг ничего не выражали. Да и что
они могли выражать? Для них он был не более, чем один из
прохожих, разве что с ним должно было обращаться повежливее
из-за его профессионального ранга. Да и то не здесь, на
бегущей дорожке конвейера, везущего человеческие тела к центру
города.  Здесь он был лишь одним из многих мешков с костями,
обтянутых плотью.  Одним из них, а значит -- никем.

Потрясенный этим внезапным открытием, Хэл сошел с конвейера.
Ему хотелось поскорее убраться подальше от них от всех, хотя в
душе и шевелилось смутное желание извиниться за свою внезапную
ненависть. Но еще больше ему все же хотелось передушить их
всех -- скопом и в розницу.

Пару шагов от самодвижки, и вот перед ним уже пластиковое
крыльцо пали N<N>30 резиденция университетской корпорации. Но
и внутри здания он не почувствовал себя лучше, хотя желание
извиниться перед теми, на конвейере, уже прошло: какое им дело
до его настроений! Да они вообще могли не обратить внимания на
предательский прилив крови к лицу!

"Все это чепуха",-- сказал он сам себе и тут же прикусил язык.
Да заметили они все! Просто они сами так же, как и он,
страдают от тесноты и испытывают к нему не большую симпатию,
чем он к ним. Так кто осмелится бросить в него камень? Он
отличался от них лишь цветом одинаково скроенной формы и
эмблемой своего ранга на груди -- стопа с двумя крылышками.
Единственным различием между мужчинами и женщинами было то,
что женщины носили юбки до пят и сетки на волосах. Да еще
некоторые по старинке прикрывали лица вуалями: как правило, то
были дамы старшего поколения и консервативная молодежь. Но
последнее время мода на вуали стала отмирать, хотя
общественная мораль и восхваляла этот обычай и оплакивала его
уход.

Хэл мимоходом здоровался со знакомыми, не останавливаясь,
впрочем, для разговора. Издалека он увидел своего начальника
доктора Овельгсена и замедлил шаг на тот случай, если доктору
захочется с ним поговорить -- здесь он был единственным, с кем
Хэлу нельзя было допустить даже намека на непочтительность,
чтобы потом сильно не пожалеть об этом.

Доктор, к счастью, был чем-то занят: он издалека помахал Хэлу
рукой, крикнул: "Алоха!" -- и растворился в толпе. Профессор
был консерватором и до сих пор использовал жаргон своей
юности.

Ярроу вздохнул с облегчением. Он вдруг понял, что ему сейчас
намного легче было бы общаться с его франкоязычными друзьями
по заповеднику, чем с кем бы то ни было здесь. Может быть,
завтра все будет иначе. Но сейчас...

Хэл остановился у лифта, ожидая, пока лифтер расставит
пассажиров в очереди в зависимости от их ранга. Как только
подошла кабинка, лифтер повернулся к Хэлу со словами: "Вы
первый, абба".

--Хвала Сигмену! -- отозвался Ярроу и шагнул внутрь,
прижавшись к стенке в ожидании, пока будут впущены все
остальные. Лифтер был мастером своего дела: он работал здесь
долгие годы и знал многих в лицо. Он был просто обязан быть в
курсе всех повышений и понижений в должности, иначе при
малейшем нарушении этикета на него бы подали рапорт. Так что
то, что он продержался здесь так долго, свидетельствовало: он
хорошо знает свою работу.

В кабине спрессовалось уже около сорока человек, лифтер
постучал кастаньетами, дверь закрылась и лифт рванут вверх с
такой скоростью, что у многих подогнулись колени. На
тринадцатом этаже он остановился.  Двери открылись, но никто
не вышел и не вошел; сработал оптический механизм, и лифт
снова устремился вверх.

Первые несколько остановок почти никто не выходил, потом
как-то сразу стало свободнее -- вышла почти половина. Хэл
наконец выдохнул: до сих пор здесь было тесно, как на улице
или на нижнем этаже. Только здесь все молчали, словно десятки
набитых в лифт людей ожидали гласа с небес или хотя бы с
потолка кабинки. Наконец двери открылись на этаже Хэла.

Коридоры здесь были не шире пятнадцати футов, но считалось,
что этого более чем достаточно. Хэл тихо радовался тому, что
никого не встретил: стоило ему поболтать с соседями хотя бы
пять минут, его бы тут же занесли в списки неблагонадежных.
Любой разговор подразумевал недомолвки, а недомолвки
подразумевали неприятности, прямым следствием которых были
объяснения с блок-иоахом*. А дальше... только Предтеча знает,
к чему это могло привести.

*Иоах -- исполняющий обязанности ангела-хранителя

Он прошел сто метров и остановился у дверей в свою пака,
охваченный внезапной робостью. Сердце заколотилось, а руки
задрожали. Ему захотелось развернуться и бежать назад к лифту.

Но он удержал себя усилием воли на месте, убеждая себя в том,
что его поведение многосложно, что он не имеет права
испытывать подобных чувств, вернувшись домой после долгой
командировки. Тем более -- он напомнил себе -- Мэри вернется
домой не раньше, чем минут через пятнадцать.

Он толкнул дверь (конечно же, на профессиональном этаже не
было дверных замков) и вошел. Стены замерцали и, набрав полную
мощность, обрушили на него радостный гвалт ведущих -- это
включилась трехмерка.  Хэл подпрыгнул от неожиданности и со
словами: "Великий Сигмен!" рванулся вперед и вырубил звук. Он
догадывался, что это штучки Мэри. И хотя он много раз
предупреждал ее, что это его нервирует, она назло ему
продолжала ставить трехмерку на автоматическое включение.

Хэл решил, что на сей раз он ей ничего не скажет. Может, если
она увидит, что он больше на это не реагирует, то перестанет
включать эту тарахтелку.

Хотя, с другой стороны, она может задуматься о его внезапной
перемене.  И начать его расспрашивать до тех пор, пока он,
окончательно потеряв голову, не наорет на нее. И тогда, чтобы
закрепить победу в этом раунде, она вместо того, чтобы криком
ответить на крик, продолжит атаку ледяным молчанием и
страдальческими взглядами, чем окончательно выведет его из
себя.

А затем она конечно же, будет должна, "как бы это ни было для
нее тяжело", исполнить свой скорбный долго и в конце месяца
изложить все это в мельчайших деталях иоаху. Что добавит еще
один (а может, и не один) черный крестик в его Моральном
Рейтинге, и ему снова придется лезть вон из кожи, чтобы его
поднять. А он уже и так безумно устал вечно карабкаться за
Рейтингом, к тому же, это отнимало у него время и энергию,
нужные для его (отважится ли он признаться в этом даже себе?)
особых планов.

Но даже когда он объяснял ей, что именно она задерживает его
продвижение по службе, и следовательно, не дает ему
зарабатывать больше денег и перебраться в пака побольше, она
разражалась сопровождаемой тяжелыми вздохами риторической
тирадой: неужели же он провоцирует ее на подобное
многоложество? Он что, хочет, чтобы она скрывала правду и
лгала при любой возможности? Нет, она не верит, что он хочет
подвергнуть их обоих смертельной опасности! Увы, никогда им не
сподобиться лицезреть светлый лик Предтечи и
никогда-никогда... И так далее, в том же духе, не давая ему
вставить слова в свое оправдание.

А еще она очень любила вопрошать: за что он так ее не любит? А
когда он уверял, что любит, раздавалось: "нет, нет, и еще раз
нет!" Тогда он в свою очередь спрашивал, уж не считает ли она,
что он ей врет? Ведь если она называет его лжецом, он обязан
будет донести об этом иоаху.  Тогда она ударялась в слезы и с
полным отсутствием логики кричала ему, что если бы он
действительно ее любил, то и думать бы не смел на нее
доносить. А когда он ловил ее на противоречии и пытался ей
доказать, что и с ее стороны доносить -- это просто нешиб
знает что, она отвечала лишь бурными рыданиями.

И так будет продолжаться до тех пор, пока он будет поддаваться
на ее провокации. Но теперь он дал себе клятву, что она больше
его не проведет.

Хэл пересек жилую комнату (пять на три метра) и прошел на
кухню. Эти две комнаты плюс неупоминаемая -- вот и вся их
квартира. В маленькой (три на два с половиной метра) кухоньке
он выдвинул из стены кладовую, набрал на ее панели нужный код
и вернулся в жилую, она же спальня, она же гостиная. Там он
сорвал с себя пиджак, скомкал его и зашвырнул за кресло. Он
знал, что это еще один повод для скандала, но чувствовал себя
настолько усталым, что у него просто не было сил дотянуться до
потолка и спустить оттуда вешалку.

Из кухни раздался протяжный свисток -- ужин был готов.

Хэл решил поесть, а потом заняться просмотром корреспонденции,
и пошел в неупоминаемую, чтобы вымыть руки. Губы машинально
зашевелились в молитве омовения: "Да смоется с меня вся
многоложность так же легко, как вода смывает грязь, если будет
на то воля Сигмена!"

Сам Предтеча грозно взирал на Хэла с портрета, повешенного над
раковиной: худое аскетическое лицо, обрамленное рыжей
патриаршьей гривой, густые соломенные брови, почти сливающиеся
на переносице, крупный крючковатый нос, бледно-голубые глаза и
тонкие, как лезвие ножа, губы, почти скрывающиеся в
огненно-рыжей бороде.

Хэл протянул руку и нажал на кнопку в рамке: Сигмен еще с
секунду грозно повзирал, а затем побледнел, выцвел и растаял
-- вместо портрета теперь было зеркало.

Хэлу было дозволено смотреться в него ровно столько времени,
сколько необходимо для того, чтобы убедиться, что лицо вымыто
чисто, и успеть причесаться. Конечно, ничто не могло помешать
ему торчать у зеркала дольше, чем предписано законом, ног Хэл
никогда не позволял себе подобной распущенности. Какими бы там
ни были его грехи, самолюбование в них не входило. По крайней
мере, ему так казалось.

Однако на сей раз он все же замешкался и пристально стал
вглядываться в себя. Он увидел тридцатилетнего мужчину,
широкоплечего, довольно высокого роста, с рыжими (как у
Предтечи!) волосами, только более темного оттенка,-- их скорее
можно было бы назвать бронзовыми. Лицо как лицо: высокий лоб,
под бровями цвета корицы -- большие темно-серые глаза. Нос
прямой с тонкими ноздрями, губы в меру полные, вот только
верхняя чуть великовата, да, пожалуй, подбородок тяжеловат.

Хэл снова нажал на кнопку. Зеркало потускнело, заиграло
световыми бликами, и из его глубин выплыл портрет Сигмена, на
одно мгновение наложившись на отражение Хэла, а затем его
собственные черты растаяли, вытесненные ликом Предтечи.

Хэл вернулся на кухню и, прежде чем сесть за стол, проверил,
заперта ли дверь (замки имели только двери кухни и
неупоминаемой), так как не хотел, чтобы Мэри испортила ему
аппетит. Он открыл дверцу разогревателя, достал оттуда теплый
судок, выдвинул из станы стол и отправил разогреватель под
потолок. Потом он открыл судок и приступил к еде.  Поев, он
выкинул использованную посуду в мусоропровод и снова зашел в
неупоминаемую, чтобы помыть руки.

Вот тут-то сквозь шум воды он и услышал голос Мэри: "Хэл? Ты
где?"



2


Сам не зная почему, Хэл секунду помедлил с ответом, но потом
все же отозвался:

--Я здесь, Мэри.

--Ну, конечно! Так я и знала, что ты там! Где еще ты можешь
быть, когда наконец заявляешься домой!

Он понуро побрел в гостиную:

--Ты не могла бы умерить свой сарказм хотя бы в честь того,
что меня долго не было?

Мэри была достаточно высокой -- всего на полголовы ниже Хэла.
Ее светлые волосы были гладко зачесаны, открывая высокий лоб,
и собраны и тяжелый узел на затылке. Глаза у нее были
светло-голубые. Черты лица были мелкими, но довольно
пропорциональными, единственное, что ее немного портило --
слишком тонкие губы. Детали фигуры были скрыты от посторонних
взглядов под мешковатой блузой с высоким воротом и свободной
юбкой, достигающей лодыжек. Хэл и сам имел о ее фигуре самое
общее представление.

--Вовсе это не сарказм,-- ответила Мэри,-- а констатация
факта. Где же ты еще мог быть? Признайся сам, что когда я
прихожу домой, я всегда застаю тебя там,-- она указала на
двери неупоминаемой.-- Да-да-да, когда ты не работаешь дома,
ты всегда норовишь там спрятаться от меня.

--Какая трогательная встреча хозяина дома после его долгого
отсутствия!

--А ты даже не поцеловал меня! -- парировала она.

--Ах, да. Это же мой долг. Как я мог забыть!

--Это не должно быть долгом,-- насупилась Мэри.-- Это должно
приносить нам радость и удовольствие.

--Трудно получать удовольствие, целую губы, которые тебя
ругают.

К его удивлению, Мэри вместо того, чтобы взорваться, вдруг
разрыдалась.  Хэл почувствовал укол совести и постарался хоть
как-то загладить вину:

--Извини, конечно, но ведь и ты встретила меня отнюдь не
нежными объятиями. Он привлек Мэри к себе и попытался
поцеловать, но она демонстративно отвернулась. После короткой
борьбы ему удалось-таки чмокнуть ее в уголок плотно сжатого
рта.

--Не надо мне ни твоих извинений, ни поцелуев из чувства
долга,-- сказала она, вырвавшись из его рук.-- Мне нужно,
чтобы ты это делал потому, что любишь меня.

--Но я действительно тебя люблю,-- повторил он слова, которые
с тех пор, как они поженились, произносил уже по меньшей мере
десять тысяч раз. Но даже для него самого это уже звучало
неубедительно. "Но я действительно ее люблю,-- внушал он
себе.-- Я обязан ее любить..."

--Вот ты и выбрал наилучший способ, чтобы мне это доказать!"..

--Давай забудем все наши ссоры,-- перебил он новую
обличительную тираду жены,-- и начнем все сначала. Прямо
сейчас.

И схватив ее в охапку он принялся покрывать ее поцелуями куда
попало.  Но Мэри вырвалась и отскочила в сторону.

--Какого Ч? Да что на тебя нашло? -- растерялся Хэл.

--Ты уже раз поцеловал меня в честь нашей встречи. Этого
достаточно.  Сейчас не время и не место для плотских утех.

Он воздел руки к небесам:

--Мэри, о чем ты? Я так соскучился по тебе, что хотел
расцеловать тебя, как только ты вошла, просто не сразу
получилось. Но стоило поцеловать тебя на один раз больше, чем
предписано -- и ты опять недовольна! Твоя беда в том, что ты
понимаешь все предписания слишком буквально. А ведь Предтеча
предостерегал нас от формального исполнения его наказов, он
сам говорил, что обстоятельства порождают множество вариантов
и модификаций, которые невозможно предсказать.

--Да, и еще он говорил, что мы должны остерегаться любых
отступлений и извращений его законов. А если возникают
сомнения, то первым делом их нужно обсудить со своим иоахом:
только он сможет решить, насколько верносуще подобное
поведение.

--Ага, прямо сейчас побегу звонить нашему ангелу-хранителю и
просить у него позволения поцеловать тебя еще разок!

--Наконец-то ты высказал здравую мысль,-- абсолютно серьезно
сказала она.

--Великий Сигмен! -- взорвался Хэл.-- Я не знаю -- плакать мне
или смеяться! но одно я знаю точно: я не способен тебя понять!
И, наверное, никогда не смогу!

--Помолись Сигмену,-- посоветовала она,-- и попроси его
даровать тебе верносущности. Тогда между нами не будет ни
проблем, ни непонимания.

--Сама помолись,-- огрызнулся он.-- Для скандала нужны как
минимум двое. И вот тут мы идем с тобой на равных.

--Я буду разговаривать с тобой только тогда, когда ты
успокоишься,-- с достоинством заявила она.-- А пока разговор
закончен. Тем более, что я еще не ужинала.

--Можешь вообще не обращать на меня внимания,-- ответил он в
том же тоне,-- я буду слишком занят: мне нужно подготовиться к
встрече с Овельгсеном.

--Предвижу, у вас будет очень милая беседа. Да, кстати, ты мне
так и ни слова не сказал о своей поездке.

Но Хэл промолчал.

--И нечего на меня злиться! -- добавила она и вышла.

Хэл снял со стены портрет Сигмена и положил его на стул. Потом
выдвинул из стены проектор, вставил в него письма и включил
его в сеть. Надев наушники и очки-расшифровщики он с блаженной
ухмылкой уселся на стул. Даже если Мэри заметит его лучезарную
улыбку, она все равно сейчас не спросит о ее причине, но даже
если и спросит,-- он вовсе не обязан отвечать. Тем более, что
признаться ей в том чувстве огромного удовлетворения, которое
он испытывает, усаживаясь на портрет Сигмена, было просто
немыслимо: она были бы ужасно шокирована или хотя бы
постаралась притвориться таковой (он так и не научился
отличать е искренние порывы от искусственных). Но чувство
юмора у не просто отсутствовало. Так что говорить ей что-либо,
что могло отрицательно сказаться на его МР, было чревато
совсем не смешными результатами.

Хэл опустился на стул, поерзал, устраиваясь поудобнее, включил
аппарат и сосредоточенно уставился на вспыхнувшей на
противоположной стене экран. (Мэри, не имевшая
очков-расшифровщиков, видела там только белый световой
квадрат). Первым, что проявилось на экране, был портрет
Сигмена. С этого начиналось любое официальное письмо.

--Обратимся всем сердцем своим к Исааку Сигмену, на котором
пребывает верносущность и от которого исходит благая истинная
весть,-- раздался в наушниках прочувствованный голос.-- Да
ниспошлет он нам, его последователям, благословение свое, и да
поразит он безжалостно всех своих врагов, следующих за
Противотечей, чьи деяния суть воплощение нешиба!

Голос на минуту умолк, чтобы дать возможность слушателю самому
вознести молитву, а затем продолжил самым деловым тоном:

--Искренне верующий Хэл Ярроу! Предлагаем вам список
новообразований, за последнее время вошедших в лексикон
американоязычного контингента союза. Гайяак номер первый.

На экране вспыхнуло слово: "Очкец".

--Это слово, появившись впервые в департаменте Полинезия,
довольно быстро распространилось в департаментах Северной
Америки, Австралии, Японии и Китая, однако оно до сих пор не
встречается в Южной Америке, которая, как вы знаете, находится
рядом с Северной.

Когда-то Хэла просто бесили подобные справки и сноски в
официальных письмах, теперь же он просто рассмеялся: когда же
они наконец поймут, что он -- человек, получивший самое
широкое образование, а не какой-то просто узкий специалист. А
в данном случае подобная ссылка была просто абсурдом: даже
полуграмотные представители низших слоев могли представлять
себе, где находится Южная Америка, хотя бы потому, что
Предтеча неоднократно упоминал этот континент в "Западном
Талмуде".  Правда и то, что учителя начальных школ, даже если
сами и имели представление о его местоположении, то не слишком
строго требовали от своих учеников знания того же.

--Слово "очкец",-- продолжал диктор,-- впервые было
зафиксировано на острове Таити. Это, как вы знаете, остров,
принадлежащий департаменту Полинезия, населенный выходцами из
Австралии, колонизировавшими его после Апокалиптической войны.
В настоящем Таити используется как военно-космическая база.

Первое время слово "очкец" использовалось как профессиональный
жаргонизм космических исследователей и научных работников.
Насколько мы знаем, первыми его стали использовать космонавты,
что может привести нас к источнику его возникновения. После
его появления оно стало настолько популярным, что
представители гражданского флота попросили разрешения
официально его использовать, но им было отказано, до полного
выяснения корней.

Исходя из первичных исследований, можно сделать вывод, что это
слово используется в качестве как прилагательного, так и
существительного и глагола. Кроме того, оно содержит в себе
ярко выраженный уничижительный оттенок и близко по значению
(хоть и не является эквивалентом) признанных лингвистами
выражений: "кранты" и "непруха".  Кроме того, оно имеет
значение чего-то необычного, "не от мира сего".  Говоря иными
словами -- многосложного.

Настоящим посланием мы приказываем вам провести расследование
слова "Очкец", следуя статье N<N>СТ-ЛИН-476 до тех пор, пока
вы не получите приказа с номером более высокого порядка, но в
любом случае вы должны подготовить отчет не позднее 12 числа
месяца Плодородия, 550 Э.С.

Хэл пробежал письмо до конца: остальные три слова, по счастью,
были не настолько важны -- ему вовсе не улыбалось надорваться,
пытаясь изучить все четыре сразу.

Но завтра сразу после отчета Овельгсену ему придется снова
уехать.  Что ж, отпадает необходимость распаковывать барахло.
Правда, и белье снова придется носить сутками, так как будет
негде его постирать.

На самом деле ему бы хотелось отдохнуть как следует после
путешествия, из которого он только что вернулся.

"Вот только как -- следует?" -- подумал он, снимая очки и
уперевшись взглядом в Мэри.

Она как раз закончила смотреть трехмерку и стала готовиться ко
сну: вытянула из стены ящик с постельным бельем и достала из
него ночные рубашки. У Хэла тоскливо засосало под ложечкой:
впереди еще целая ночь! В эту секунду его супруга обернулась и
успела заметить выражение его лица.

--Что это с тобой? -- удивилась она.

--Да так, ничего...

Она направилась к нему через всю комнату (всю! пару шагов
туда-сюда, а сколько места было в заповеднике -- шагать
устанешь!) и протянула ему скомканную тряпку:

--Не думаю, что Олаф их стирал,-- сказала Мэри,-- но он не
виноват -- у нас сломался деионизатор. Он оставил записку, что
вызвал техников, но ты же знаешь, как они обычно тянут.

--Да я починил бы его сам, будь у меня на это время! -- в
сердцах воскликнул Хэл, но тут же замер и принюхался к
белью.-- Великий Сигмен! Это сколько уже стиралка не работает!

--Она сломалась сразу после твоего отъезда.

--Ну и воняют же они! Словно каждые пять минут просыпаешься в
холодном поту. Впрочем, ничего удивительного -- старик
Овельгсен и на меня нагоняет страх похлеще Сигмена.

--Да сколько же я могу молиться, чтобы ты не сквернословил! --
закричала Мэри, покраснев от возмущения.-- Когда же ты
откажешься от этой многоложной привычки?! Ты что же себе
думаешь!...

--Да, именно это я и думаю,-- злобно перебил он.-- Я знаю, что
каждый раз, когда я поминаю имя Сигмена всуе, я приближаю тем
самым Конец Времен. Ну и что с того?

Мэри отшатнулась, испуганная его криком и злобной усмешкой,
скорее похожей на оскал.

--Что с того?! -- повторила она, словно не веря своим ушам,--
Хэл, ты ведь хотел на самом деле сказать совсем другое?...

--Да, конечно, я имел в виду совершенно другое,-- пошел он на
попятную, делая глубокий вдох, чтобы успокоиться.-- Конечно
же, я хотел сказать совсем другое. Да как бы я посмел сказать
такое! У меня вырвались такие слова, потому что твои
постоянные напоминания о моих грехах доводят меня до
умопомрачения.

--Но Предтеча сам говорил, что мы должны постоянно напоминать
нашим братьям о том, что многоложность не дремлет.

--Я тебе не брат. Я тебе -- муж,-- мрачно уточнил он.-- Хотя
частенько, как например сейчас, я мечтал бы не быть им вовсе.

Чопорное, осуждающее выражение лица Мэри растворилось в
слезах, которые хлынули с новой силой. Ее губы и подбородок
дрожали.

--Да не плачь ты, ради Сигмена,-- устало сказал он.

--Я... я не могу остановиться,-- воскликнула она,-- потому что
мой собственный муж -- единая плоть... соединенный со мною
церкводарством, осыпает меня бранью с головы до ног... Тем
более, что я ничем не заслужила, чтобы со мной так
обращались...

--Ничем, кроме того, что ты при каждом удобном случае бежишь
со всех ног жаловаться на меня иоаху.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен и начал
выдвигать из стены кровать.

--Подозреваю, что и постельное белье насквозь провоняло Олафом
и его толстухой-женой,-- проворчал он, доставая простыню. И
тут же скривился, сорвал белье с кровати и швырнул на пол. В
ту же кучу полетела и его ночная рубашка.

--К Ч это все! Я буду спать одетым. Так ты называешь себя
"женой"?  Хозяйкой? Почему же ты не отдала белье в стирку хотя
бы к соседям?

--Ты прекрасно знаешь, почему! нет у нас денег на то, чтобы
заплатить а использование их стиралки. Подобную роскошь мы
сможем себе позволить, лишь когда ты наконец повысишь свой
Моральный Рейтинг!

--Да как же я его повышу, если ты из-за каждой мелочи на всех
парусах несешься к иоаху!

--Вот это уже не моя вина.-- Мэри снова встала в позу
оскорбленной добродетели.-- Хорошей бы я была сигмениткой,
если бы я погрязла в подобной многоложности, я бы жить не
смогла! Сигмен все видит! Когда я стою перед иоахом, я
чувствую невидимый взгляд Предтечи: он зрит меня насквозь, ему
доступны все мои тайные мысли! Нет, я не сумею солгать!  И
тебе должно быть стыдно даже говорить со мной об этом.

--Ну и пошла ты к Ч! -- он круто развернулся и скрылся в
неупоминаемой.

Там он сорвал с себя одежду и ступил под душ -- на положенные
ему тридцать секунд. Потом обсох под сушилкой и принялся
яростно драить зубы, словно пытаясь содрать с них все ужасные
слова, вырвавшиеся у него в пылу ссоры: они словно жгли ему
рот своей скверной. Он уже начал раскаиваться в своем
поведении -- как обычно. Кроме того, он заранее трусил от
мысли о том, что должна будет Мэри рассказать своему иоаху, и
что придется говорить ему самому, и что за этим всем может
последовать. А последовать может то, что его МР упадет
настолько низко, что его оштрафуют, и тогда их и без того
дырявый бюджет лопнет окончательно. А значит, придется
залезать в новые, еще большие долги, не говоря уже о том, что
никакое повышение ему светить не будет.

Размышляя об этом, он машинально оделся и вернулся в спальню.
Мэри, увидев, что он снова полностью одет, закаменела на
полпути в неупоминаемую:

--Хэл, ты же не собираешься...

--Собираюсь,-- ответил он.-- Я не буду спать в барахле, от
которого смердит Олафом.

--Прошу тебя, Хэл,-- умоляюще сложила она руки,-- не заставляй
меня выслушивать свои ужасающие вульгарности. Я не хочу больше
слышать этих гадостей.

--Приношу вам свои извинения,-- отвесил он шутовской поклон,--
может, вы предпочтете, чтобы я впредь использовал в подобных
случаях аналогичные выражения на исландском языке? А может, вы
предпочитаете язык Новых Гебридов? Но на каком бы языке я ни
говорил, смысл будет тот же: пот -- естественное
физиологическое выделение человека, и он, совершенно
естественно,-- воняет!

Мэри заткнула уши и стремглав понеслась в неупоминаемую, с
силой хлопнув за собой дверью.

Хэл бросился на тощий матрас и, чтобы свет не бил в глаза,
закрыл лицо руками. Через пять минут он услышал, как скрипнула
дверь -- она давно уже нуждалась в смазке, но их бюджет (как,
впрочем, и бюджет Олафа Маркониса), не включал в себя масло
для смазки дверных петель. А если его МР упадет еще ниже,
Марконисы могут подать петицию о его переводе в другую
квартиру. Если только сумеют найти более неприхотливую пару
(разве что из новопереведенных в высший профессиональный
класс), которая согласится переехать к ним.

"Сигмен правый! -- думал Хэл.-- Ну почему я не умею
удовлетворяться жизнью, какая она есть? Почему я не умею
принять верносущность полностью? Откуда во мне столько от
Противотечи? Ответь мне! Просвети меня!"

--Сколько ты будешь упорствовать в нешибе, Хэл? -- раздался
голос Мэри, укладывающейся рядом с ним.

--В каком это нешибе? -- спросил он, уже догадываясь, к чему
она клонит.

--Я говорю о том, что ты собираешься спать в верхней одежде.

--А почему бы и нет?

--Хэл! -- зашипела она.-- Ты прекрасно знаешь почему -- нет.

--Не-а, понятия не имею,-- невинно ответил он. Она, как и
предписано, прежде чем лечь в постель, погасила свет, и теперь
он смог открыть глаза.

Хэл лежал, глядя в надвигавшуюся на него кромешную тьму.

Ее тело, если совлечь с него все одежды, должно светиться
белизной при свете луны. Или лампы,-- думал он.-- Но я никогда
не видел ее тела, никогда не видел ее хотя бы полуобнаженной.
Я вообще не видел в своей жизни ни одной обнаженной женщины.
Если только не считать той картинки, что подсунул мне тот
парень в Берлине. И я, бросив на нее один полуголодный,
полуужаснувшийся взгляд, сбежал от греха подальше.  Не знаю,
что с ним было потом. Поймали ли его уззиты? Получил ли он
наказание, специально предназначенное для таких, как он, так
омерзительно извращающих верносущность?...

Омерзительно... И все же он видел эту картинку перед собой так
же отчетливо, как если бы она все еще стояла перед глазами,
ярко освещенная берлинским солнцем. И он снова видел того
парня, который пытался ему всучить ее: высокий, широкоплечий,
симпатичный блондин, говоривший на берлинском диалекте
исландского.

О, плоть, жемчужно-светящаяся...

Мэри молчала, но он слышал ее дыхание.

--Хэл,-- зашептала она,-- ты считаешь, что на сегодня ты
натворил уже достаточно? Ты что, хочешь, чтобы я в своем
докладе иоаху прибавила еще кое-что?

--Ну, что я еще натворил? -- рявкнул он, хотя в глубине души
чуть посмеивался над ней и просто хотел таким образом
заставить ее выложить свои козыри.

Но она не поддалась на провокацию и еле слышно прошептала:

--Ты кое-что не сделал.

--Ты это о чем?

--Сам знаешь.

--Не знаю.

--В ту ночь, когда ты наутро собирался уезжать в этот свой
заповедник, ты отговорился тем, что слишком устал. Это,
конечно, не извинение, но я все же ничего не сказала иоаху,
потому что ты уже выполнил свою супружескую норму за неделю.
Но так как ты уже две недели в отъезде...

--Супружеская норма! -- вслух повторил он, приподнимаясь на
локте.-- Недельная норма! Так вот как ты все это
воспринимаешь!

--Но, Хэл,-- в ее голосе звучало искреннее удивление,-- как
мне еще это воспринимать?

Он со стоном откинулся на подушку и уставился в темноту.

--К чему все это? -- сказал он наконец.--Ну почему? Почему мы
обязаны?.. Мы женаты уже девять лет, но у нас нет детей, и
никогда не будет. Я даже подавал прошение об расторжении
брака. Так почему мы с тобой до сих пор продолжаем это
бессмысленное представление, как пара роботов из трехмерки?

Он услышал ее всхлипывания и отчетливо представил ее
искаженное ужасом лицо.

--Мы обязаны, потому что мы обязаны. А что нам еще остается
делать?  Ты же не хочешь предложить мне...

--Нет, нет и нет! -- отрезал он, в то же время с ужасом
представляя, что будет, если она обо всем этом донесет иоаху.
Может, что-то другое ему еще могут спустить, но малейший намек
на то, что он отказывается исполнить свой супружеский долг,
тем самым отказываясь от воплощения в жизнь законов Сигмена...
Страшно было об этом подумать. Да, он пока еще университетский
преподаватель, имеющий пака с отдельным жилым помещением,
имеющий шанс на повышение. Но если только...

--Конечно же, нет,-- уже мягче продолжил он.-- Я знаю, мы
должны приложить все усилия, чтобы иметь детей. Но, похоже, мы
с тобой обречены на бесплодие.

--А доктор говорил, что ни у тебя, ни у меня нет никаких
физический отклонений, препятствующих оплодотворению,--
повторила она в тысячный раз за последние пять лет.-- А это
может означать только то, что один из нас впал в
многоложество. И я точно знаю, что этот один -- не я. Со мной
такого быть не может!

--Наше темное "я" прячется за светлое "я",-- процитировал Хэл
отрывок из "Западного Талмуда",-- Противотеча в нас ставит нам
препятствия, и мы даже не подозреваем об этом.

Ничто не могло так сильно завести Мэри, обожавшую цитировать
Сигмена при каждом удобном случае, как то, что Хэл имеет
наглость делать то же. Но она почему-то вместо того, чтобы
разразиться гневной тирадой, тихо заплакала:

--Не пугай меня, Хэл. Ты же сам знаешь, что через год
заканчивается отпущенный нам срок. Нам придется идти к уззитам
на новую проверку, и если мы не выдержим ее, если окажется,
что хотя бы один из нас отрицает будущее для наших детей...
они выведут его на чистую воду.  Вот что тогда случится!

Искусственное осеменение считалось прелюбодеянием.
Клонирование Сигмен заклеймил, как противоестественную
мерзость, не имеющую право на существование.

В первый раз за весь вечер Хэл почувствовал невольную симпатию
к своей жене. Ему было так же страшно, и он прекрасно понимал,
откуда эта дрожь, сотрясающая ее тело так, что вибрировал
матрас.

Но он не мог дать ей почувствовать свое сострадание -- слишком
уж горьким опытом далось ему это знание. Уже не раз в подобных
ситуациях Мэри, почувствовав слабину, яростно разрушала
хрупкий мостик, возникавший между ними. И на то, чтобы собрать
его по кусочкам и склеить, обычно уходила вся ночь.

--Не думаю, что нам так уж нужно волноваться,-- бодро сказал
он.-- В конце концов, мы с тобой -- профессионалы высокого
класса, которые всегда нужны. Зачем бы церководарству тратить
столько денег на наше обучение, чтобы вот так, вдруг,
отправить нас к Ч? Да даже если ты не забеременеешь, нам все
равно дадут отсрочку. Кстати, подобные прецеденты уже бывали!
Да сам Предтеча говорил, что к каждому случаю нужно подходить
индивидуально, учитывая все обстоятельства, а не стричь всех
под одну гребенку. А значит, мы с тобой...

--А как часто на деле "изучают все обстоятельства"? --
оборвала его Мэри,-- часто ли? Ты не хуже меня знаешь, что
судьи всегда обращаются к абсолютному закону.

--Я не разбираюсь в этих вещах,-- примирительно сказал он.--
Не будь такой наивной: да, с обывателями так и поступают. Но у
иерархов бывает и иначе. Я слышал о таких случаях. И я знаю,
что такие вещи, как кровные связи, дружба, престиж и здоровье,
а в особенности необходимость для церкводарства, являются
смягчающими обстоятельствами.

Мэри даже села.

--Ты что, хочешь сказать мне, что уриэлитов можно подкупить?!

--Я никому и никогда не скажу ничего подобного,-- поспешил
откреститься он.-- И я готов поклясться утраченной рукой
Сигмена, что сказанное мной не содержало даже намека на
подобную чудовищную многоложность. Я сказал лишь то, что
необходимость церкводарству иногда может смягчить судей и дать
еще один шанс.

--Да кто же будет нам помогать! -- воскликнула Мэри, и Хэл
улыбнулся в темноту: хоть она и потрясена его словами, но все
же достаточно практична, чтобы без промедления заняться
поисками выхода из сложного положения.

Несколько минут оба молчали. Мэри тяжело дышала, как загнанное
в угол животное. Наконец он решил, что с нее довольно, и
сказал:

--Я не знаю никого влиятельнее Овельгсена. Но он тоже не в
восторге от моего МР, несмотря на то, что в восторге от моей
работы.

--Вот видишь! Повсюду этот МР! Если бы ты только сделал над
собой усилие, Хэл.

--Если бы ты только не прилагала столько усилий, чтобы его
понизить! -- горько продолжил он.

--Но Хэл, что я могу поделать, если ты все время с такой
легкостью соскальзываешь в многоложность! Мне самой все это не
нравится. Но ведь это -- мой долг! А упрекая меня в этом, ты
также делаешь очередные ложные шаги. Еще одна черная
отметка...

--Которую ты немедленно потащишь в клюве иоаху... Хватит.
Ладно, нечего возвращаться к одному и тому же по тысяче раз за
ночь.

--Это ты начал разговор,-- возразила она, свято уверенная в
своей правоте.

--Похоже, это вообще единственное, о чем мы можем с тобой
говорить.

--Да, но не в таком же тоне!--она словно поперхнулась.

--В первый год после свадьбы мы говорили об этом иначе. А вот
после...

--Но кто в этом виноват? -- закричала она.

--Хороший вопрос. Но не думаю., что нам нужно искать на него
ответ -- это может быть слишком опасно.

--То есть?

--Я не намерен это обсуждать. Меня это уже не интересует.

Он сам удивился тому, что сказал. Что он имел в виду? Он и сам
не знал. Это было высказывание не его интеллекта, а, скорее,
всего его существа. Не Противотеча ли говорил в этот миг его
устами?

--Давай спать,-- на сей раз Хэл был уверен, что говорит от
себя.-- Утро вечера верносущнее.

--Но не раньше чем...

--Но не раньше чем -- что? -- устало спросил он.

--Не играй со мной в свои шибские каламбуры! Ты опять
начинаешь все сначала! Ты пытаешься... пренебречь... своим
долгом!

--Мой долг! -- вздохнул Хэл.-- Шиб. Да, конечно.

--Не говори со мной таким тоном! Я сама не хочу, чтобы ты
занимался этим только из чувства долга. Я хочу, чтобы ты любил
меня, чтобы это приносило удовольствие... Ну, хотя бы потому,
что ты хочешь любить меня!

--Я получаю удовольствие от любви ко всему человечеству. Я
прямо изнемогаю от этой любви. Но если я вдруг попытаюсь
исполнить свой долг любви с кем-нибудь, кроме моей связанной
со мной узами верносущности супруги, меня же распнут!

Мэри была шокирована настолько, что даже не нашлась, что
ответить. Она просто повернулась к нему спиной. Но он, зная,
что наговорил все это лишь для того, чтобы наказать себя и ее,
протянул в ней руку, нашел в темноте наощупь ее плечо и...

И дальше все пошло по ритуалу: слова, действия -- тщательное
копирование предписаний из "Западного Талмуда". Кроме разве
что одной детали -- Хэл так и остался в верхней одежде. Но
это, как он подумал, ему простится: главное в духе, а не в
букве. Да и так уж велика разница между тем, одет ты в
тончайшую ночную рубашку или в выходной костюм? Мэри, даже
если и усмотрела в этом грех, на сей раз ничего не сказала.



3


После, лежа без сна и уставившись в темноту, Хэл в который уже
раз думал: да что же это с ним происходит? Опять и снова
словно циркулярная пила разрезала его пополам! Сначала, да, он
был очень возбужден -- да, сердце колотилось и дышать было
тяжело... Да, сначала он не чувствовал ничего, что могло бы
помешать ему. Но когда наступил момент, который Предтеча
определяет как генерацию потенциальных возможностей и
осуществление верносущности, Хэл испытал лишь физиологическую
его часть. Его тело честно довело до конца все предписанные
отправления, но он так и не испытал даже намека на тот экстаз,
который так ярко описывал Предтеча. Между верхом и низом не
было никакой связи -- циркулярная пила перерезала ее, и ничего
не осталось, только странные судороги, словно все его нервы
покалывали электрические иглы, одновременно возбуждая их и
вызывая в них онемение.

"Нет, что-то не так. Это неправильно",-- сказал он сам себе.--
А что если?... Нет, конечно, Предтеча не мог ошибаться! Хотя,
если он во всех отношениях превосходил других людей, мог ли он
быть для них критерием? А что, если он был одарен талантом
чувствовать все тоньше и совершеннее других и не давал себе
отчета в том, что остальные представители человечества лишены
его чудного дара особого мировосприятия?

Но нет! Это невозможно! Долой все сомнения! -- Ибо Предтеча
способен читать в сердцах людей. Дело только в Хэле, в уроде,
единственном из всех верных подданных верносущного
церкводарства.

Вот только единственном ли? Он никогда и ни с кем не обсуждал
своих ощущений от акта. Да язык бы просто не повернулся! Это
было бы слишком непристойно, слишком многосложно! И хотя ему
никто никогда не запрещал говорить на эти темы, он сам
понимал, что это недопустимо настолько, что нет нужды это
запрещать.

Все, что должен испытывать истинно верующий, было
зафиксировано в "Западном Талмуде" раз и навсегда. Так что
тогда обсуждать?

Но стоило ли воспринимать все так буквально? Когда Хэл изучал
главу Талмуда, предназначенную исключительно для супружеских
пар, ему подумалось, что Предтеча описывает отнюдь не
физиологическую сторону акта. Его язык в этой главе слишком
поэтичен (Хэл знал, что такое "поэзия" -- как лингвист, он
имел доступ и литературным трудам), даже можно сказать --
метафизичен. Он использовал термины, которые при ближайшем
рассмотрении были слишком далеки от реальности.

"Прости меня, Предтеча,-- взмолился он,-- что я понимаю твои
слова не как научное описание электрохимических процессов,
происходящих в нервной системе человека. Конечно же, их надо
применять на более высоком уровне, ибо реальность имеет много
планов, и иные из них необъяснимы: субреальный... реальный,
псевдореальный, сюрреальный, суперреальный, ретрореальный...

Нет, хватит заниматься теологией на сон грядущий. У меня нет
ни малейшего желания опять всю ночь напролет решать
неразрешимые проблемы. Может, Предтече и все понятно, но я,
видимо, не способен это уразуметь".

Все, что он знал -- это то, что он выбился из фазы и потерял
всякую ориентацию и смысл жизни и может никогда уже не
выбраться из этого тумана. Он идет, балансируя на самом краю
пропасти и многосложность, он уже теряет равновесие, и жадные
злые руки Противотечи, проклятого брата Сигмена, тянутся к
нему в смертельном объятии...

В уши ударил рев труб. Хэл сел на кровати, не в силах
сообразить, где сон, а где явь.

Ошалело озираясь, он увидел спокойно спящую Мэри -- она
научилась игнорировать горны мужской побудки, так как к ней
они не относились.  Ее трубы вострубят через пятнадцать минут
-- а до тех пор она может спокойно спать дальше. За это время
ему нужно успеть умыться, побриться, одеться и смотаться.
Потом наступят законные женские пятнадцать минут на туалет и
одевание, а еще через десять минут в этот тесный мирок
заявится Олаф Марконис с ночной смены и завалится спать, чтобы
уступить свое место семейству Ярроу вечером.

Сегодня Хэлу на все эти процедуры понадобилось даже меньше
времени, так как он был уже одет. Он облегчился, умылся, втер
в щетину размягчающую мазь и снял волосы с лица. Когда-нибудь,
когда он достигнет титула иерарха, он сможет носить бороду,
как Сигмен. Хэл бросил последний взгляд в зеркало, пригладил
волосы и пулей выскочил из неупоминаемой.

Быстро запихнув полученные вчера письма в сумку, он рванул к
дверям, как вдруг, подчиняясь необъяснимому импульсу, вернулся
в спальню и склонился на Мэри, чтобы поцеловать ее на
прощание. Она не проснулась, и где-то в глубине души он
пожалел об этом -- потому, что она уже никогда не узнает о том
внезапном приливе чувств, который нахлынул из глубины его
души,-- темное или светлое "я" целовало ее -- какая разница?
Он сам не знал. Прошлой ночью ему казалось, что он ненавидит
ее, но сейчас...

Ее уже не переделаешь, как, впрочем и его. Хотя это, конечно,
их не извиняет. Каждый несет личную ответственность за свою
собственную судьбу, и что бы с ними ни случалось -- плохого
или хорошего -- в этом только его вина или заслуга.

Если развить эту мысль, то они с Мэри сами были причиной
собственной нищеты. Правда, неосознанно. Их светлые "я" не
хотели, чтобы их любовь потерпела крушение, но их темные "я"
тянули к ней лапы, науськиваемые Противотечей.

Уже стоя в дверях и бросив последний прощальный взгляд на
Мэри, он увидел, что она проснулась и, сонно моргая, таращится
на него. Но вместо того, чтобы вернуться и поцеловать ее еще
раз, он дал стрекача, решив, что скандал с утра плохо
действует на нервы. Тем более что вчера он так и не нашел
возможности сообщить ей о своем отъезде на Таити. Ну, что ж,
будем считать, что избежали еще одного выяснения отношений.

Коридор был забит спешащими на работу людьми. Большинство из
них, как и Хэл, были одеты в свободные шотландки
профессионалов, но встречались и преподаватели в их
ало-зеленой форме.

Хэл мужественно шел сквозь строй ритуала здорования:

--Славного тебе будущего, Эриксон!

--Да озарит тебя улыбка Сигмена, Ярроу!

--Как спалось, Чанг?

--Шиб, Ярроу!

--Шолом, Казимуру.

--Да озарил тебя улыбка Сигмена, Ярроу!

Хэл остановился у дверей лифта, дожидаясь, пока дежурный по
этажу распихает толпу по иерархическим группам. Наконец
оказавшись на улице, Хэл зашагал по разноскоростным дорожкам,
пока не добрался до центральной, двигавшейся со скоростью
экспресса. На полосе была давка, его стиснуло между другими
пассажирами. Но так как все они принадлежали к высшему классу,
толкались они весьма деликатно. Через десять минут он стал
осторожно пробиваться с дорожки на дорожку и еще через пять
минут оказался на обочине перед широкой аркой пали N<N>16
Университета Сигмен-сити.

Внутри ему тоже пришлось подождать, впрочем, не так уж долго,
пока лифтер пригласит его в кабину. Лифт без остановки
вознесся на тридцатый этаж. Обычно Хэл спешил в аудиторию для
лекций на трехмерке, но сегодня он направился в другую сторону
-- к кабинету декана. По дороге ему вдруг страстно захотелось
курить, и зная, что Овельгсен этого не одобряет, он решил
быстро сделать пару затяжек в коридоре. Он вдыхал аромат
женьшеня и машинально прислушивался к шедшей за ближайшей
дверью лекции его коллеги Кеони Джерамиль Рамунссена.

--..."Пака" и "пали" заимствованы из языка аборигенов
Полинезии.  "Пака", означающее нору, пещеру, жилище, и "пали",
означающее крутой обрыв, отвесную скалу давно вошли в лексикон
англоязычных колонизаторов Гавайских островов.

После Апокалипсической войны гавае-американцы, переселившись в
Северную Америку, привнесли их в лексикон американоязычного
населения этого континента. Но уже пятьдесят лет спустя они
приобрели новый смысл. "Пака" стали называть (явно с
ироническим оттенком) крошечные квартирки низших классов, хотя
позже этот термин распространился и на высшие классы. Таким
образом, если вы -- иерарх, то вы живете в апартаментах, а
представители всех других классов живут в "пака".

Слово "пали", первоначально имевшее значение "обрыв", нашло
применение в обозначении небоскребов. Но, в отличие от "пака",
оно до сих пор иногда применяется и в первоначальном значении.

Хэл докурил сигарету, затушил ее в плевательнице и, собравшись
с духом, отправился к декану.

Доктор Боб Кафзиэль Овельгсен на правах хозяина поздоровался
первым.

--Алоха, Ярроу! -- он говорил с легким исландским акцентом.--
А что ты здесь делаешь?

--Шолом, абба. Приношу вам свои извинения за появление перед
вами без приглашения, но мне необходимо уладить кое-что перед
отъездом.

Овельгсен, седовласый семидесятилетний мужчина в полном
расцвете сил, нахмурился:

--Перед каким таким отъездом?

Хэл вытащил письмо и протянул его начальнику.

--Вы можете сами ознакомиться с его содержанием, но позвольте
мне не отнимать вашего драгоценного времени и сообщить вам,
что это новый приказ на проведение лингвистического
расследования.

--Но ты же только что вернулся! -- возмутился Овельгсен.-- Как
они могут требовать от меня, чтобы я эффективно управлял этим
колледжем, во славу церкводарства, если сами без конца
вставляют мне палки в колеса, охотясь за дикими словами?

--Вы же не собираетесь критиковать уриэлитов,-- не без
злорадства заметил Хэл. Он не любил своего начальника, хоть и
пытался подавить в себе эти многоложные эмоции.

--Сигмен упаси! Конечно же, нет! Я просто не способен на это!
И... И я возмущен твоими инсинуациями!

--Приношу свои извинения, абба. Но у меня и в мыслях не было
намекнуть на что-то подобное.

--Когда ты должен ехать? -- сменил тему Овельгсен.

--Первым же кораблем. Он, кажется, отходит через час.

--А когда вернешься?

--Один Сигмен знает! Когда я закончу расследования, я напишу
отчет.

--Доложись мне в ту же секунду, как вернешься.

--Снова приношу извинения, но я не смогу этого сделать. К
этому времени мой МР будет достаточно запущен, и я буду
вынужден потратить много часов на то, чтобы очистить его. Это
вопрос первостепенной важности, и до этого я ничем больше
заниматься не смогу.

Овельгсен грозно сдвинул брови:

--Да, кстати, о твоем МР. Последнее время, Ярроу, ты вел себя
не так уж хорошо. Надеюсь, что в будущем ты приложишь все
силы, чтобы добиться улучшения. В противном случае...

Хэлу вдруг стало жарко, а колени противно задрожали.

--Да, абба?

Овельгсен сложил руки домиком и посмотрел поверх него на Хэла.

--Как бы мне ни было жаль, я буду вынужден пойти на крайние
меры. Я не имею права держать в своей команде человека с таким
низким МР. И боюсь, что я...

Наступила долгая пауза. Хэл почувствовал, как пот струйками
течет с подмышек, и на лбу и верхней губе выступает испарина.
Он понимал, что Овельгсен специально держит его в напряжении.
Но он не доставит удовольствия этому седовласому gimpel*, он
его ни о чем не спросит!  Но, с другой стороны, отважиться
придать себе абсолютно безразличный вид было чревато тем, что
его начальник просто рассмеется и выгонит его.

*Gimpel (нем.) -- здесь: дурак

--Что, абба? -- переспросил Хэл, стараясь придать голосу дрожь
волнения.

--Я очень опасаюсь, что не смогу себе позволить проявить
терпимость, понизив тебя до преподавания в начальной школе. Я
должен быть милосерден, Но в твоем случае прощение будет лишь
провокацией многоложества. А я не могу допустить даже
возможность возникновения этого. Нет...

Хэл мысленно проклинал себя за неспособность сдержать дрожь.

--Слушаю вас, абба.

--Я очень опасаюсь, что буду вынужден для рассмотрения твоего
дела призвать уззитов.

--Нет! -- вырвалось у Хэла.

--Да.-- Весомо сказал Овельгсен.-- Да, мне это причинит боль,
но не сделать этого будет полным нешибом. Я могу сохранить
чистоту помыслов, только прибегнув к их помощи.

Он развернулся в кресле так, что Хэл видел его теперь в
профиль, и продолжил:

--Однако, есть ли у меня весомые причины, чтобы предпринимать
подобные шаги? В конце концов, ты и только ты в ответе за все
то, что с тобой будет. И таким образом -- тебе некого винить,
кроме себя самого.

--Так говорил Предтеча. Я надеюсь, что не причиню вам боли,
абба, и сделаю все, чтобы у моего иоаха не было причин
понижать мой МР.

--Ну вот и ладно,-- ответил Овельгсен так, словно не поверил
ни единому его слову.-- Я не буду задерживать тебя, проверяя
письмо -- я получил утренней почтой его копию -- Алоха, сын
мой, и добрых снов!

--Живите верномущностью, абба,-- ответил Хэл, повернулся и
вышел.

Перепуганный до смерти, он сейчас с трудом соображал, что ему
нужно сделать. Как автомат, он отправился в порт и прошел
ритуал определения рангов на поездку. Но даже когда он
поднялся на корабль, его мозги отказывались мыслить ясно.
Через полчаса, прибыв в Лос-Анжелес, он также автоматически
отправился в билетную кассу прокомпостировать билет на Таити и
пристроился в конец очереди.

И вдруг его плеча коснулась чья-то рука. Он подпрыгнул от
неожиданности и обернулся было, чтобы извиниться, но когда он
увидел хозяина руки, его сердце заколотилось так, словно
хотело разнести грудную клетку: над ним возвышался
широкоплечий пузатый мужчина, облаченный в черную как смоль
форму и коническую шляпу с узкими полями, а на его груди
сверкала серебряная фигурка ангела Уззы.

Офицер, сверяясь по бумажке, стал изучать личный номер,
выбитый на ободке нагрудной эмблемы Хэла.

--Вы -- Хэл Ярроу. Шиб,-- удовлетворенно проворчало он.--
Следуйте за мной.

Позже Хэл с удивлением вспомнил, что в эту минуту он был
абсолютно спокоен. Очевидно, ему как-то удалось загнать свой
страх в подсознание для того, чтобы сознание, могло спокойно,
без суеты изучить создавшуюся ситуацию и попробовать найти из
не выход. Если до сих пор он находился как в тумане после
разговора с Овельгсеном, то теперь этот туман мгновенно
испарился и мир вокруг приобрел резкость и четкость: он снова
мог мыслить холодно и ясно. Тем более, что Овельгсен был
далеко, и угрозы его могли и вовсе не реализоваться, а вот
арест был здесь и сейчас. И он был неотвратим.

Уззит отконвоировал его к небольшому автомобильчику,
припаркованному у касс, жестом приказал садиться и набрал на
панели управления код места следования. Кораблик вертикально
поднялся на высоту пятисот метров и, включив сирены на полную
мощность, рванул вперед. Несмотря на весь трагизм своего
положения, Хэл не удержался от внутренней усмешки: копы есть
копы, сколько бы тысячелетий не прошло -- они всегда стараются
создать как можно больше шума вокруг себя, особенно когда
рядом нет опасности.

Через пару минут машина уже опустилась на стоянку на крыше
двенадцатиэтажного здания. Уззит все так же молча жестом
приказал Хэлу выходить, и тот повиновался, понимая, что в
подобной ситуации говорить что-либо бесполезно.

Страж повел его по лабиринту коридоров, пробиваясь сквозь
деловую сутолоку обычного официального учреждения. Хэл пытался
запомнить дорогу на тот случай, если придется бежать, хотя
понимал, что это ребячество -- бежать отсюда невозможно. К
тому же он успокаивал себя мыслью, что дело не могло зайти так
далеко, что побег будет единственным возможным для него
выходом.

Во всяком случае, ему очень хотелось на это надеяться.

Наконец, они остановились перед дверью, на которой не было
никакой таблички. Уззит вставил большой палец в специальное
углубление, дверь открылась и они оказались в приемной.

--Докладывает херувим Паттерсон,-- обратился офицер к сидящей
за столом секретарше.-- Хэл Ярроу, профессионал, личный индекс
N<N>56327, доставлен.

Секретарша передала сообщение по селектору, и из динамика на
стене раздался голос, приказывающий провести задержанного в
кабинет.

Секретарша нажала на кнопку, и дверь отъехала в сторону.

Хэл вошел первым.

Помещение, в котором он оказался, поразило его своими
размерами -- оно было больше его лекционного класса в
Университете, да что там класса! -- больше всей его пака! У
противоположной стены стоял огромный стол в форме полумесяца,
чьи рога были направлены сейчас на Хэла. За столом сидел
человек, одного взгляда на которого хватило, чтобы все
хладнокровие Хэла испарилось: он-то ожидал увидеть здесь
какого-нибудь иоаха высшего ранга в черной форме!

Но хозяин кабинета не был уззитом. На нем была просторная
пурпурная ряса, голову покрывал капюшон, а на груди горела
большая золотая "Л" древнееврейского алфавита, что означало:
"Ламед". И у него была борода!

Да, он был высшим среди высших -- уриэлитом. За всю свою жизнь
Хэл не больше дюжины раз видел уриэлитов издалека, и только
один раз как-то сподобился беседы.

"Великий Сигмен! -- пронеслось у него в голове.-- Что же я
натворил такого? Я уже заранее обречен".

Уриэлит был высоким мужчиной, возможно, выше Хэла. У него было
длинное скуластое лицо с тонким крючковатым носом, узкими
губами и выцветшими голубыми глазами с небольшим эпикантусом*.

*Эпикантус -- складка у внутреннего угла глаза: характерна для
монголоидной и некоторых групп негроидной рас.

Уззит зашипел Хэлу в спину:

--Хальт, Ярроу! Стой и внимай! Исполняй все, что прикажет тебе
сандальфон Макнефф без малейшего промедления, и не делай
лишних движений.

Тот, не способный сопротивляться даже в мыслях, молча кивнул.

Макнефф, машинально поглаживая свою роскошную бороду, с минуту
разглядывал Хэла (который за эту минуту взмок и окончательно
впал в состояние тихой паники), и наконец заговорил
неожиданным для такого скелета глубоким басом:

--Ярроу, как ты смотришь на то, чтобы покончить с этой жизнью?



4


Позже Хэл не раз возносил благодарственные молитвы Сигмену за
то, что тот удержал его от действенных проявлений ярости
отчаяния, которая затопила его мозг в ответ на слова
сандальфона. Вместо того, чтобы оцепенеть от ужаса, он стал
лихорадочно соображать, как бы ему половчее развернуться,
напасть на офицера, завладеть его пистолетом, который хоть и
не был на виду, но обязательно должен был быть где-то под
рясой, сбить его с ног, взять Макнеффа в заложники и
прикрываясь им, как щитом, удрать.

Вот только куда?

В Израиль? В Малайскую федерацию? Обе страны достаточно
далеко, но если ему удастся украсть корабль, или мягче говоря,
реквизировать, расстояния уже не будут играть роли. Хотя даже
если все это удастся, у него слишком мало шансов проскочить
через заслон ПВО -- он слишком слабо разбирается в военной
терминологии и кодах, чтобы попытаться их обдурить...

Однако, прокрутив за одну секунду у себя в голове все свои
возможности и все возможные последствия, он обнаружил, что вся
его отвага куда-то улетучилась. Наверное, не стоило пороть
горячку. Во всяком случае, сначала надо узнать, в чем его
обвиняют. А вдруг ему посчастливится доказать свою
невиновность?

И тут Хэл увидел, что губы Макнеффа раздвинулись в улыбке:

--Очень хорошо, Ярроу,-- сказал он.

Хэл не был уверен, что это дает ему право говорить, но он
решил рискнуть, всей душой надеясь, что его смелость не
рассердит уриэлита.

--Что хорошо, сандальфон?

--Что ты покраснел, а не побелел. Я вижу людей насквозь,
Ярроу. Мне стоит лишь пару секунд посмотреть на человека,
чтобы знать о нем все.  И я вижу, что страх не сокрушил тебя
после того, что я сказал. А ведь у очень многих на твоем месте
затряслись бы поджилки. У тебя же вместо этого кровь ударила в
голову: ты изготовился спорить, возражать, бороться.

Конечно, что-нибудь другой мог бы углядеть в подобной реакции
не приличествующую случаю дерзость, а следовательно --
многоложность.

Но что есть верносущность? -- спрашиваю я. Этот же вопрос
задавал проклятый брат Предтечи во время дебатов с ним. Понять
это может лишь праведный.

Я -- праведен, в противном случае я не был бы сандальфоном.
Шиб?

Хэл, стараясь дышать как можно тише и реже, только кивнул.
Однако про себя он подумал, что Макнефф не такой уж хороший
чтец человеческих мыслей, так как ни словом не обмолвился о
том, что знает: Хэл раздумывал о применении грубого насилия.

А что, если он все-таки все понял? Но настолько мудр и
праведен, что простил этот многоложный порыв?

--Когда я спросил, как ты отнесешься к тому, чтобы покончить с
этой жизнью,-- продолжал между тем Макнефф,-- я вовсе не имел
в виду, что собираюсь отправить тебя к Ч. Хотя,-- он грозно
сдвинул брови,-- твой МР показывает, что если ты и в
дальнейшем собираешься придерживаться взятой тобой линии
поведения, ты станешь кандидатом туда, причем в самом скором
времени. Однако у тебя есть шанс исправиться. Если ты примешь
мое предложение (абсолютно добровольно, конечно), ты попадешь
в общество исключительно верносущных людей и не сможешь
избегнуть их положительного влияния. "Верносущность порождает
верносущность",-- так говорил Сигмен.

Хотя, может быть, я тороплю события. Прежде ты должен
поклясться на этой Книге,-- он протянул Хэлу экземпляр
"Западного Талмуда",-- что все, что ты здесь услышишь, ты ни
при каких обстоятельствах не передашь ни единому живому
существу. А если ты попытаешься предать церкводарство, то
умрешь, но прежде еще подвергнешься пыткам.

Хэл возложил на "Талмуд" свою левую руку (в память о Сигмене,
который, потеряв правую руку в юности, клялся всегда левой) и
дал клятву, что его уста замкнуты навек. Во время клятвы он
вдруг ощутил искреннее раскаяние в том, что возжелал прибить
уззита и применить грубую силу к сандальфону. И как только он
мог позволить своему темному "я" полностью подчинить себе все
его помыслы? Ибо Макнефф был наместником Сигмена среди
живущих, пока Предтеч путешествовал сквозь время и
пространство, дабы подготовить счастливое будущее для своих
последователей. Любое посягательство на персону Макнеффа можно
было расценить как плевок в лицо Сигмену, а это было столь
чудовищным деянием, что одна мысль об этом была невыносима.

Макнефф положил книгу на место и сказал:

--Во-первых, я должен сообщить тебе, что приказ провести на
Таити расследование истоков слова "очкец" ты получил по
ошибке. Некоторые департаменты уззитов работают недостаточно
слаженно, как должны бы.  Сейчас причину этой ошибки
расследуют, и после будут приняты меры, достаточно эффективные
для того, чтобы подобные ошибки не повторялись впредь.

Уззит за спиной Хэла судорожно вздохнул, и тому сразу стало
легче от мысли, что не он один здесь трясется от страха.

--Один из иерархов заинтересовался твоим прошением на
разрешение выезда на Таити, и зная, насколько высок уровень
секретности этих островов, подал рапорт, после чего тебя и
задержали. Но, изучив твое личное дело, я подумал, что ты
можешь нам пригодиться, так как у нас образовалась вакансия в
составе экспедиции.

Макнефф встал изо стола и принялся, сложив руки за спиной,
расхаживать по кабинету. Хэл подумал, что бледно-желтый
оттенок его кожи напоминает цвет слонового бивня, который он
когда-то видел в музее вымерших животных. Пурпур капюшона лишь
подчеркивал желтизну его лица.

--Мы предлагаем тебе занять это место добровольно, так как на
борту не будет ни единого человека, кто не посвятил бы себя
Служению. Я очень надеюсь, что ты присоединишься к нам, так
как не смогу с легкой душой оставить Землю, зная, что на ней
есть хоть один человек, осведомленный о существовании и цели
путешествия "Гавриила". Я не сомневаюсь в твоей преданности,
но эти израильский шпионы настолько изощрены, что ты и сам не
заметишь, как выложишь им все. Они ведь способны и на
похищение, и без зазрения совести используют для получения
информации наркотики, ибо они -- истинные слуги Противотечи, и
методы их не отличаются щепетильностью.

"Интересно, почему использование наркотиков израильтянами
многоложно,-- пронеслось в голове у Хэла,-- а использование их
в тех же целях Союзом -- шиб?" Но следующие слова Макнеффа
заставили его забыть обо всем.

--Первый межзвездный корабль союза Гайяак отправился в
направлении Альфы Центавра уже сто лет назад. Примерно в то же
время Израиль запустил свой корабль. Оба вернулись через
двадцать лет и доложили, что не обнаружили ни одной планеты,
пригодной для обитания. Следующая экспедиция Союза отправилась
спустя еще девять лет, а Израиль подготовил новый корабль
через одиннадцать. Но оба они снова вернулись ни с чем.

--Я никогда не слышал об этом,-- прошептал Хэл.

--Оба правительства хорошо умеют хранить секреты от своих
народов, но только не друг от друга,-- усмехнулся Макнефф.--
Насколько мы знаем, Израиль больше не отважился посылать в
космос новых кораблей -- расходы на их подготовку просто
астрономические. Но мы, однако, не постояли за ценой и
снарядили еще один корабль, меньше размерами, но зато
обладающий большей скоростью. За последние сто лет мы неплохо
продвинулись в области космического конструирования.

Так вот, этот третий корабль вернулся пару лет назад и
сообщил...

--Что они открыли планету, на которой могут жить люди и
которая, кроме того, населена существами, имеющими развитые
органы чувств! -- выпалил Хэл, напрочь забывший об этикете в
порыве энтузиазма.

Макнефф остановился и вперил в него испытующий взгляд своих
выцветших глаз.

--А ты откуда знаешь? -- резко спросил он.

--Прошу прощения, сандальфон,-- опустил глаза Хэл,-- но это бы
было неизбежно. Разве Предтеча не предсказал нам в своем
"Время и пути развития", что такая планета будет обнаружена?
Насколько я помню, страница пятая, семьдесят третий параграф.

Макнефф улыбнулся:

--Я рад, что изучение наследия Предтечи оставило в твоей
памяти столь глубокий след.

"Еще бы не оставило,-- подумал Хэл,-- и не только в памяти, но
и на теле. Порнсен, мой иоах, порол меня нещадно всякий раз,
когда я нетвердо знал урок. О, он умел внушать уважение и
оставлять глубокий след, этот Порнсен. Умел? Как же! До сих
пор внушает и оставляет. Я рос, продвигался по служебной
лестнице, и он везде и повсюду преследовал меня: сначала в
яслях, потом он был иоахом дортуара в колледже, а теперь он
мой блок-иоах. И только он виноват в том, что у меня такой
низкий МР!

Но -- нет! Не иоах, а только я, я один в ответе за все, что со
мной происходит. И если у меня низкий МР, то это означает,
что, потакая своему темному "я", я сам его устанавливаю. И
даже если это приведет меня к отправке к Ч, это будет
означать, что я сам этого хотел.  Прости меня, Сигмен, за
столь противные верносущности мысли!"

--Еще раз прошу прощения, сандальфон,-- вслух сказал Хэл,-- но
могу я спросить: нашла ли экспедиция на этой планете
какие-либо следы пребывания Предтечи? Или (может, я захожу в
своих надеждах слишком далеко?) встретила самого Сигмена во
плоти?

--Нет,-- ответил Макнефф,-- хотя это не означает, что его
следов нет там вообще. Целью экспедиции было лишь
поверхностное изучение условий жизни на этой планете. Я не
могу сейчас назвать тебе ту звезду, вокруг которой она
вращается, но уверяю тебя, ее можно наблюдать невооруженным
глазом в нашем полушарии. Если ты дашь согласие участвовать в
экспедиции, то на борту корабля ты узнаешь ее название.  А
корабль отправляется очень скоро.

--Вам нужен лингвист?

--Корабль огромен, но число специалистов и военных строго
лимитировано, поэтому нам нужен лингвист-козл. Мы обсудили
несколько кандидатур лингвистов, имеющих титул "ламеда", но к
сожалению, хотя они и безупречны во всех отношениях, но козл
среди них оказался только один, и тот по состоянию здоровья не
способен принять участие в подобном путешествии. Таким
образом...

--Тысячу извинений,-- перебил его Хэл,-- но я сейчас только
вспомнил -- я ведь женат.

--Ну, с этим проблем не будет. На борту "Гавриила" вообще не
будет ни одной женщины. Все состоящие в браке члены экипажа
автоматически получат развод.

--Развод?! -- повторил Хэл, судорожно сглотнув комок в горле.

Макнефф поспешил его успокоить:

--Тебя, конечно, ужасает сама идея развода. Но мы, уриэлиты,
досконально изучив "Западный Талмуд", еще раз убедились в
гении Сигмена, ибо он мудро скрыл под метафорами и
иносказаниями разрешение на развод для данного случая, когда
супружеские пары будут разделены на восемьдесят объективных
лет. Он не мог писать об этом открыто, ибо иначе наши враги
израильтяне сумели бы проникнуть в наши планы и расстроить их.

--Я согласен,-- сказал Хэл.-- Теперь вы можете рассказать мне
все остальное.





Спустя шесть месяцев Хэл Ярроу любовался туманным шаром Земли
из обзорной каюты "Гавриила". Корабль находился над восточным
полушарием, где сейчас царила ночь. Мегаполисы Австралии,
Японии, Китая, Юго-Восточной Азии, Индии и Сибири сверкали
драгоценными камнями в бархатной темноте. Хэл по
лингвистической привычке начал мысленно отмечать шариками
центры распространения различных языков и развлекался, собирая
эти шарики в ожерелье.

Австралия, Филиппины, Япония и северный Китай были заселены
американоязычными подданными союза Гайяак.

Южный Китай, вся Юго-Восточная Азия, южная Индия и Цейлон
принадлежали Малайской федерации, и ее жители говорили на
"баззаре" -- смеси восточных языков.

Вся Сибирь общалась на исландском.

Хэл мысленно поворачивал земной шар: вот Африка. К югу от Моря
Сахары говорят на суахили. Все средиземноморье, Малая Азия,
северная Индия и Тибет говорят на иврите. Через всю Европу
между Израильской республикой и исландоговорящей северной
Европой протянулась тонкая полоска Пограничья. Официально она
не принадлежала никому и служила постоянным предметом
территориальных споров между Израилем и Гайяаком: оба
государства претендовали на нее и оба боялись сделать первый
шаг, который может привести к новой Апокалиптической войне.
Тем временем местное население сформировало собственное
правительство, которое, впрочем, признавали только они сами.
Говорили жители Пограничья на всех выживших языках Земли и
также пользовались новым универсальным языком, являющимся
опримитивленной смесью шести основных земных языков с такими
простыми правилами грамматики, что их можно было бы записать
на половине листа бумаги. Этот искусственный язык они называли
"линго".

Хэл продолжил свое мысленное путешествие: Исландия,
Гренландия, Карибские острова и восточная часть Южной Америки.
И здесь тоже все говорили на исландском. После
Апокалиптической войны Исландия быстро стала развиваться, так
как именно туда хлынул поток беженцев из Северной Америки и
восточной части Южной.

Так, что там дальше -- Северная Америка. Здесь все говорят на
американском, исключая дюжину обитателей заповедника
Хадсон-бей, сохранивших канадо-французский.

Хэл знал, что когда Земля еще чуть-чуть повернется, перед ним
засверкают мириады огней Сигмен-сити. И одним из этих огоньков
будет окошко его пака. Но Мэри не так уж долго проживет в ней
одна, так как через пару дней ей сообщат, что ее муж погиб в
дорожной катастрофе.  Она, конечно, поплачет немножко в
одиночку, потому что по-своему она его все-таки любит, но на
людях появится с сухими глазами. А ее друзья и коллеги будут
высказывать ей соболезнования, но не по поводу того, что она
потеряла возлюбленного супруга, а потому что ее угораздило
выйти замуж за человека, способного на такой многоложный
поступок, как смерть в автокатастрофе (ведь если бы он этого
не захотел сам, с ним бы этого не случилось). Понятие
"несчастный случай" давно уже вышло из употребления. Кстати,
весь экипаж "Гавриила" поголовно согласился "погибнуть", для
того чтобы скрыть исчезновение такого количества специалистов.
Это было тщательно подготовленной мистификацией: столь
непопулярная, даже можно сказать -- позорная смерть избавляла
от необходимости публичной церемонии кремации "тел умерших" с
последующим ритуальным развеиванием пепла по ветру. Тела
многоложников, предавших церкводарство, без всяких церемоний,
без свидетелей отправлялись рыбам на прокорм.

При мысли, что Хэл расстается с Мэри навсегда, у него
почему-то слезы навернулись на глаза, но он был вынужден
сдержать свои чувства, так как был не один -- почти весь
свободный от вахты экипаж "Гавриила" толпился у иллюминаторов,
прощаясь с Землей.

"И все же,-- подумал Хэл,-- это наилучший выход для нас обоих:
больше уже нам не придется изводить друг друга, совместная
пытка окончена".  Теперь Мэри свободна и может снова выйти
замуж, считая, что ее прежний брак расторгла смерть. И она так
никогда и не узнает, что ее развод -- государственная тайна. У
нее будет целый год на раздумья, чтобы выбрать себе спутника
жизни из списка, который для нее составит ее иоах. И может так
статься, что психологические берьеры, препятствовавшие зачатию
ребенка от Хэла, наконец упадут. Все может быть. Хэл был бы
рад, если бы так и случилось, но сильно сомневался в этом --
Мэри была слишком фригидна: она была словно заморожена ниже
пояса. Впрочем, то же Хэл мог бы сказать и о себе. Кого бы там
ни подобрал ей в женихи иоах...

Иоах. Порнсен. Никогда Хэл больше не увидит его жирную рожу,
никогда больше не услышит ненавистный гнусавый голос!..

--Хэл Ярроу! -- раздалось из-за спины со слишком знакомой
интонацией.

Медленно, словно его снаружи обварили кипятком и нашпиговали
льдом, козл обернулся. И увидел до боли знакомое тонкогубое
лицо с крючковатым носом и тяжелой челюстью. Из-под
лазурно-голубой конической шляпы на брыжи черного воротника
ниспадали волосы цвета "соль с перцем". Лазурный китель
рельефно облегал выпирающий живот (Порнсен постоянно
подвергался критике своих наставников за переедание). На
широком голубом ремне висела пристегнутая к серебряному ушку
плеть. Жирные ноги были втиснуты в облегающие лазурные рейтузы
с черными лампасами. Его ступни была на удивление маленькими,
чтобы служить опорой для такой глыбы жира, и казались еще
меньше из-за украшавших носки высоких до колен лазурных же
сапог маленьких семигранных зеркалец. Среди низших классов
ходило немало довольно пошлых анекдотов о назначении подобного
украшения. Хэл как-то подслушал один из них и до сих пор,
вспоминая о нем, покрывался румянцем.

--Кого я вижу! -- ощерившись в улыбке, загнусавил Порнсен.--
Мой вечный подопечный! Моя постоянная головная боль! Вот уж не
ожидал, что тебя возьмут в это достославное путешествие. Хотя
я должен был это предвидеть: мы связаны с тобой вечными узами
братской любви. Сам Сигмен свел нас снова. Возлюбленный мой
подопечный!...

--Сигмен вас тоже любит,-- сказал Хэл, поперхнулся и
закашлялся.-- А я уж тоже никак не надеялся, что снова увижу
здесь своего заботливого ангела-хранителя! Я-то, грешный,
думал, что мы расстались на веки вечные...

"Гавриил" лег на курс и постепенно начал набирать скорость --
в конце концов она должна была достигнуть 33,1% от скорости
света. К этому времени большая часть экипажа, кроме вахтенных,
отправилась на ближайшие десятилетия в анабиоз. Чуть позже,
после окончательной сверки курса, к ним должны были
присоединиться и все остальные, так как после этого "Гавриил"
из-за постоянного ускорения достигнет скорости, которую
незамороженное тело не сможет выдержать. Как только разгон
будет закончен, автоматические системы отключат двигатели, и
безмолвный, но обитаемый корабль силой инерции осуществит
скачок к звезде, являющейся целью его назначения.

Очень много лет спустя аппараты, отсчитывающие фотоны,
определят, что цель близка, и автоматически включится
торможение, хотя скорость еще будет слишком велика, чтобы при
этом акте присутствовали живые люди.  Наконец, постепенно
корабль перейдет на режим в 1<N>g, автоматы разбудят
вахтенных, а те включат оттаивание всех остальных. Когда до
цели останется полгода, уже весь экипаж корабля будет
бодрствовать и готовиться к приземлению.

Хэл Ярроу вошел в анабиоз одним из последних и был разбужен
одним из первых, так как за время полета ему предстояло
полностью изучить по записям своего предшественника язык
наиболее развитой нации планеты Этаоз -- сиддо. И как
оказалось, сделать это было не так-то просто.  Предыдущая
экспедиция, открывшая Этаоз, составила довольно
приблизительный словарь на пять тысяч слов и выражений, что
было очень мало. О грамматике сведения вообще были скудными, а
углубившись в работу, Хэл вскоре обнаружил множество ошибок и
несоответствий. Все эти открытия не прибавили Хэлу хорошего
настроения, так как в его обязанности входило и составление
программы для обучения языку сиддо части экипажа. Но если он
будет пользоваться тем, что имеется в его распоряжении, он
рискует тем, что обучить-то землян он обучит, но не будет
никаких гарантий, что их кто-нибудь поймет.

Ко всему этому были и дополнительные сложности, и главной из
них было то, что строение органов речи этаозцев сильно
отличалось от аналогичных органов землян. Оно отличалось
настолько, что повторить некоторые звуки было физически
невозможно. Надо было попытаться имитировать их с максимальным
приближением, но и тогда не было никакой уверенности, что
аборигены его поймут.

Второй проблемой была грамматика, основанная на временных
конструкциях. Для определения времен вместо изменения
окончаний глаголов или использования суффиксов этаозцы
предпочитали просто использовать абсолютно разные слова. Так
например, слово "жить" в инфинитиве мужского рода звучавшее,
как dabhumaksanigalu ahai, в настоящем времени превращалось в
ksu u peli afo, а в будущем -- в mai teipa. И так любой глагол
во всех временах, а их в американском как-никак девять, не
считая составных. Плюс к этому кроме трех используемых
землянами родов -- мужского, женского и среднего -- сиддо
использовали еще два -- духовный и неодушевленный. Различия
между родами выражались чисто интонационно, что для землян
было порой просто неуловимо, и к тому же определение рода
также изменялось во всех временах.

А все остальные части речи склонялись и спрягались еще похлеще
глаголов. В довершении всего разные классы общества, говоря в
общем-то на одном языке, использовали диалектизмы и жаргонизмы
настолько разнообразные, что казалось, будто каждый из них
говорит на своем особом языке.

Письменный язык сиддо по сложности можно было сравнить разве
что с земным древнеяпонским. Как и там, вместо алфавита
использовались иероглифы, в которых значение слова изменялось
от угла наклона штрихов, их толщины, взаиморасположения и
других нюансов, вроде особого утолщения, обозначающего род.

Просиживая часами в своей одноместной каюте, Хэл, пользуясь
тем, что его никто не слышит, не раз от души поминал всуе имя
Сигмена, его утраченную правую руку, а также лингвиста и
капитана Первой экспедиции. Потому что именно капитана
угораздило выбрать для приземления континент, населенный
нацией, говорящей на самом трудном для изучения языке на всей
планете. Если бы он предпочел высадиться с другой стороны, его
лингвисту пришлось бы выбирать между четырьмя более простыми
языками. Сравнительно простыми, конечно, но, по крайней мере,
слова у них были намного короче. Хэл узнал об этом из взятых
наугад с другого материка проб.

Сиддо, материк в южном полушарии Этаоза, был примерно одних
размеров с Африкой, но имел другую форму. Между ним и вторым
континентом лежали многие тысячи миль океана. Если местные
геологи не ошибались в своих теориях, некогда здесь тоже была
своя Гондвана, расколовшаяся на несколько частей, впоследствии
разбежавшихся друг от друга, причем на каждой из них эволюция
пошла своим путем. В то время как на соседнем континенте
доминировали насекомые и их отдаленные родственники --
членистоногие, материк Сиддо стал колыбелью млекопитающих;
правда, насекомых там тоже хватало.

В итоге на планете возникло два вида разумных существ: на
Сиддо это были гуманоиды, на удивление схожие с людьми, а на
северном материке Абака'а'ту цивилизацию создали разумные
насекомые -- жуки-очкецы. Homo Etaoz успели достигнуть
цивилизации, соответствующей уровню древнего Египта и
Вавилона, а затем все гуманоидное население материка -- и
дикое, и цивилизованное -- внезапно вымерло.

Это случилось всего за тысячу лет до того, как очкецовый
Колумб вступил на Сиддо. В результате исследований, который
очкецы вели около двухсот лет, жуки пришли к выводу, что
аборигенов можно считать полностью вымершим видом. Однако по
мере колонизации и заселения нового континента очкецы-пионеры
стали периодически сталкиваться с крошечными группками
гуманоидов. Те отступали в пустыни, где обнаружить их было так
же сложно, как пигмеев в джунглях. По приблизительным оценкам,
их осталось не больше одной-двух тысяч, рассеянных на
территории около ста тысяч квадратных километров.

Очкецам удалось поймать несколько мужчин, и перед тем, как их
выпустить, они постарались изучить их язык. Особенно их
интересовала причина, по которой гуманоиды так внезапно и
таинственно исчезли с лица планеты. Но аборигены смогли
рассказать им только несколько легенд, полных противоречий и
имевших явно мистический уклон. Как видно, они сами не знали
истинной причины. По их мифам, катастрофа объяснялась Великим
Мором, насланным Богиней-Матерью. По другой версии, та же
богиня наслала на впавших в грех людей полчища демонов, дабы
они смели нечестивцев с лица земли. Еще один миф рассказывал о
том, как Праматерь раскачала небесную твердь, и звезды градом
посыпались на головы грешников, истребив весь их род.

В любом случае для того, чтобы начать обучение остальных, Хэлу
явно не хватало информации. У его предшественника на то, чтобы
обучить нескольких Овельгсенов американскому и с их помощью
составить первый словарь, было только восемь месяцев.
Вообще-то первая экспедиция находилась на планете десять
месяцев, но первые два из них ушли на сбор атмосферных,
химических, биологических образцов и их исследование с целью
установления степени опасности этой планеты для жизни землян.

Когда земляне наконец отважились выйти, то, несмотря на все
предосторожности, двое тут же умерли от укусов ядовитых
насекомых, а еще одного сжевал местный хищник. Затем
пол-экипажа свалила болезнь, доводящая до полного истощения,
но, к счастью, оказавшаяся не смертельной. Впоследствии
выяснилось, что она была вызвана совершенно безобидной для
аборигенов бактерией, которая в телах их земных гостей
подверглась своеобразным мутациям.

Опасаясь, что могут обнаружится новые болезни, и помятуя, что
главным заданием экспедиции был поиск, а не подробные
исследования, капитан отдал приказ возвращаться домой. Прежде
чем экипажу позволили вступить на родную землю, их довольно
долго продержали в карантине на одном из спутников. И все же
через пару дней после возвращения домой лингвист умер.

Пока строился новый корабль, медики разработали вакцину против
этой болезни. Все остальные образцы бактерий и вирусов,
привезенные в Этаоза, также была всесторонне исследованы и
проверены сначала на животных, а потом на людях, приговоренных
к отправке к Ч. В результате этого был получен ряд вакцин, и
всему экипажу "Гавриила" были сделаны прививки, после которых
многие чувствовали себя не очень хорошо.

По причинам, известным только иерархам, капитан первой
экспедиции был разжалован. Хэл подозревал, что это каким-то
образом связано с тем, что он не сумел добиться согласия
очкецов на предоставление землянам проб своей крови (конечно,
для чисто научных целей!) и на вскрытие нескольких трупов.
Очкецы отказали, объяснив это чисто религиозными причинами, по
которым вскрытие умерших является частью ритуала, который
может проводить лишь психо-священник и присутствие посторонних
при котором недопустимо. Раздобыть труп в обход запрета тоже
не удалось, так как тела сразу же кремировались.

Капитан собирался было прямо перед отлетом захватить пару
аборигенов в плен, но потом отказался от такой мысли, так как
это могло привести к ненужному обострению отношений между
двумя планетами. Он знал, что после его рапорта на Этаоз будет
послан другой, более мощный корабль, и вот тогда, если
переговоры о пробах крови снова зайдут в тупик, можно будет
применить и силу.

Пока "Гавриил" строился, записи лингвиста первой экспедиции
изучал козл из ламедоносцев. Но большую часть времени он
потратил на попытки соотнести сиддо с каким-нибудь из земных
языков, мертвых или живых.  Вместо того, чтобы составлять
программу скоростного обучения экипажа, он развлекался
таблицами и графиками, так впоследствии никому и не
пригодившимися. Может быть, именно потому, что он сам понимал,
в какую лужу он сел, ламедоносец под предлогом состояния
здоровья отказался от участия в экспедиции.

Итак, Хэл ругался и продолжал работать. Он прослушивал записи
и изучал возникавшие на осцилоскопе от различных фонем кривые.
Он мучился, пытаясь скопировать их своими неэтаозскими губами,
зубами, небом, гортанью и языком. Он трудился над
этаозско-американским словарем, по возможности исправляя и
дополняя работу своих предшественников.

Хэл работал как вол до последней минуты все шесть месяцев,
пока не пришло время погружаться в анабиоз, где находился уже
практически весь экипаж, кроме вахтенных. И, конечно же,
Порнсена, который так обрадовался встрече, что не уснул бы
спокойно, зная, что Хэл еще бодрствует. Кто бы тогда надзирал
за этим строптивым козлом и наставлял его на путь истинный?
Присутствие иоаха приходилось терпеть, правда, первое время
Хэл с ним почти не разговаривал, оправдывая это тем, что он
слишком загружен работой первостепенной важности. Но потом,
устав от одиночества, он все же начал вступать в разговоры с
наставником, хотя тот и оставался последним человеком, с
которым хотелось бы общаться. Но он и был последним -- все
остальные уже спали.  Из анабиоза Хэл вышел одним из первых.
Как ему сказали, он проспал сорок лет. Умом он принял этот
факт, но так и не смог поверить в него окончательно. Ни в нем,
ни в его коллегах не произошло никаких изменений -- ни
физических, ни психических. А единственным изменением снаружи
корабля было все усиливавшееся сияние звезды, к которой они
летели.

Наконец, она стала самым ярким объектом на экране. Потом стали
видны обращающиеся вокруг нее планеты. Затем стала расти
четвертая из них -- Этаоз. Издалека она была похожа на Землю,
тем более, что была приблизительно тех же размеров. И вот
однажды "Гавриил" лег на орбиту вокруг нее. Две недели экипаж
корабля был занят сбором данных, которые ему поставляли сотни
зондов и автоматических разведчиков.

Наконец, Макнефф приказал капитану идти на посадку.

Плавно, насколько позволяла мощность двигателей и огромная
масса, "Гавриил" стал опускаться, и аккуратно, словно снежок,
запущенный в мишень, приземлился прямо посередине центрального
парка столицы Сиддо.  Парка? Да весь город был парком! В Сиддо
было столько деревьев, что сверху казалось невозможным, чтобы
в этом городе жила четверть миллиона жителей. Зданий здесь
было достаточно, некоторые были даже десятиэтажными, но между
ними были такие расстояния, что трудно было называть это
городом. Улицы здесь были широкими и повсеместно засеянными
травой, такой густой и живучей, что ей не угрожало быть
вытоптанной. Только в районе порта вид Сиддо в чем-то
приближался к привычному облику земных городов: здесь домишки
сбивались в кучки, а море пестрело от парусов различных
суденышек и колесных пароходов.

На лугу, где приземлился "Гавриил", уже начала собираться
толпа.  Сандальфон отдал приказ открыть центральный люк и,
сопровождаемый Хэлом на тот случай, если он собьется в своей
приветственной речи, ступил на землю первой открытой землянами
обитаемой планеты.

"Как Колумб",-- пронеслось в голове Хэла.-- Повторится ли
История?"


Позже земляне установили, что "Гавриил" приземлился прямо над
пересадочным узлом подземки. Но так как между ними лежали
двести метров глины и шесть метров гранита, а корабль стоял на
опорах, исключающих крен, и был настолько велик, что большая
часть его веса распределялась над твердыми породами, капитан
решил, что его можно оставить там, где он стоит, без всякой
для него угрозы.

С восхода до заката весь экипаж корабля проводил время с
аборигенами, стремясь как можно больше узнать об их языке,
истории, обычаях, биологии и многом другом, чего не успела
изучить Первая экспедиция.

Прошло шесть недель, прежде чем Хэл отважился заговорить с
очкецами о пробах крови, пытаясь убедить их, что землянам она
нужна не для того, чтобы ее пить. Но те по-прежнему продолжали
ссылаться на религиозные запреты.

В то время Хэл в основном общался с инопланетянином по имени
Фобо -- одним из двоих очкецов, работавших с лингвистом первой
экспедиции. Еще тогда он выучил американский и даже немного
научился говорить по-исландски. В древних языках своей планеты
он разбирался слабо, но зато с его помощью Хэл сделал ощутимые
шаги в современном сиддо. Вскоре они довольно свободно могли
разговаривать на общие темы, используя смесь из двух языков.

Одним из объектов особого, тайного интереса землян была
этаозская техника. Логически рассуждая, землянам нечего было
ее бояться -- уровень развития индустрии здесь был не выше,
чем на Земле на границе XIX и XX веков (по старому стилю). И
все же земляне не были уверены до конца, что очкецы ничего не
скрывают. А что, если они, припрятав где-нибудь мощное оружие,
только выжидают удобного момента, чтобы захватить своих гостей
врасплох?

"Гавриил" не боялся ни термоядерных ракет, ни атомных бомб (к
тому же этаозцы, возможно, еще не умели их делать). Но зато
аборигены достигли больших высот (а кое в чем превзошли
землян) в биологии, а уж тут могли изобрести кое-что
пострашнее атомного оружия. Для землян местные болезни, даже
если и не использовать их как оружие, представляли серьезную
опасность: ведь то, что у приобретшего за тысячелетия
иммунитет этаозца вызвало бы лишь легкое недомогание,
землянина могло уложить в могилу.

Так, тихо и со всеми предосторожностями, собирались сведения
обо всем, что только возможно. Сведения проверялись,
сверялись, сводились в графики и системы... И так должно было
продолжаться до тех пор, пока гайяаки не будут абсолютно
уверены в том, что, начав Проект Этаозцид, они не встретят ни
малейшего сопротивления.

Вот в такой обстановке через четыре месяца после прибытия
"Гавриила" два предположительно дружественных очкецам
землянина и два столь же предположительно дружественных
землянам очкеца отправились в совместную экспедицию. Их целью
было обследование развалин древнего города, построенного две
тысячи лет назад вымершими гуманоидами. И Хэл устремился к
осуществлению своей давней, родившейся еще на Земле мечты:
найти следы пребывания здесь Предтеч... фантастика!

Экипаж, на котором они отправились, тоже выглядел фантастично.



6


Мотор чихал, кашлял и хрипел, а машина дребезжала и резко
скакала по ухабам. Этаозец, сидевший на заднем сиденье,
наклонился прямо у уху Хэла и что-то прокричал.

--Что? -- заорал Хэл в свою очередь, полуобернувшись назад.--
Не слышу!

И перевел свои слова на сиддо: Abhudai'akhu?

Фобо снова наклонился к Хэлу и зачирикал как можно громче (его
американский, украшенный этаозскими трелями и прищелкиваниями,
было трудно назвать человеческой речью):

--Зуту говорит, чтобы ты стукнул вон по тому рычажку, справа.
Это увеличит подачу спирта в карбюратор.

Антенна, украшавшая мененгитку Фобо, щекотала Хэлу нос и
пыталась ткнуть в глаз. В ответ на совет землянин старательно
разразился словопредложением из тридцати слогов, что
собственно, означало "премного благодарен". Начиналось оно с
глагола мужского рода, стоявшего в настоящем времени,
одушевленного, в единственном числе. К нему был приставлен
слог, обозначающий, что и говорящий личное местоимение; потом
еще один слог, указывающий на то, что говорящий признает
своего собеседника более сведущим в данном вопросе; затем еще
одно местоимение, на сей раз мужского рода в единственном
числе, третьем лице; завершалась вся конструкция еще двумя
слогами, дающими в сочетании оттенок юмористического отношения
к происходящему (если их поменять местами, они определяли бы
ситуацию как крайне серьезную).

--Что ты сказал? -- засвиристел Фобо так громко, что Хэл
вздрогнул, и тут же вспомнил, что забыл добавить в конце фразы
особый щелчок, отсутствие которого делало все выговоренное им
бессмысленным набором звуков; но у него уже не было сил
повторять все это снова.

Вместо этого он просто дернул рычаг скоростей, на который
указал ему Фобо; для этого ему пришлось перегнуться через
сидящего рядом Порнсена.

--Тысячу извинений! -- проорал он иоаху в ухо.

Но тот словно не обратил внимания: он сидел, прямой как палка,
глядя перед собой, в напряжении сцепив руки так, что побелели
костяшки. Как и его подопечный, он первый раз в жизни ехал на
машине с двигателем внутреннего сгорания. В отличие от Хэла он
чувствовал себя крайне неуверенно в автомобиле, который едет
по земле и при этом дребезжит, грохочем и плюется вонючими
выхлопами.

Хэл усмехнулся: ему-то этот автомобильчик, словно сошедший со
страниц старинной исторической книжки о заре
автомобилестроения, очень и очень нравился. Он получал
огромное удовольствие, поворачивая тугой руль и чувствуя, как
механизм ему подчиняется: он ощущал эту машину каждым
мускулом. Стук четырехцилиндрового мотора и запах горящего
спирта приводили его в состояние полной эйфории. Вести эту
машину было столь же романтично, как отправиться в море на
рыбачьей лодке, и он тихо надеялся, что и это он тоже успеет,
прежде чем навсегда оставит Этаоз.

Но его наслаждение усиливалось еще и мыслью о том, что все то,
что доставляло ему такую радость, ввергало Порнсена в
состояние животного страха (хотя Хэл и не хотел себе в этом
признаваться).

И тут все закончилось: цилиндры начали стрелять, а затем
заскворчали.  Машина встала на дыбы, подпрыгнула, и
прокатившись по инерции еще чуток, остановилась как вкопанная.
Оба очкеца тут же выпрыгнули через борта, так как дверей не
было, и, подняв капот, закопошились в моторе. Хэл тут же
присоединился к ним, но Порнсен остался в машине. Он достал из
кармана пачку "Милосердного Серафима" (когда ангелы курят, они
курят только "Серафима" и прикурил.

Хэл отметил про себя, что у иоаха дрожат руки и что это уже
четвертая с сегодняшней заутрени сигарета. Если Порнсен не
будет за собой следить, то превысит дневную норму для иоахов
первого класса. А это означало, что если он опять прицепится к
Хэлу, у того будет чем крыть... Нет! И еще раз нет! Даже и
мысли такой нельзя допускать! Она чудовищно многоложна и ведет
прямиком в мнимобудущее. ОН ЛЮБИТ СВОЕГО ИОАХА! И ИОАХ ТОЖЕ
ОЧЕНЬ ЛЮБИТ ЕГО! И Хэл не должен строить планы, уводящие его
со светлого пути, проложенного Предтечей!

Дав себе отповедь, Хэл подумал, что все же расстояние до Земли
очень велико, что Сигмен очень занят, что в конце концов... В
конце концов он может себе позволить извлечь из
злоупотребления табаком своего иоаха хоть небольшое
послабление для себя. Как-нибудь потом...

Хэл потряс головой, словно пытаясь вытряхнуть из нее все эти
непотребные мысли, и заглянул в мотор, чтобы помочь Зугу. Но
тот прекрасно обходился без помощников: ведь он сам изобрел и
собрал собственными руками эту модель. Это был первый и пока
единственный образец машины с двигателем внутреннего сгорания
на Этаозе.

Сейчас Зугу откручивал длинный тонкий шланг, соединявший
карбюратор и круглую стеклянную банку, служившую отстойником.

--Возлюбленный сын мой! -- подал голос Порнсен.-- Мы что,
собираемся торчать здесь весь день?

И хотя большую часть лица прикрывали дорожные очки, его губы
скривились в достаточно выразительной гримасе, чтобы можно
было судить о его настроении. Было очевидно, что если ситуация
немедленно не изменится к лучшему, то в следующем же рапорте
иоах даст своему подопечному самую нелестную оценку.

Дело в том, что Порнсен предлагал отложить поездку на два дня,
пока не получит в распоряжение разведывательную шлюпку, и
тогда вся дорога до руин заняла бы не больше пятнадцати минут,
проведенных к тому же в тишине и комфорте. Но Хэл осмелился
возразить ему, аргументируя тем, что, путешествуя по такой
лесистой местности на машине, они смогут разведать гораздо
больше, чем с воздуха. Больше всего Порнсена возмутило и
обидело то, что его начальники согласились с мнением его
подопечного.

Поэтому весь день он дулся и мрачно наблюдал за тем, как
молодой землянин по инструкциям и подсказкам Зугу вел этого
автоублюдка все дальше в глубь лесов.

Только один раз иоах снизошел до разговора, напомнив Хэлу о
том, что жизнь человека -- священный дар, и поэтому он
приказывает сбавить скорость.

Хэлу пришлось униженно попросить извинения и слегка ослабить
нажим на педаль акселератора. Но чуть погодя, опьяненный
путешествием, он снова вдавил его почти до упора, и машина
вновь с веселым фырчанием поскакала по ухабистой лесной
дороге.

Зугу вытащил шланг, взял один его конец в рот (похожий на две
"V", вставленных одну в другую), и стал продувать. Однако у
него ничего не вышло. Он закрыл свои огромные голубые глаза,
надул щеки, сделал глубокий вдох и предпринял еще одну
попытку. Но и это ни к чему не привело, кроме того, что его
бледно-зеленая кожа приобрела темно-оливковый оттенок. Он
постучал медным мундштуком по капоту и попытался продуть еще
раз. И снова безрезультатно.

Тогда Фобо залез в висевший на поясе поддерживающем его
объемистое брюшко большой кожаный мешок и осторожно, двумя
пальцами извлек оттуда крошечное голубое насекомое, которое
тут же запустил в шланг. Через пять секунд с другого конца
выскочил маленький красный жучок, а вслед за ним, хищно шевеля
жвалами, вывалился голубой. Фобо ловко поймал своего питомца и
вернул его в сумку, а красного Зугу с не меньшей ловкостью
раздавил сандалией.

--Видал! -- сказал Фобо.-- Это спиртохлеб. Обычно он ведет
спокойный образ жизни в канистре с горючим -- вольный пловец в
волнах алкогольного моря. Что а жизнь! Но периодически его
охватывает страсть к приключениям, он забирается в отстойник,
сжирает фильтр и застревает в шланге. Ну вот, Зугу уже заменил
фильтр -- можно ехать.

От Фобо исходит странный тошнотворный запах -- Хэл
предположил, что очкец и сам хлебнул алкоголя. Но до сих пор
он никогда в жизни не видел пьяных, поэтому был не совсем
уверен в своем предположении. Да, он мог ошибаться, но даже
мысль об этом слегка нервировала: если иоах предположит, что
на заднем сидении ходит по рукам бутылка, он не выпустит Хэла
из-под надзора ни на секунду.

Очкецы забрались в машину.

--Погнали! -- сказал Фобо.

--Минуточку,-- встрял Порнсен и тихо шепнул Хэлу: -- Я думаю,
что будет лучше, если этот... кхм, аппарат поведет теперь
Зугу.

--Если вы попросите жука сесть за руль,-- так же тихо ответил
Хэл,-- то это в их глазах будет расценено как проявление вами
недоверия мне, землянину. Вы же не хотите, чтобы они подумали,
будто вы считаете жука умнее человека.

Порнсен закашлялся, словно пытаясь проглотить эту мысль, к
тому же с превеликим отвращением.

--Нет-нет, конечно! Сигмен упаси!  всего лишь заботился о
твоем благоденствии. Я подумал, что ты мог устать: весь день
ты напрягал нервы и силы, управляя этим весьма примитивным и
незнакомым тебе (да и к тому же довольно опасным в обращении)
механизмом.

--Благодарю вас за такую глубокую любовь ко мне,-- усмехнулся
Хэл, но тут же прибавил, стараясь, чтобы голос звучал как
можно серьезнее,-- я счастлив ощущать вашу неусыпную опеку,
знать, что вы всегда на страже, чтобы управлять мной и не
давать мне сбиться с пути верносущности в мнимобудущее.

--Я давал клятву на "Западном Талмуде", что не оставлю тебя до
конца жизни,-- торжественно сказал Порнсен.

Хэл, усмиренный упоминанием священной книги, осторожно тронул
машину с места и первые пять минут ехал так медленно и
осторожно, что даже иоаху было не к чему придраться. Но потом
нога как-то сама собой нажала на педаль, и деревья со свистом
понеслись мимо. Он искоса взглянул на Порнсена -- его сжатые
зубы и напрягшееся тело говорили о том, что тот снова
раздумывает, как бы покрасочнее описать всю многосложность
поведения своего подопечного в рапорте, который он подаст
верховному уззиту, как только вернется на корабль.

Хэл Ярроу всей грудью вдыхал ветер, бивший в лицо. Да пошел
этот Порнсен к Ч!  И верховного уззита туда же! Кровь в нем
бурлила -- воздух этой планеты был нисколько не похож на
безвкусный спертый воздух Земли. Он наслаждался. Он дышал
свободой и счастьем и настолько опьянел от этого, что попадись
ему сейчас сам архиуриэлит, он бы не побоялся дернуть его за
нос!

--Осторожно! -- заверещал Порнсен.

В ту же секунду Хэл успел краем глаза заметить большого
антилопоподобного зверя, внезапно метнувшегося из леса справа
наперерез машине. Хэл тут же вывернул руль, машина пошла юзом
и забуксовала в глине. Хэл еще не постиг всех тонкостей
вождения, и поэтому, хотя ему и удалось избежать столкновения,
зверь все же пропорол рогом правый бок машины, насквозь
проткнув и рукав Порнсена.  После того, как ей наподдали
рогом, машину понесло прямиком в земляной холм на обочине, и
врезавшись в него, она подпрыгнула, сопроводив свое
приземление взрывом всех четырех покрышек. Но даже это ее не
остановило: на Хэла мчался огромный куст, он попытался как-то
исправить положение, но было уже слишком поздно. Машина еще
раз подпрыгнула, Хэла швырнуло грудью на руль, сверху
навалился орущий Фобо, отчего давление руля на ребра стало
невыносимым. Хэл тоже закричал и скинул очкеца со спины.

Затем внезапно наступила тишина, лишь из треснувшего радиатора
с тоненьким шипением вырывалась струйка пара. Хэл начал
поспешно выпутываться из цепких колючих объятий куста и вдруг
застыл, завороженный взглядом больших карих глаз, возникших в
ореоле сплетения веточек и пара. Он потряс головой. Глаза? И
руки, как ветви? Или ветви -- как руки? Он, наверное, подпал
под власть кареглазой нимфы.  Или, как их там звали... дриады?
Но спросить об этом было некого: кто мог знать хоть что-то о
нимфах и дриадах, если их вымарали из всех книг, включая
хасковское издание "Исправленного и верносущного Мильтона".
Только благодаря своей специальности Хэл был допущен к
прочтению экземпляра "Потерянного Рая", не подвергавшегося
цензуре, откуда и узнал о классической древнегреческой
мифологии.

Мысли скакали в его голове, сверкали и вспыхивали, словно
огоньки на приборной панели "Гавриила": нимфы иногда
оборачивались деревьями, чтобы скрыться от своих
преследователей. Так, может, сейчас на него смотрела одна из
этих сказочных женщин, бросая кроткие взгляды из-под ресниц,
длиннее которых он не видел в своей жизни?

Хэл закрыл глаза и страстно пожелал, чтобы, если даже причиной
этого дивного видения стала какая-нибудь травма головы, она
оказалась неизлечимой: галлюцинации вроде этой стоят того,
чтобы сохранить их на всю оставшуюся жизнь. И его мало
волнует, насколько они верносущны.  Или многоложны.

Он открыл глаза. Галлюцинация исчезла.

"Это была всего лишь антилопа! -- мысленно вздохнул он.-- Это
она смотрела на меня сквозь куст. Это были глаза антилопы. А
мое темное "я" дорисовало вокруг них белое лицо, черные
длинные волосы, стройную шею, пышные груди... Нет! Это
многоложество! Всего-навсего мое больное подсознание,
ошеломленное шоком, на секунду выпустило на свет все то, что
тайно кипело и мучило меня все это время на корабле, где я не
видел ни одной женщины, разве что на фотографиях..."

Но тут он забыл о глазах: в нос ударила сильнейшая едкая вонь.
Похоже, авария сильно испугала очкецов, что вызвало у них
непроизвольное расслабление сфинктора, контролирующего шейку
"психсумка". Этот пузыревидный, расположенный у поясницы орган
некогда использовался пращурами этаозцев как мощное средство
защиты (примерно как у земного жука-бомбардира). У современных
очкецов это орган выполнял функции некоего психического
клапана, помогавшего им снимать внутреннее напряжение. Но хотя
его действие было достаточно эффективным, у него были и свои
отрицательные стороны. Так, например, очкецы-психиатры могли
работать только с постоянно открытыми окнами, а с особо
трудными пациентами даже в противогазе.

Кеоки Амиэль Порнсен в это время с помощью Зугу на
четвереньках выбирался из-под куста. В своей лазурной униформе
с болтающимися на спине помятыми нейлоновыми ангельскими
крылышками и колышащимся брюхом он напоминал громадного
жирного голубого жука. Наконец он с трудом поднялся на ноги и
сорвал очки. Лицо под ними было смертельно бледным. Дрожащими
руками он ощупывал эмблему Гайяак союза -- скрещенные шпагу и
песочные часы, потом пальцы заплясали дальше по груди,
стараясь попасть в карман. Он отстегнул магнитную застежку и
вытащил пачку "Милосердного Серафима" и, хотя почти с первого
раза поймал губами сигарету, прикурить от прыгающей в руках
зажигалки оказалось делом совсем непростым.

Хэл поднес ему огонек своей зажигалки. Его рука не дрожала.

Тридцать один год дрессировки не прошли даром: ему даже
удалось скрыть ухмылку.

Порнсен позволил себе прикурить. Но уже через секунду жесткая
складка у губ дала понять, что он сознает утрату части своего
превосходства над Ярроу. Он отдавал себе отчет в том, что не
может позволить себе сначала принять услугу (пусть даже такую
маленькую) у человека, а потом хладнокровно его выпороть.

И все же...

--Хэл Шамшиэль Ярроу,-- начал он самым формальным тоном.

--Шиб, абба. Слушаю и повинуюсь,-- так же формально ответил
Хэл.

--Итак, как ты можешь объяснить эту аварию?

Хэл удивился -- голос иоаха звучал мягче, чем он ожидал.
Однако он не позволил себе расслабиться, так как знал, что
Порнсен, возможно, именно этого и хочет добиться, чтобы его
подопечный не смог отразить атаку.

--Я... или, возможно, Противотеча во мне... отошел от
верносущности.  Я... то есть мое темное "я" увлекло меня в
мнимобудущее.

--Да неужто? -- тихо спросил Порнсен с тонким оттенком
сарказма.-- Ты говоришь, "твое темное я", Проитвотеча... И это
все, что ты можешь сказать? Почему ты всегда ищешь, на кого
свалить вину? Ты знаешь,. ты просто обязан это знать, потому
что вынуждал меня пороть тебя за это без счета; ты, и только
ты в ответе за все. Когда тебя учили, что твое темное "я"
может подстрекать тебя отклоняться от единоверного пути, тебя
также учили и тому, что Противотеча ничего не сможет сделать,
пока ты -- твое истинное "я", Хэл Ярроу -- полностью не
согласится объединиться с ним.

--Это шиб, как и левая рука Предтечи,-- ответил Хэл.-- Но
возлюбленный мой иоах, в своей лекции вы упустили один
небольшой нюанс.-- Теперь и в его голосе появилась нотка
сарказма.

--Что ты хочешь этим сказать? -- резко спросил Порнсен.

--Я хочу сказать,-- радостно заявил Хэл,-- что в аварию попал
не один я. Соответственно, вы за нее в ответе в неменьшей
мере, чем я!

Порнсен вытаращился на него, а затем промямлил:

--Но... но ведь это же ты вел машину.

--Но в свете того, что вы мне только что сказали, это не
делает между нами никакого различия.-- Хэл мрачно улыбнулся.--
Вы тоже были согласны попасть в аварию, потому что если бы вы
этого не хотели, ее бы не произошло и зверь бы благополучно
миновал нас.

Порнсен сделал глубокую затяжку. Его рука дрожала. Ярроу
следил за его второй рукой, пальцы которой уже плясали на
рукоятке плетки. Наконец иоах снова заговорил, сопровождая
свою речь пыхтением после каждой новой затяжки.

--Ты всегда проявлял зачатки достойной сожаления гордыни и
непокорности. А подобное поведение не соответствует структуре
мироздания, явленной нам Предтечей, да верносущным будет имя
его!

Мне довелось (пуфф!) да простит их Предтеча! -- уже отправить
к Ч дюжины две таких упрямцев, как ты. И делал я это, скрепя
сердце, ибо любил их всеми фибрами души. Я рыдал над
рапортами, которые был вынужден посылать иерархам, ибо я --
человек чувствительный и добрый.  (Пуфф!) Но таков уж мой долг
исполняющего обязанности ангела-хранителя: следить за
омерзительными паршами, дабы они не распространились и не
заразили других истинно верующих последователей Сигмена. Не
должно терпеть многоложие. А человек так слаб и тек легко
поддается соблазнам.

Я был твоим иоахом с самого твоего рождения (пуфф!). Ты всегда
был строптивым -- с самого детства. Лишь любовью можно было
привести тебя к раскаянию и смирению -- и ты часто ощущал мою
любовь к тебе!

У Хэла тут же заныла спина. Он все еще не спускал глаз с
пальцев иоаха, сжимавших рукоять семихвостой выразительницы
его любви.

--Однако, разве ты не проявил свою многоложную сущность уже
тогда, когда тебе исполнилось восемнадцать и ты
продемонстрировал свою слабость перед мнимобудущим, заявив,
что не хочешь выбирать себе узкой специальности. А я ведь
предупреждал тебя, что, став козлом, ты противопоставишь себя
всему обществу, но ты лишь продолжал упорствовать. И только
потому, что мы все же нуждаемся в подобных профессионалах, и
потому, что я вернопослушен своему начальству, я позволил тебе
сделать этот нелепый выбор.

Но это было полным нешибом (пуфф!). А когда я выбрал наиболее
подходящую тебе женщину для законного брака -- что было моим
долгом и правом (кому еще, как не нежно любящему тебя иоаху,
понять, какой именно тип женщины тебе наиболее подходит?) --
ты явил свою гордыню и многоложие во всей красе: ты спорил,
противоречил, протестовал, пытался через мою голову отсрочить
этот брак и только через год дал согласие жениться. И за этот
год многоложного поведения ты должен церководарству...

От лица Хэла отхлынула кровь и на нем вдруг четко обозначились
семь тонких линий, тянущихся от левого угла рта к уху.

--Я ничего не должен церкводарству! -- взорвался он.-- Мы с
Мэри были женаты девять лет! Но у нас так и не было детей.
Тесты показали, что оба мы не являемся стерильными.
Получается, что один из нас или мы оба не хотели потомства. И
я подал петицию о разводе, даже несмотря на то, что это могло
привести меня к отправке в Ч. Почему же вы, вместо того, чтобы
перехватывать мои заявления, не помогли мне, как требовал ваш
долг?

Порнсен продолжал дымить все так же громко, в его лице не
дрогнула ни единая черточка, но одно его плечо стало
опускаться, словно что-то осело у него внутри. Хэл, заметив
это, понял, что иоах готовиться перейти к обороне.

--Когда я впервые увидел тебя на "Гаврииле", я уже тогда был
уверен, что бы проник туда отнюдь не из страстного желания
служить во славу церкводарства! Я (пуфф!) ждал, что рано или
поздно ты чем-нибудь выдашь себя. А теперь я наконец-то шиб,
до мозга костей шиб, знаю эту причину -- ты сделал это из
мерзкого расчета удрать от своей жены! И так как есть только
три законных основания для развода: бесплодие, измена и
космический полет, и при этом измена ведет к отправке в Ч, ты
(пуфф!) выбрал единственно безопасный для себя путь. Став
членом экипажа "Гавриила", для Земли ты официально стал
мертвецом. И ты легально...

--Не надо говорить ни о чем легальном! -- закричал Хэл. Его
трясло от ярости и от ненависти к себе за то, что он
неспособен сдержаться и скрыть свои эмоции.-- Вы-то очень
хорошо знаете, что не слишком держались буквы закона. Когда вы
положили мое заявление о разводе под сукно, вы нарушили свои
обязанности иоаха. Я был вынужден...

--Вот так я и думал! -- констатировал Порнсен и с довольной
улыбкой выпустил большой клуб дыма.-- Я отказал тебе, потому
что просьба твоя была многоложна. Да будет тебе известно, что
я видел сон, очень яркий и конкретный: я видел Мэри, кормящую
грудью твоего ребенка всего через два года. И это был не
какой-нибудь обманный сон, но как раз один из тех, что имеют
безошибочные приметы откровения, ниспосланного нам Предтечей.
И после этого сна я был твердо уверен, что твое желание
развестись есть желание многоложное, ведущее тебя в
мнимобудущее. Я знал, что истинное будущее в моих руках, и
только направляя тебя, я могу проявить его. В то же утро я
записал этот сон. И было это всего лишь спустя неделю после
того, как я получил твое заявление, и я...

--Вот вы и доказали, что хотели изменить реальность,
смутившись сном, насланным Противотечей! -- закричал Хэл.--
Порнсен, я подам на вас рапорт!  Вы осудили себя собственным
языком!

Порнсен побелел, челюсть отвисла и сигарета упала на землю,
щеки его мелко затряслись:

--Ч-ч-что ты ска... сказал?

--Да как у нее может быть от меня ребенок через два года,
когда меня нет на Земле? Как я могу быть его отцом? То, что
вы, по вашим словам, видели во сне -- невозможно в истинном
будущем. А это значит, что вы разрешили себе обмануться
искусами Противотечи! И уж вы-то знаете, чем это пахнет. Да вы
же -- кандидат на отправку в Ч!

Иоах весь подобрался, осевшее было левое плечо поднялось опять
до уровня правого, а правая рука рванулась к плети. Пальцы
крепко стиснули украшавший ее крест, он сорвал ее с пояса и
семь хвостов просвистели буквально в дюйме от лица Хэла.

--А это видел?! -- завизжал иоах.-- Семь бичей! По одному на
каждую из Семи Смертельных Многоложностей! Ты и раньше
испытывал их на себе, испытаешь и сейчас!--Да заткнись ты! --
сорвался Хэл.

И снова челюсть Порнсена затряслась и он пролепетал чуть не
плача:

--Да как... как ты осмелился?... Я -- твой возлюбленный
иоах... Да я...

--Я сказал тебе, чтобы ты закрыл пасть! -- сказал Хэл уже
тише, но с еще большей страстью.-- Меня тошнит от твоего
скулежа. Меня тошнило от него все эти годы. Всю мою жизнь.

И тут он увидел, что к ним направляется Фобо. А за его спиной
на дороге лежит мертвая антилопа.

"Животное мертво,-- пронеслось в голове Хэла.-- А я думал, что
ему удалось убежать. Те глаза, что смотрели на меня сквозь
куст... Но если антилопа мертва, то чьи же тогда глаза я
видел?"

Голос Порнсена вернул его к действительности.

--Я думаю, сын мой, что оба мы говорили в ярости и
запальчивости, а не по заранее обдуманному злому умыслу. Давай
же простим друг друга и ничего не будем рассказывать уззитам,
когда вернемся на корабль.

--Если с вами будет шиб, то и со мной тоже,-- ответил Хэл.

Он с удивлением заметил, что по щекам Порнсена катятся слезы.
Но еще больше его удивило -- почти потрясло -- то, что иоах
предпринял робкую попытку положить руку ему на плечо.

--Ах, мальчик мой, если бы ты только знал, как сильно я тебя
люблю и как мне больно каждый раз, когда я вынужден тебя
наказывать.

--Мне уже трудно в это поверить,-- сказал Хэл и пошел
навстречу Фобо, оставив Порнсена одного.

У Фобо тоже из его нечеловечески круглых глаз текли крупные
слезы и, стекая по длинному носу, капали на дорогу. Но он лил
их по другой причине: он оплакивал погибшее в аварии животное.
Однако с каждым шагом выражение печали на его лице таяло, а
слезы становились все мельче, пока не иссякли окончательно. Он
остановился и описал указательным пальцем вокруг себя
окружность.

Хэл уже знал, что этот жест имеет отношение к религии очкецов
и используется ими во множестве различных ситуаций. Сейчас,
похоже, Фобо прибег к нему, чтобы снять напряжение и
расслабиться. И тут же его V-образный рот распахнулся в
ужасающей жучьей улыбке. Он снова был в хорошем настроении.
Его суперчувствительная нервная система реагировала на все
мгновенно.

--Что, джентльмены, столкновение личностей? Несогласие, спор,
диспут?

--Нет,-- ответил Хэл.-- Мы просто слишком перенервничали.
Лучше скажи, далеко ли нам теперь придется идти? Ваша машина
совсем развалилась. Скажи Зугу, что я приношу ему свои
извинения.

--Ой, да не морочь себе череп... то есть голову. Зугу как раз
созрел, чтобы построить новую, усовершенствованную модель. А
что касается прогулки, я думаю, она будет приятной и взбодрит
нас. Осталось не больше... как это? ...километра. Или что-то
вроде этого.

Хэл вслед за этаозцами швырнул свои очки в машину. Затем
забрал из багажника свою сумку, а сумку иоаха так и оставил
лежать. Впрочем, не обошлось без легкого укола совести: ведь
как подопечный он должен был предложить иоаху свои услуги.

--Ну и Ч с ним,-- пробормотал он себе под нос, а вслух спросил
Фобо:

--А вы не боитесь, что оставленные вещи могут украсть?

--Пардон? -- загорелся Фобо, услышав новое для себя слово,--
Что это значит: "украсть"?

--Взять единицу собственности у кого-то тайком без его
разрешения и оставить это у себя. Это преступление, наказуемое
законом.

--Преступление?

Хэл сдался и быстро зашагал вперед. А за его спиной Порнсен,
оскорбленный тем, что его бросили и нарушили этикет, заставляя
его самого тащить свою сумку, крикнул ему в спину:

--Не заходи слишком далеко, ты... козл!

Даже не оглянувшись, Хэл прибавил скорости. Его яростный
порыв, благодаря которому он справился с иоахом, теперь уже
улетучился. И вдруг краем глаза он заметил в кружеве листвы
отблеск белой кожи.

Всего на миг, было -- и не стало. А может, это сверкнула белым
оперением какая-нибудь птица? Хотя... на Этаозе нет никаких
птиц.




7


--Soo Yarrow. Soo Yarrow. Wuhfvayfvoo, soo Yarrow.

Хэл проснулся. В первую секунду он с трудом сообразил, где
находится, но окончательно проснувшись, вспомнил, что
устроился на ночь в мраморной комнате одного из дворцов
мертвого города. Лунный свет, более яркий, чем на Земле,
струился в дверной проем. Освещенная им, на арке входа вниз
головой висела маленькая фигурка. Рядом с ее неподвижным
силуэтом тускло сверкнуло пролетающее мимо насекомое.
Мелькнуло что-то тонкое и длинное, подхватило летуна и
отправило его во внезапно распахнувшуюся пасть.

Когда-то жители руин специально приручали этих ящерок, чтобы
они избавляли их от паразитов.

Хэл оглянулся на окно, находившееся в футе над его головой.
Мухолов сегодня хорошо поработал -- не видно ни одного
москита.

Тот странный голос, похоже, шел от этого узкого
прямоугольника, заполненного лунным светом. В тщетной надежде
услышать его снова, он вслушался в ночную тишину. Но она
словно сгустилась, а затем раздался звук легких шагов. Хэл
вскочил на ноги. В дверном проеме обрисовалась фигурка
размером с енота. Это было одно из псевдо-насекомых, так
называемый щекастый жук. Он был представителем ветви
членистоногих, не получивших развития на Земле. В отличие от
своих дальних земных родственников, он дышал не только
бронхами, но и имел пару симметричных эластичных мешочков, как
у лягушки, раздувавшихся и опадавших, вместо щек. Звук шагов
издавали именно эти мешочки.

И хотя в лунном свете его силуэт был похож на зловещие
очертания богомола, Хэл не испугался, так как Фобо предупредил
его, что для людей этот жук не представляет никакой опасности.

Тишину прорезал резкий звонок, как от будильника. Порнсен сел
на своей койке. Увидев насекомое, он завопил так, что оно тут
же бросилось наутек. Порнсен сразу замолчал, словно у него
кончился завод, снова улегся и простонал:

--Эти проклятые жуки будят меня сегодня уже в шестой раз.

--Отключите браслет-сигнализатор,-- посоветовал Хэл.

--А ты тогда выскользнешь из комнаты, чтобы пролить свое семя
на землю? -- прогнусавил иоах.

--У вас нет никаких оснований обвинять меня в столь
многоложном поведении,-- чисто автоматически и беззлобно
огрызнулся Хэл, так как в эту минуту думал о голосе, который
слышал в полусне.

--Предтеча говорил, что нет ни единого человека без упрека,--
пробормотал Порнсен, потом вздохнул и, уже засыпая, продолжил:
-- Хорошо бы, если бы слухи подтвердились... Предтеча мог во
плоти объявиться на этой планете... Он пестует нас... он
предсказывал... аах...

Хэл застыл на койке без движения, дожидаясь, пока Порнсен не
засопит, хотя в него самого глаза слипались. А может,
действительно, этот странный голос, говоривший на каком-то
загадочном языке,-- только приснился?  Скорее всего, так и
было. Голос был явно человеческим, а ведь они с иоахом
единственные представители хомо сапиенс на округу в двести
миль.

И этот голос был женским! О, Предтеча! Снова услышать женский
голос!  Не голос Мэри (ее голос он не хотел слышать больше
никогда, и никогда больше не хотел слышать ничего о ней). Она
была единственной женщиной, которой он обладал. И от этого
осталось воспоминание как об унизительной, неприятной,
оскорбительной пытке (смел ли он себе в этом признаться?
Стыдно продумать!), растянувшейся на годы. И все же брак с
Мэри не ослабил его желания, его потребности в женщине. Он был
рад, что Предтеча не мог сейчас прочитать его мысли (ведь его
не было сейчас на этой планете), потому что Хэл мечтал о
встрече с другой женщиной, которая смогла бы дать ему
удовольствие, о котором он до сих пор мог только гадать, не
зная ничего иного, кроме удовлетворения после выброса семени,
что было -- помоги мне, Предтеча! -- лишь слабым предощущением
того, что он так страстно желал испытать...

--Soo Yarrow. Wuhfvayfvoo. Sa mfa, zh' net Tastimak. R'gateh
wa f'net.

Хэл, стараясь не издать ни звука, приподнялся. За шиворот
словно сунули кусок льда. Шепот шел из окна, и Хэл посмотрел
туда. В квадрате плотного лунного света, словно на гравюре,
вырисовывался силуэт женской головки. И гравюра вдруг ожила --
сверкнула жемчужная кожа поднявшейся руки, и белый палец
перечеркнул темное пятно губ.

--Poo wamoo tu baw choo. E' ooteh. Seelahs. Fvooneh. Evit,
seelfvoopleh.

Он встал, подчиняясь таинственному зову, и, словно получив
большую дозу наркотика, непослушными ногами побрел к выходу.
Однако он все же сохранил какие-то остатки разума, так как по
дорогу оглянулся, спит ли Порнсен.

На секунду им снова овладела выдрессированная годами
сознательность и громко воззвала, чтобы он немедленно разбудил
иоаха. Но он сумел заглушить в себе этот зов и отдернул руку,
уже было потянувшуюся к плечу ангела-хранителя. Он должен
использовать свой шанс. Тем более в голосе женщины звучали
страх и нетерпение, говорившие о том, что она, очевидно,
находится в отчаянном положении и нуждается в его помощи. И
совершенно очевидно, что она не хочет, чтобы он будил
Порнсена.

Да и что может сказать или сделать Порнсен, если только
узнает, что здесь женщина?

Женщина? Но откуда здесь быть женщине?

Ее слова что-то напоминали ему. Где-то внутри было ощущение,
что он что-то знает о языке, на котором она говорила. Но он
никак не мог вспомнить, что.

Он замер. О чем он думает? А если Порнсен вдруг снова
проснется и посмотрит на его койку, чтобы убедиться, что его
подопечный на месте?  Хэл вернулся и из сумки, пиджака и
одеяла смастерил подобие человеческой фигуры, которое прикрыл
простыней. Если повезет, иоах спросонья сможет принять это за
силуэт спящего Хэла.

Покончив с этим, он босиком прокрался к дверям. Их охраняла
статуэтка архангела Гавриила с полураспахнутыми крыльями и
занесенным над головой мечом. Это был сторожевой механизм: как
только в поле, окружавшем его на два фута, появится объект
массой больше мыши, тут же сработает сигнал на браслете
Порнсена, и раздастся звонок, как в том случае со щекастым
жуком, и иоах вынырнет из самого глубокого сна.

Конечно же, он поставил ангела в дверях не только для того,
чтобы преградить вход случайным посетителям, но и для того,
чтобы Хэл не мог покинуть комнату, не уведомив своего иоаха.
Единственной причиной, по которой он мог это сделать, было
отсутствие во дворце отхожего места и необходимость выходить
по нужде на улицу; а иоах должен был его сопровождать при
этом, чтобы быть уверенным: его подопечный не будет делать
ничего, кроме того, что должно делать в таком случае.

Хэл взял мухобойку из упругой древесины. Ее ручка не обладала
массой, достаточной для того, чтобы воздействовать на поле
сторожа. Очень осторожно он протянул трепещущую ручку к
статуэтке и тихонечко стал ее отодвигать от дверей.
Приходилось действовать очень аккуратно, чтобы не уронить ее,
так как это автоматически вызвало бы сигнал тревоги.  Правда,
его задачу облегчало то, что в этой комнате хлам и обломки,
накопившиеся за века, были убраны, а пол, отполированный
ногами многих поколений, был зеркально гладким.

Оказавшись снаружи, Хэл так же осторожно вернул статуэтку на
место.  Сердце его колотилось как сумасшедшее. Напряжение от
возни с ангелом и волнение от предстоящей встречи с женщиной
слились. Он завернул за угол.

Женщина успела отойти от окна и спрятаться за статую
коленопреклоненной богини ярдах в сорока от него. Он шагнул в
ее сторону и только сейчас понят, почему она спряталась: к
нему шел Фобо.  Хэл кинулся к нему, чтобы успеть перехватить
его достаточно далеко от женщины и в то же время отойти
подальше от дома, чтобы их разговор случайно не разбудил
Порнсена.

--Шалом, алоха, добрых снов. Сигмен любит тебя,-- сказал
Фобо.-- Ты чем-то обеспокоен. Все еще переживаешь аварию?

--Нет. Просто хочется еще полазать по этим руинам. Они так
красивы, особенно в лунном свете.

--Да, они великолепны, прекрасны, сверхъестественны и немного
печальны. Я много думал об этих людях, о множестве поколений
людей, рождавшихся здесь, игравших, смеявшихся, плакавших,
сражавшихся, дававших жизнь другим и умирающих. А теперь все
они мертвы, до единого, все обратились в прах. Ах, Хэл, это
вызывает у меня слезы и горестные раздумья о собственной
судьбе.

Фобо вытащил из кармана платок и высморкался.

Хэл подумал, как много человеческого в этом чудовищном
порождении Этаоза. Этаоз. Странное название со странной
историей. Как там было?  Якобы тот, кто открыл эту планету,
впервые увидев ее обитателей, воскликнул: "Это -- Оз!" И
действительно, аборигены внешне напоминали профессора очкеца,
придуманного Фрэнком Баумом. У них были круглые тела и
непропорционально тонкие конечности. Их рты напоминали две
растянутые в ширину латинских "V", вставленных одну в другую.
Губ у них было четыре -- по одной на каждую перекладинку V,
разделенных между собой разрезом. Когда-то на заре эволюции
они исполняли функции рук, теперь же это были рудиментарные
органы, изменившиеся настолько, что вряд ли кто-то мог бы
предположить их прежнее назначение. Когда широкий рот этаозца
распахивался в дружелюбной улыбке, землян бросало в дрожь.
Зубов как таковых у жуков не было, вместо них на челюстях
торчали острые зазубренные выросты. С неба свисала кожаная
складка -- рудимент второго верхнего языка. Именно он придавал
речи этаозцев переливчатость, и с его помощью они издавали
такие трели, что земляне тщетно ломали языки, пытаясь их
сымитировать.

Кожа очкецов была слабо пигментирована, как у Хэла,--
бледного, как все рыжие. Но там, где кожа у него была розовой,
у них она была салатовой; основой их крови была медь, а не
железо. Или, по крайней мере, так они говорили, так как до сих
пор отказывались дать землянам кровь для научных исследований.
Правда, сейчас дело сдвинулось, и они пообещали дать
разрешение в течении ближайших четырех-пяти недель. Их отказ
-- настаивали они -- связан с определенными религиозными табу.
Но как только они окончательно убедятся, что землянам кровь
нужна не для того, чтобы ее пить, они тут же дадут им
возможность взять пробы.

Макнефф не особенно им верил, хотя истинных причин отказа
понять не мог. Поэтому он продолжал вести переговоры,
тщательно скрывая свое нетерпение. Ведь не рассказывать же
жукам, зачем на самом деле землянам так нужна их кровь!

Метаболизм, основанный на меди, а не на железе, должен был
сделать этаозцев слабее землян как в физическом, так и в
психическом смысле.  Их кровяные шарики вместо эритроцитов
были не настолько эффективными переносчиками кислорода, чтобы
организм мог работать интенсивно. Но Природа всегда
компенсирует недостачу чего-то: у Фобо было два сердца,
которые к тому же бились быстрее, чем сердце Хэла, а артерии и
вены у них были шире, чем у землян. Но, несмотря на это, любой
землянин дал бы сто очков вперед самому быстрому спринтеру
Этаоза.

Хэл уже раздобыл их книгу эволюции, но так как читать ее пока
мог лишь с пятого на десятое, удовлетворялся разглядыванием
множества цветных иллюстраций. А жуки объясняли, что на них
нарисовано.

Хэл абсолютно не воспринял их теорию эволюции.

--Вы говорите, что млекопитающие произошли от доисторического
морского червя! Но это же неверно! Мы знаем, что первичной
формой наземной жизни была амфибия. Потом ее хвост развился в
две ноги, и она утратила способность усваивать кислород из
морской воды. Затем она эволюционировала в рептилию, потом в
примитивное млекопитающее, затем в пра-обезьяну, затем в
обезьяну и наконец прямоходящий разумный вид и вот -- венец
творения -- современный человек!

--А так ил это? -- спокойно спросил Фобо.-- Нет, я не
сомневаюсь, что все происходило именно так, как ты рассказал.
Но на Земле. А здесь, у нас, эволюция пошла в другом
направлении. У нас были три червя-прародителя --
se''ba'takufu. У одного были кровяные тельца с гемоглобином, у
другого -- с медью, а у третьего -- на ванадиевой основе.
Первый, конечно же, имел естественные преимущества над двумя
другими. Но по некоторым причинам этот вид получил развитие
только на этом континенте. У нас есть свидетельства того, что
потом этот вид довольно быстро расщепился на две ветви, обе их
которых были нотохордами, но млекопитающих породила только
одна...

--Но,-- прервал тогда его лекцию Хэл,-- эволюция просто не
может идти по такому пути! Ваши ученые где-то допустили
огромную, достойную всяческого сожаления, ошибку. В конце
концов, планетология как наука, у вас находится еще в пеленках
-- ведь ей не больше ста лет!

--Ах,-- сказал Фобо,-- ты слишком терроцентричен. Ограничен. У
тебя слабое воображение. Твои извилины закоснели и спрямились.
Ну попробуй хоть на минуточку допустить возможность того, что
в нашей вселенной может быть миллиард обитаемых планет и на
каждой из них эволюция идет своим, уникальным путем. Великая
Богиня -- большой экспериментатор, и ей быстро надоедает
повторять одно и то же. Ну как, представил?

Но Хэл был твердо уверен, что очкецы ошибаются, и никакие
доводы Фобо не могли его сдвинуть с позиций земной науки. К
сожалению, им не дано просветиться в лучах мощной и более
древней науки союза Гайяак -- они просто не доживут до этого.

Фобо сдвинул на затылок менингитку с двумя фальшивыми
антеннами, символизирующими его принадлежность к Клану
Кузнечика. Теперь он еще больше походил на профессора Очкеца
-- такой же лысый блестящий лоб, тугие завитки светлых волос
на затылке. Особенно сходство усиливал длинный, лишенный
переносицы нос, смешно торчавший посередине лица.  Под его
хрящом были спрятаны две антенны, служившие органами обоняния.

Да, первого землянина, впервые увидевшего этаозца, можно
извинить за его удивленное восклицание. Если только он
действительно так сказал (а вот это как раз вызывало у Хэла
большие сомнения). Во-первых, сами аборигены называли свою
планету Этаозом. Во-вторых, книги о стране Оз в союзе Гайяак
были запрещены. Так что единственным разумным объяснением
того, что космонавт читал Баума, было то, что он мог купить
книгу у буклеггера. Вообще космонавты имели славу (точнее,
дурную славу) людей, презиравших опасность и относившихся с
весьма слабым почтением к заповедям церкводарства, особенно
когда они были не на Земле. Так что ни автор этой легенды, ни
тот парень, что рассказывал ее Хэлу, не особо заботились о
том, что их могут обвинить в чтении запрещенной литературы.

Хэл поймал себя на том, что увлекся воспоминаниями, в то время
как Фобо все еще продолжил ему что-то говорить. Он заставил
себя сосредоточиться.

--...Этот "козл", как тебя в ярости называл монсеньер Порнсен,
что это у вас означает?

--Это означает человека, не являющегося специалистом в
какой-нибудь одной науке, но разбирающегося во всех
понемножку. На деле я -- связующее звено между различными
учеными и государственным аппаратом. Мое основное занятие --
суммировать и интегрировать текущие научные исследования и в
обработанном виде представлять их иерархам.

Говоря это, он как бы невзначай взглянул на статую -- женщины
не было видно.

--У нас наука,-- продолжал он,-- стала настолько
специализирована, что общение между учеными даже близких
специальностей стало почти невозможным. Каждый из них имеет
узкую специализацию, он развивает свои познания, двигаясь как
бы по вертикальному лучу, но по горизонтали на тех же уровнях
у него нет никакого соприкосновения с другими лучами. И чем
больше он развивает и изучает собственную тему, тем больше он
отдаляется от других. У него физически не хватает времени,
чтобы обработать огромный поток информации в различных
направлениях. Наша беда в том, что из двух докторов,
занимающихся патологией носа, один глубоко и всесторонне
изучает правую ноздрю, а второй -- соответственно -- левую.

Фобо в ужасе воздел руки к небесам.

--Но это же заведет науку в тупик. Нет, конечно же, ты
преувеличиваешь.

--Насчет докторов носовых наук -- честно говоря, да,--
признался Хэл, пытаясь выдавить хотя бы слабенькую улыбку.--
Но, впрочем, не намного.  И то, что наша наука уже развивается
не в геометрической, как некогда, прогрессии, а гораздо
медленней, это правда. У ученых не хватает времени на самое
минимальное общение, им больше не помогают открытия, сделанные
в других областях, потому что они о них просто ничего не
знают.

Хэл увидел, как из-за статуи буквально на секунду высунулась
голова и тут же исчезла. Его прошиб холодный пот.

Но Фобо никак не хотел уходить и продолжал терзать его
вопросами.  Теперь его уже интересовала религия Предтечи. Хэл
отмалчивался как мог, отвечал скупо, а несколько вопросов
просто проигнорировал, тем более, что разговор становился все
труднее. Очкец не соглашался понимать и принимать ничего, в
чем, по его мнению, отсутствовала логика. А логика была тем
светом, который Хэл не смел обратить против того, что с
детства слышал от уриэлитов.

--Все, что я могу тебе сказать, так это то, что большинство
людей действительно могут субъективно путешествовать во
времени. Но только Предтеча, его брат-отщепенец Противотеча и
жена Иуды -- единственные люди, способные перемещаться во
времени объективно. И это истина, не вызывающая сомнения.
Предтеча не раз предсказывал, что произойдет в будущем, и все
его предсказания всегда сбывались...

--Так уж все-все-все?

--Ну хорошо, все, кроме одного. Но потом уриэлиты исследовали
этот вопрос и признали его многоложной фальшивкой, которую
Противотеча исхитрился вписать в "Западный Талмуд" с целью
ввергнуть нас в мнимобудущее.

--А откуда вы тогда знаете, что среди тех предсказаний,
которые еще не сбылись, нет других фальшивок?

--Откуда? Да мы и не знаем. Единственный способ проверить --
это подождать, пока придет то время, когда они должны сбыться.
ТАким образом...

--Именно таким образом ты и узнал, что то частное предсказание
было сфальсифицировано Противотечей,-- с улыбкой вставил Фобо.

--Ну да. Но уриэлиты уже несколько лет разрабатывают метод,
благодаря которому мы по тайным признакам научимся отличать
истинные предсказания от сфальсифицированных. Когда мы
готовились к полету сюда, они были настолько близки к решению,
что мы буквально с минуты на минуту ждали сообщения: метод
найден. Но теперь, конечно, чтобы это узнать, нам придется
ждать, пока мы не вернемся на Землю.

--Чувствую, что этот разговор тебе не по душе,-- сказал
Фобо,-- уж очень ты нервничаешь. Вернемся к этому как-нибудь в
другой раз. Лучше поговорим об этом городе. Как он тебе?

--У меня к нему особый интерес, потому что его исчезнувшие
создатели были млекопитающими, как и мы, земляне. И мне трудно
представить себе причину, по которой они вымерли. Если они
были вроде нас (а, похоже, они такими и были), они должны были
бы сейчас процветать.

--Это было очень сварливое, капризное, алчное и кровожадное
племя,-- поморщился Фобо.-- Хотя, вне всякого сомнения, среди
них было немало порядочных людей. И все же я сильно
сомневаюсь, что они перерезали друг друга, оставив пару дюжин
на развод, или что всех в одночасье скосила какая-нибудь чума.
Нет, здесь было что-то другое, а вот что? Может, когда-нибудь
мы и узнаем правду. А теперь пойду-ка я в постель. Что-то
устал сегодня.

--А я -- нет. Пожалуй, поброжу немного еще, если ты не
возражаешь. Уж очень здесь красиво, особенно ночью.

--Напомни мне при случае, чтобы я прочел тебе одно из
стихотворений нашего величайшего поэта Шамеро. Если, конечно,
я его вспомню и смогу перевести на американский.

Фобо зевнул во весь четырехгубый рот.

--Все. Пошел спать. Просто отключаюсь. Да, кстати, у тебя есть
какое-нибудь оружие, желательно огнестрельное? Здесь по ночам
бродят не только любители древности.

--У меня в сапоге нож. Другого оружия мне не дозволено.

Фобо достал из-под плаща пистолет:

--Держи. Надеюсь, что тебе не придется использовать его, но
ведь никогда не знаешь наперед. Мы живем, друг мой, в жестоком
мире, полном опасностей -- особенно здесь, в джунглях.

Хэл с интересом повертел в руках пистолет -- нечто подобное он
уже видел в Сиддо, но тогда у него не было возможности
разглядеть подробно. Конечно, по сравнению с автоматическими
парализаторами и бластерами с "Гавриила" он смотрелся
кустарно, но у него было свое очарование. Он не казался
пустячком и был похож в чем-то на первые земные пистолеты.
Шестигранное дуло не больше тридцати сантиметров длинной,
калибр, приблизительно, около десяти миллиметров. В обойме
пять латунных патронов, набитых порохом и свинцовой дробью, а
в капсюлях, по предположению Хэла, должна была быть гремучая
ртуть.  Однако у него не было спускового крючка -- палец
нажимал прямо на баек, оттягивая его, а на место его
возвращала тугая пружина.

Хэл с удовольствием еще занялся бы изучением механизма,
поворачивающего барабан, но ему не хотелось задерживать Фобо.
И все же он не удержался и спросил, почему нет курка. Фобо
очень удивился этому вопросу. А когда Хэл разъяснил ему, что
имеет в виду, этаозец заморгал большими круглыми глазами
(довольно неприятное для землянина, особенно с непривычки,
зрелище -- очкецы моргают нижними веками), и сказал:

--Никогда не думал об этом! Но, похоже, это более эффективно,
да и металл не так быстро амортизируется.

--Для меня это очевидно. Но я же -- землянин. И думаю, как
землянин. И уже успел заметить (что меня, впрочем, не особо
удивляет), что у нас с вами во многом различное мышление.-- Он
протянул пистолет Фобо и добавил,-- спасибо, но я не могу его
взять. Мне запрещено иметь огнестрельное оружие.

Фобо посмотрел на него с удивлением, но, очевидно, посчитал,
что спрашивать причину этого будет не очень вежливо. А может,
он просто хотел спать.

--Хорошо.-- Он еще раз зевнул.-- Шалом, алоха, добрых снов, и
да посетит тебя Сигмен.

--И тебе шалом,-- ответил Хэл. Он проводил взглядом исчезающую
в ночной тени широкую спину и вдруг признался себе, что
испытывает странную симпатию к этому жуку, несмотря на то, что
они были полностью чуждыми друг другу обитателями разных
миров. Да, Фобо по-человечески нравился Хэлу, хоть и не был
человеком.

Хэл убедился, что остался один, и направился к статуе Великой
Матери.  Но только он ступил в тень ее постамента, женщина
перебежала в темноту, сгустившуюся у подножья огромной кучи
щебенки, и полезла по ней вверх. Хэл последовал за ней,
ориентируясь только по звуку осыпающихся из-под ее ног камней.
По ту сторону кучи раскинулось озеро -- серебряно-черное в
лунном свете.

Хэл уже почти догнал женщину, до нее оставалось не более пяти
метров, как вдруг она остановилась и заговорила тихим грудным
голосом.

--Baw sfa, soo Yarrow.

--Baf sfa,-- как эхо повторил он, понимая, что на ее языке это
должно означать приветствие.

--Baf sfa,-- повторила они и после, старательно произнося
звуки, перевела эту фразу на сиддо: Abhu'umaigeitsi'i.

Что действительно означало: "Добрый вечер".

Хэл остолбенел.



8


Ну конечно же! Теперь он наконец-то понял, почему ее слова
показались ему неуловимо знакомыми! Ритм ее речи всколыхнул в
его памяти недавний опыт работы с крохотной общиной последних
франкоговорящих землян в заповеднике Хадсон-бей.

Baw sfa. Baw sfa -- это, наверное,-- Bon soir*.

*Добрый вечер (франц.)

И хотя язык, которым она пользовалась, с точки зрения
лингвиста, сильно изменился и выродился, но все же не
исказился настолько, что было невозможно определить его корни.
Baw sfa. А те, другие слова, которые он слышал в комнате?
Wuhfvayfvoo. Должно быть, это -- Levez-vous, что по-французски
значит: вставай, просыпайся.

Soo Yarrow. Может быть, это -- Monsier? Начальная "м" отпала,
а французское "е" трансформировалось в нечто, созвучное
американскому "у"? Очень может быть. В ее французском были и
другие изменения, чисто фонетические. Размещение звука "к"
люфт-паузой перед гласной.  Оглушение "д" до "т", "л"
превратилось в "в". Так, еще что? Кроме того, должны быть
трансмутации значений слов и новообразования, вытеснившие
старые слова.

Да, несмотря на все искажения, в этом языке все еже
чувствовалась едва различимая галльская основа.

--Baw sfa,-- еще раз повторил он.

И подумал, как необычно и странно звучат эти слова сейчас: вот
стоят два человеческих существа, встретившихся за сорок с
лишним световых лет от Земли -- мужчина, уже целый год
субъективного времени не видевший ни одной женщины, и женщина,
вынужденная прятаться и дрожать от страха, так как является
единственной представительницей своего пола на этой планете. И
все, что они могут сказать друг другу: "Добрый вечер".

Он подошел к ней поближе, и тут же горячая волна смущения чуть
не заставила его развернуться и убежать: белизну ее кожи
перечеркивали две узенькие полоски ткани -- одна прикрывала
грудь, вторая -- бедра. И это было всей ее одеждой! Такого он
еще никогда не видел, ни разу в жизни (если не считать той
фотографии...).

Но смущение прошло в ту же секунду -- он увидел, что у нее на
губах помада, и застыл в смертельном ужасе: ее губы были
ярко-алыми, совсем как у развратной жены Противотечи!

Огромным усилием воли он сдержал дрожь. Надо рассуждать трезво
и спокойно. Эта женщина никак не может быть Анной Менялой,
явившейся из глубокого прошлого, чтобы его соблазнить, ведь
тогда она не стала бы говорить на этом выродившемся
французском. К тому же вряд ли бы она стала заниматься такой
ничтожной фигурой, как Хэл -- она бы отправилась прямиком к
верховному уриэлиту Макнеффу.

Теперь осталось разобраться с губной помадой. С приходом
Предтечи вся косметика была запрещена, и ни одна женщина не
осмелилась бы... Хотя нет. Это касалось только женщин-гаек.
Израильтянки, малайки и банту продолжила краситься. Но ведь
все они были известно какого сорта!

А что, если этот алый цвет губ вовсе не краска? И тут у него
словно гора с плеч свалилась. Она не могла быть женой
Противотечи, как не могла быть и женщиной, рожденной на Земле.
А это значит, что она была гуманоидом с Этаоза! Он же сам
видел на фресках в руинах таких яркогубых женщин, а Фобо
говорил ему, что им была присуща яркая пигментация.

Но ответ на один вопрос сразу вызвал лавину новых вопросов.
Тогда почему она говорит на языке Терры или, скорее, на одном
из его диалектов? Который к тому же (Хэл был в этом уверен)
сформировался не на Земле?

Но тут ему стало не до вопросов -- девушка упала в его
объятия, содрогаясь от рыданий, и он неуклюже обхватил ее,
пытаясь успокоить.  Она заливала его слезами и сыпала словами
с такой скоростью, что только благодаря знанию, что это
французский, ему удалось понять одно-два из них.

Хэл остановил ее и попросил повторить все сначала, только
очень медленно. Она слегка склонила голову к левому плечу и
откинула волосы на спину. Он понял, что этот жест характерен
для нее, когда она о чем-то размышляет.

Она заговорила, медленно и старательно произнося каждый звук,
но по мере рассказа снова перестала следить за собой и
затараторила с прежней скоростью. Ее полные алые губы
двигались, словно два существа, независимых от нее и друг от
друга, живущих своей собственной жизнью. Хэл, как
зачарованный, не мог оторвать от них взгляда, но потом,
устыдившись, попробовал смотреть в ее огромные темные глаза.
Но и это было для него слишком большим испытанием, поэтому он
уставился ей в висок и попытался сосредоточиться на том, что
она говорит.

Ее рассказ был бессвязным, со множеством отступлений и
повторений.  Многих ее слов он не понимал, и оставалось лишь
догадываться об их значении по контексту. Но главное он
ухватил: оказалось, что ее зовут Жанет Растиньяк, и что попала
она сюда с плато в Центральных горах, где жила раньше с
сестрами и тетками -- насколько она знает, единственными
представительницами ее вида на континенте. Что она сбежала из
плена очкецов, которые прибыли туда с научной экспедицией,
поймали ее и хотели отвезти в Сиддо. Что все время после
побега она пряталась в развалинах и ближних лесах. Что по
ночам она видела много страшного и перепугана до смерти. Что
питалась она все это время дикими фруктами и ягодами, да еще
тем, что удавалось стащить у местных фермеров. Что она увидела
Хэла в тот момент, когда автомобиль столкнулся с антилопой.
Да, это были ее глаза, а не антилопы, как он подумал.

--Откуда ты знаешь, как меня зовут? -- спросил он.

--Я прокралась за вами и хотела подслушать ваш разговор. Но
ничего не поняла, кроме того, что ты отзываешься на имя "Хэл
Ярроу". Это было не так трудно сообразить. Гораздо больше меня
поразило то, что ты и тот второй мужчина, похожий на моего
отца -- гуманоиды. Но я подумала, что, раз ты не говоришь на
языке моего отца, значит, ты прилетел не с его планеты.

Но потом я подумала -- конечно же! -- отец мне рассказывал,
что прежде чем его народ обосновался на Ле-бопфей, они жили на
какой-то другой планете. Так что по логике вещей выходило, что
ты прилетел с той планеты, откуда вышли и предки моего отца.

--Я не совсем тебя понимаю,-- перебил ее Хэл.-- Предки твоего
отца прилетели на эту планету, на Этаоз? Но... нет же никаких
исторических документов о том, что сюда прилетали люди. Фобо
говорил мне...

--Нет-нет! Ты действительно меня не понял. Мой отец Жан-Жак
Растиньяк родился на другой планете. А оттуда прилетел на эту.
А его предки прилетели на ту, другую планету из мира,
вращающегося вокруг одной из наиболее удаленных отсюда звезд.

--Тогда они наверняка с Земли. Но и об этом нет никаких
документов. По крайней мере, я ничего подобного не встречал. К
тому же они были французами, но если это так, то они должны
были оставить Землю по меньшей мере двести лет назад. Причем
они не могли быть канадцами (тех почти не осталось после
Апокалиптической войны), они должны были быть европейскими
французами. Но последний человек, говоривший по-французски в
Европе, умер больше двухсот пятидесяти лет назад.  Значит...

--Достаточно запутанная история, nespfa?* Я знаю лишь то, что
мне рассказывал отец. Он говорил, что он и еще несколько
человек с Ле-бопфей случайно открыли Этаоз и решили
приземлиться на этом континенте. Но в аварии при посадке
погибли все его спутники. Он остался один, а потом встретил
мою матушку.

*Не так ли? (искаж. франц.)

--Твою матушку? Сюрприз за сюрпризом! -- у Хэла глаза полезли
на лоб.

--Она была местной. Ее народ всегда жил здесь. Это они
построили этот город. Они...

--А твой отец был землянином? И ты хочешь сказать мне, что
произошла от его союза с этаозским гуманоидом? Но этого не
может быть!.. Ведь хромосомы твоего отца и твоей матери...

--Какое мне дело до хромосом! -- сказала Жанет дрожащим
голосом.-- Я стою перед тобой. Ты что, хочешь мне сказать, что
меня не может быть?  Меня что, не существует? Да, мой отец
спал с моей матерью, и появилась я! А теперь попробуй, скажи,
что меня нет и быть не может!

--Я вовсе не это имел в виду... Я хотел сказать... мне
казалось...-- он окончательно запутался и замолчал.

И тут она снова заплакала, крепко прижавшись к нему. Он ощутил
теплоту ее мягких грудей и нежную силу рук, обвивавших его
шею.

--Спаси меня,-- молила она,-- я не могу больше оставаться
здесь.  Забери меня с собой. Ты должен меня спасти.

Хэл лихорадочно соображал: ему нужно вернуться в комнату до
того, как Порнсен проснется, а проснуться он мог в любую
минуту. Утром ему с Жанет повидаться больше не удастся, потому
что придет шлюпка с корабля, чтобы их забрать на "Гавриил".
Что бы он ни собирался делать дальше, у него было очень мало
времени.

И тут внезапно в голове его сложился план, порожденный другой,
более давней мыслью, семена которой запали в его душу еще до
того, как он оставил Землю. До сих пор у него не хватало
мужества, чтобы реализовать ее, но теперь, с появлением в его
жизни этой девушки, он почувствовал, что у него хватит
смелости ступить на этот путь, без оглядки и без сожаления.

--Жанет,-- торопливо заговорил он,-- слушай меня внимательно.
Ты будешь ждать меня здесь каждую ночь. Не бойся того, что
таится во мраке. Главное -- жди меня. Я не могу сказать тебе
точно, когда я смогу раздобыть шлюпку и прилететь за тобой.
Думаю, что где-то в пределах трех недель. Но даже если я не
уложусь в срок, все равно жди меня. Обязательно жди! Я прилечу
за тобой. Я прилечу и отвезу тебя туда, где тебе будет нечего
бояться. По крайней мере, хотя бы на время. А потом... Так ты
сможешь выдержать? Спрятаться здесь и ждать?

Она кивнула и сказала Fi&*

*Да (искаж. франц.)



9


Две недели спустя Хэл сдержал свое слово. Блеснув в ярком
свете луны, игловидный кораблик сделал круг над развалинами
беломраморного дворца и опустился на площадь. Хэл огляделся:
перед ним раскинулся город -- молчаливый, выбеленный лунным
светом. Кубы, пирамиды, конусы, цилиндры, статуи -- словно
игрушки, разбросанные ребенком-великаном, который,
заигравшись, заснул. И заснул навеки.

Хэл вышел из шлюпки и шагнул под гигантскую арку. Луч фонарика
пронзил еще больше сгустившуюся тьму. Он звал, и голос его
возвращался к нему эхом, отражаясь от стен и потолка.

--Жанет! Sah mfa. Fo tami, Хэл Ярроу. Жанет! Ou en tu? Это я.
Твой друг. Где ты?

Он спустился по широченной -- в пятнадцать метров -- лестнице
вниз в королевскую усыпальницу. Луч скользил по ступенькам,
стенам, потолку, опять по ступенькам... пока не осветил
черно-белую фигуру девушки.

--Хэл! -- воскликнула она.-- О, благодарю тебя, Великая Мать
Камней! Я ждала каждую ночь. И я знала, что ты придешь.

На ее длинных ресницах дрожали слезинки, алые губы трепетали
-- был видно, что она изо всех сил старается удержаться от
рыданий. Хэлу очень хотелось ее обнять и успокоить, но все его
воспитание против того, чтобы даже смотреть на раздетую
женщину, а уж заключать такую в объятия!.. Немыслимо! Никогда
в жизни! По крайней мере, так он думал в эту минуту.

А уже в следующую она скользнула к нему и, словно ища защиты,
прижалась щекой к его груди. Он и опомниться не успел, как его
руки лежали у нее на талии. Он судорожно прижал е к груди и
почувствовал, как в пах ударила горячая волна. Это остудило
ему голову. Хэл отстранился от девушки и выдавил:

--Поговорил позже. У нас нет времени. Идем.

Она молча последовала за ним, но, подойдя к шлюпке,
остановилась. Он нетерпеливым жестом пригласил ее войти.

--Ты подумаешь, что я струсила,-- замялась она,-- но... но я
никогда еще не летала. Покинуть землю...

Он ошеломленно уставился на нее, но ему некогда было
разбираться в душевных переживаниях человека, абсолютно
неподготовленному к полетам по воздуху.

--Залезай! -- рявкнул он.

Жанет покорно, больше не споря, забралась в кабину и села в
кресло второго пилота, но было видно, как она дрожит и
оглядывает всю эту незнакомую ей аппаратуру своими огромными
карими глазами скорее с испугом, чем с интересом.

Хэл взглянул на часы.

--Десять минут на то, чтобы добраться до моей городской
квартиры, минута на то, чтобы высадить и спрятать тебя там,
полминуты, чтобы вернуться на корабль, затем еще пятнадцать
минут на мой рапорт о разведывательном полете и тридцать
секунд на возвращение домой. Сойдет.

Он засмеялся.

--Я мог бы прилететь сюда уже два дня назад, но не было ни
одной свободной шлюпки. Тогда я притворился, что забыл дома
суперважные записи и взял один из корабликов с ручным
управлением, которые используются для разведки за городом. Но
мне и в жизни бы никто этого не позволил, если бы не вот
это,-- он с гордостью коснулся большого золотого нагрудного
знака с выбитой на нем древнееврейской "Л".-- Это означает,
что я один из избранных. Я сподобился Метра.

Жанет, уже почти справившаяся со своими страхами, наконец,
посмотрела на него и, увидев его лицо в свете разноцветных
огоньков приборной панели, не сдержала крика:

--Хэл Ярроу! Что они с тобой сделали?

Вокруг глаз у него были темные круги, щеки ввалились, лоб
обметала сыпь, и на бледной коже горели семь тонких шрамов.

--Все говорили, что я сошел с ума,-- хмыкнул он.-- Что я сую
голову в львиную пасть. Но моя голова осталась цела, ее не
откусили. Вместо этого я сам прикусил льву язык.

--О чем ты?

--Слушай. Не кажется ли тебе странным, что сегодня Порнсен не
дышит мне в затылок своей смрадной пастью? Нет? Ну да, откуда
тебе знать наши дела. У меня был только один способ
перебраться с корабля в городскую квартиру. В квартиру, где я
живу один, без иоаха, следящего за каждым моим шагом. Чтобы
было куда привезти тебя. Ведь я же не мог оставить тебя одну в
этом страшном лесу! Ее палец тихонько гладил шрам, идущий к
уголку рта. Раньше он уклонился бы от подобной ласки, потому
что не терпел физического контакта с кем бы то ни было. Но
сейчас он и не подумал отстраняться.

--Хэл,-- прошептала она.-- Maw sheh.*

*Мой дорогой (искаж. франц.)

Тепло волной растеклось по его телу. "Мой дорогой". А почему
бы и нет?

Преодолевая опьянение от ее прикосновения, он продолжил:

--Да, у меня был только один способ: добровольно пройти
испытание Метром.

--Wuh Met? 'Es'ase'asah?*

*Какой Метр? Что это такое? (искаж. франц.)

--Это единственное, что может освободить тебя от постоянного
преследования иоаха. Один раз сподобившись Метра, ты
считаешься впредь непорочным, выше всяких подозрений. По
крайней мере, в теории.

Моя петиция застала наших иерархов врасплох. Они и помыслить
не могли, что кто-нибудь из ученых (не говоря уж обо мне)
решится на это добровольно. Уриэлиты и уззиты отваживаются на
это, чтобы продвинуться по служебной лестнице в иерархи...

--Уриэлиты? Уззиты?

--Если использовать древнюю терминологию, это наши священники
и копы.  Предтеча заменил эти названия на имена ангелов из
Талмуда. Это было сделано из религиозно-государственных
соображений. Поняла?

--Нет.

--Ну ладно, объясню как-нибудь потом. В любом случае,
добровольно на это идут только самые фанатичные сигмениты. Все
остальные по принуждению, объясню почему чуть попозже. Иерархи
отнеслись к моему прошению весьма кисло, но по закону они не
имели права мне отказывать. К тому же им здесь уже наскучило,
и они решили, что это шанс поразвлечься -- на их мрачный
манер.-- Он нахмурился, вспоминая.-- На следующий день мне
было приказано явиться в психолабораторию к 23.00 к.в. (по
корабельному времени, то есть). Я выждал, когда Порнсен
куда-то отлучился, и достал из своего чемодана бутылку с
надписью: "Пища Пророка". Вообще-то в ней должен был бы
находиться порошок, в состав которого входит пейот (это такой
наркотик, некогда использовавшийся индейскими знахарями).

--Kfe?*

*Что? (искаж. франц.)

--Да слушай. Ты пойми главное: "Пищу Пророка" принимают во
время ритуала Очищения. Это когда на двое суток запираешься в
келье, постишься, молишься, бичуешь себя электрокнутом и
любуешься галлюцинациями, которые у тебя появляются от голода
и "Пищи Пророка". Что-то вроде субъективного путешествия во
времени.

--Kfe?

--Не перебивай меня своим бесконечным чтоканьем. У меня нет
сейчас времени, чтобы рассказать тебе всего Сигмена. Лично у
меня ушло десять лет на то, чтобы освоить даннологию, и даже
после этого у меня осталось немало вопросов. Но я не рискнул
их задавать -- могли подумать, что я сомневаюсь. Ладно, об
этом потом. Короче говоря, в моей бутылке была не обычная
"Пища Пророка", а мой собственный состав, который я приготовил
в тайне от всех незадолго до того, как улетел с Земли. Вот в
этом-то порошочке и крылась причина, почему я так смело пошел
на испытание. Хотя сказать, что я пошел смело... честно
говоря, у меня поджилки тряслись. Уж поверь мне.

--Я верю. Ты смелый. Ты сумел преодолеть свой страх.

Хэл почувствовал, что краснеет: первый раз в жизни ему сделали
комплимент.

--Где-то за месяц до того, как началась экспедиция на Этаоз, я
отметил в одном из научных журналов сообщение о том, что
синтезирован новый наркотик -- как лекарство от марсианской
чесотки. Оно, видишь ли, было напечатано на иврите и самыми
меленькими буковками, что означало, что автор заметки
осознавал его секретность.

--Pookfe?*

*Почему? (искаж. франц.)

--Почему? Да потому, что оно было напечатано на иврите, чтобы
его не понял никто, кроме специалистов. Это было мерой
предосторожности, потому что если такой секрет станет широко
известным...

короче, в этом примечании было открыто сказано, что человек,
болеющий марсианской чесоткой, приобретает временный иммунитет
к воздействию гипно-исповедника. И что уриэлиты должны особо
проследить за тем, чтобы кандидат на испытание Метром был
абсолютно здоров.

--Я не понимаю тебя,-- призналась она.

--Я буду говорить медленнее. Гипно-исповедник -- это наиболее
широко используемый у нас наркотик, заставляющий говорить
только правду. В этой статье был определенный подтекст: в
самом начале ее говорилось, что марсианской чесоткой можно
заразиться искусственно (конечно, в чисто научных целях (при
помощи другого наркотика, название которого не упоминалось. Но
мне не понадобилось много времени, чтобы найти его название в
других статьях, посвященных этой теме. И я подумал, что если
естественная чесотка делает человека иммунным к
гипно-исповеднику, то почему этого не может сделать вызванная
искусственным путем?

Сказано -- сделано. Я заготовил ряд вопросов, содержащих
сведения о моей личной жизни, зарядил их в психотестер, ввел
себе наркотик, вызывающий чесотку, потом ввел себе
гипно-исповедник и поклялся себе, что буду врать тестеру
напропалую. И я смог врать, сколько влезет, даже накачавшись
гипно-исповедником по самую макушку.

--Какой же ты умный, что смог все это придумать,--
промурлыкала она.

Потом она прикоснулась к его бицепсу, и Хэл его тут же напряг.
Пускай это было тщеславием, но ему хотелось, чтобы она думала,
что он еще и сильный.

--Да, ерунда,-- небрежно бросил он.-- Это и слепой был увидел.
Я не удивился бы, если бы узнал, что уззиты арестовали этого
химика и отдали приказ использовать при допросах другие
наркотики. Но даже если они это и сделали, то со мной они
опоздали. Наш корабль успел уйти в космос, и мы пока
недостижимы для их новых указов.

Но первый день испытания не сулил вообще ничего, о чем стоило
бы беспокоиться. Я прошел двенадцатичасовой письменный и
устный экзамен по сериализму (это теория времени по Данну,
усовершенствованная Сигменом). Да вся моя жизнь до этого была
сплошным экзаменом на эту тему, так что ответить на все
вопросы было очень просто, под конец мне стало даже скучно.

На следующий день я встал очень рано, вымылся и съел немного
того, что они считали "Пищей Пророка". В этом заключался весь
мой завтрак, а потом я пошел в келью на ритуал Очищения. Там я
в полном одиночестве провалялся двое суток на койке, лишь
время от времени глотая новые порции моего "ПП", запивая их
водой и периодически нажимая кнопку электробичевателя. Чем
больше себя лупишь, тем выше к тебе доверие.

Никаких видений у меня не было. Я просто отключался, потому
что действительно был болен чесоткой. Но если бы у кого-нибудь
возникли подозрения по поводу моей сыпи, я сказал бы, что это
аллергия на "ПП". У некоторых бывает.

Хэл посмотрел вниз: лес, словно заиндевевший в лунном свете, и
резкие квадратики света маленьких ферм. А впереди -- гряда
высоких холмов, за которыми прятался Сиддо.

--Ну и вот,-- продолжил он, машинально говоря быстрее, потому
что холмы быстро приближались.-- Когда мое "очищение" подошло
к концу, я встал, оделся, съел ритуальный обед из саранчи с
медом...

--Фу!

--Ну, саранча не так уж и плоха, особенно если к ней привык с
детства.

--Саранча-то мне нравится, я ела ее много раз. Но меня
замутило при одной мысли об ее сочетании с медом.

Он пожал плечами, а потом сказал:

--Пора выключать свет в кабине. Тебе придется лечь на пол и
надеть плащ и ночно-маску, чтобы, если кто тебя и увидит, тебя
приняли бы за очкеца.

Жанет послушно соскользнула с сиденья и наклонилась, чтобы
надеть плащ. Прежде, чем выключить свет, он не смог удержаться
от того, чтобы бросить быстрый взгляд на ее соблазнительную
грудь: соски были такими же алыми, как и губы. И хотя он тут
же отвернулся, но все, что он увидел мельком, запечатлелось в
его сознании с фотографической точностью., Он почувствовал,
как его захлестывает желание, и уже знал, что скоро испытает
чувство стыда и острого раскаяния. Чтобы скрыть неловкость, он
снова заговорил:

--Потом в келью вошел архиуриэтит сандальфон Макнефф, а за ним
вся свора теологов и даннологов: психонервические
параллелеисты, субстратимисты, проникаторы, хронотрописты,
псевдотемпоралисты и космообозреватели.

Они усадили меня на стул, установленный в фокусе модулятора
магнетического детектора. Потом ввели мне в вену
гипно-исповедник, включили весь свет и стали напраспев читать
молитвы и главы из "Западного Талмуда" и "Исправленного
Писания". Затем из элохиметра сфокусировали луч...

--'Es'ase'asah?*

*Что это (искаж. франц.)

--Элохим -- это Бог на иврите. А метр -- вроде этого,-- он
указал на один из множества циферблатов на панели.-- Только
элохиметр круглый и очень большой -- у него стрелка величиной
с мою руку. На циферблате по кругу расположены древнееврейские
буквы, и во время испытания она прыгает вверх и вниз, оценивая
степень непорочности испытуемого.

Большинство людей понятия не имеет, что значат все эти буквы,
но я-то -- козл. У меня был доступ к книгам, где все это
подробно описывается.

--И ты знал, что нужно отвечать, nespfa?

--Fi. Но это не спасло бы меня от гипно-исповедника, уж он-то
бы вытащил всю правду наружу, если бы только... если бы только
я не был болен марсианской чесоткой.

Он рассмеялся, но как-то безрадостно, словно прокаркал.

--Под этим наркотиком, Жанет, вся грязь и непотребство,
которое ты когда-либо совершил, или даже просто подумал: вся
твоя ненависть к тем, кто выше тебя: все твои сомнения в
доктринах Предтечи -- вся эта муть поднимается из глубин
твоего подсознания, как мыльная пена на поверхность грядной
воды в ванне: такая нежная, легкая и тут же буреющая от
грязищи.

Но я сидел и смотрел на стрелку, словно глядя в лицо самому
Господу, Жанет,-- можешь ли ты меня понять? -- и лгал ему. Но
я не переигрывал, я не притворялся слишком непогрешимым или
фанатиком. Я даже признался в некоторых небольших
многоложествах. В те моменты стрелка трепетала и возвращалась
на несколько делений назад. Но на главные вопросы я отвечал
так, как нужно. Потому что для меня это был вопрос жизни или
смерти. И я победил.

А потом я рассказал им свои сны -- мои субъективные
путешествия во времени.

--Soopji'tiw?*

*Субъективные? (искаж. франц.)

--Fi. Любой из нас субъективно путешествует во времени. Но
объективно на это способен только Предтеча, его брат-отступник
и жена брата.

Я построил свои сны по всем законам архитектуры -- добротно и
красиво. И главное, по вкусу моих заказчиков. И увенчал все
шедевром ( или ложью, называй как хочешь), о том, что Предтеча
самолично посетит Этаоз и будет беседовать с сандальфоном
Макнеффом. И это великое событие должно произойти через год.

--О, Хэл,--выдохнула она,-- но зачем ты им это сказал?

--Затем, что теперь, maw sheh*, экспедиция затянется на год.
Они не смогут отказаться от шанса лицезреть Сигмена во плоти.
Так что, как видишь, моя чудовищная ложь обеспечила нам с
тобой год спокойной жизни.

--А потом?

--У нас будет время об этом подумать.

--И ты все это сделал ради меня...-- проворковала она из
темноты под сидением.

Хэл не ответил, он был слишком занят тем, чтобы вести шлюпку
как можно ниже над крышами. Одна за другой мелькали кучки
домов, разделенные парками. Он летел так быстро, что чуть было
не проскочил мимо дома Фобо -- средневекового трехэтажного
замка с амбразурами на башнях, со множеством каменных уродцев
и насекомоподобных горгулий, обсевших карнизы и высовывающих
свои фантастические головы из различных ниш. Дом стоял
особняком.

Жанет надела длинноносую ночно-маску. Дверь шлюпки отъехала в
сторону, и они побежали по дорожке к дому. Проскочив холл,
взлетев на второй этаж, они остановились перед дверями в
квартиру Хэла только потому, что он не сразу нашел в кармане
ключ. Хэл мог бы заказать замок на корабле, но не очень-то
доверял своим, так как с них сталось бы сделать дубликаты
ключей. Поэтому замок ему делал жук-столяр, а врезал
жук-плотник.

Наконец ключ нашелся, но теперь никак не желал вставляться.
Хэл справился и с этим и подтолкнул Жанет к дверям.

--Подожди, Хэл,-- сказала она, снимая маску,-- а ты ничего не
забыл?

--О, Предтеча! О чем ты? Это что-то важное?

--Да нет, я просто подумала,-- улыбнулась она и прикрыла
веки,-- что по Террианскому обычаю мужчина должен перенести
свою невесту через порог их нового дома на руках. ТАк
рассказывал мне отец.

Его губы задрожали: невеста? А не слишком ли много она себе
позволяет?  Но у него не было времени на споры, поэтому он, ни
слова не сказав, поднял ее на руки и внес в дом. Потом
поставил на пол и сказал:

--Вернусь, как только смогу. Если кто-нибудь постучит или
попытается войти, спрячься в специальный ящик в шкафу в
спальне. И ни одного звука, пока не убедишься, что это я.

Она бросилась к нему на шею и нежно поцеловала.

--Maw sheh, maw gwah, maw fooh.*

*Мой дорогой, мой сильный, мой дурачок (искаж. франц.)

Он смешался, окончательно запутался, не нашелся, что ей
ответить, и даже не вернул ее поцелуй. Ведь если он правильно
понял, она назвала его ее дорогим большим и сильным мужчиной.
Он не мог поверить в то, что она сказала это всерьез.

Хэл повернулся, чтобы запереть за собой дверь, но все же
сделал это не сразу: ему хотелось еще раз взглянуть на белое
лицо в нимбе черного капюшона с алой чертой губ,
контрастирующих с белизной кожи.

Его трясло. Он чувствовал, что Жанет не сумеет быть сдержанной
и холодной супругой, каковой ей надлежит быть по предписанию
церкводарства.




10


Визит на "Гавриил" занял целый час. Сандальфон задержал Хэла
для того, чтобы во всех деталях обсудить его пророчество о
встрече с Сигменом.  Наконец, отделавшись от архиуриэлита, он
приказал отвести себя на шлюпке домой. По дороге в ангар он
встретил Порнсена.

--Шалом, абба,-- сказал Хэл, широко улыбаясь, и как бы
невзначай коснулся сверкающего "Ламеда" у себя на груди.

Левое плечо иоаха опустилось ниже, чем когда бы то ни было,
оно осело прокисшим тестом, флагом, приспущенным при
капитуляции. Теперь, если бы ситуация потребовала бичевания,
плетка была бы в руках у Хэла. Он гордо выпятил грудь и
собрался идти дальше, но Порнсен остановил его.

--Одну минутку, сын мой. Ты собираешься в город?

--Шиб.

--Шиб. Я поеду с тобой. Я теперь живу в том же здании, что и
ты, на третьем этаже. Это напротив Фобо.

Хэл открыл было рот, чтобы отказаться, но так и не придумал,
что сказать. Теперь улыбался Порнсен. А потом он повернулся и
пошел впереди, словно указывая путь, предоставив Хэлу его
догонять. Тот последовал за иоахом, мрачно покусывая губы. А
что, если старик ухитрился проследить за ним и видел его
встречу с Жанет? Да нет, конечно. Если бы он это видел, то Хэл
был бы уже арестован. Ерунда. Иоаха бояться нечего: его
фантазии хватает лишь на то, чтобы, поселившись в одном доме с
Хэлом, постоянно мозолить ему глаза и отравлять радость с
таким трудом завоеванной победы. Вспомнилась старая поговорка:
"Что у иоаха в зубах -- того он уже не выпустит".

Матрос уже ждал у шлюпки, они молча забрались в нее, и
серебристый кораблик нырнул в ночную тьму.

Но, подойдя к дому, Хэл ухитрился протиснуться в дверь перед
Порнсеном, тем самым нарушив этикет, и выражение лица иоаха
показало, что он хоть чуть-чуть отыгрался.

Остановившись у своих дверей и, как обычно, роясь в поисках
ключа, Хэл услышал, как шаги его бывшего ангела-хранителя
замедлились, и тогда, поддавшись внезапно сверкнувшей в его
голове нахальной мысли, он обернулся и позвал: "Абба!"

--Что?

--А не хотите ли вы проверить мою квартиру, чтобы убедиться,
что я не прячу там женщину?

Иоах побагровел. Он закрыл глаза, пытаясь справиться с
приступом ярости, но это, как видно, ему не удалось, потому
что он завопил, выпучив глаза:

--Ярроу! Если я когда и видел ходячую многоложность -- то это
ты! Я не понимаю, как ты ухитрился пролезть в иерархи! Я
думаю, что ты... что ты не так прост! Ты изменился. Ты всегда
старался быть таким скромным, таким покорным... А теперь ты
высокомерен и самонадеян!

Хэл заговорил, постепенно повышая голос:

--Не так уж давно вы подробно объяснили мне, что я с самого
рождения был отщепенцем и грешником. Но высшие инстанции
считают иначе, они убеждены, что я являюсь образцом
безупречного поведения. Да-да, одним из тех, кого церкодарство
жалует саном духовного пастыря. Я знаю, что всегда и до этого
признания моего высокого морального уровня вел себя
соответственно! А это значит, что вы всегда были и остаетесь
лишь низким, завистливым, злобным чиреем с птичьими мозгами,
вскочившим на заднице церкодарства, который необходимо
выдавить, пока он не лопнул и не забрызгал всех своей
скверной!

Хэл остановился, чтобы перевести дыхание, сердце, казалось,
сейчас выскочит из груди. Сквозь туман ярости, застилавший ему
глаза, он увидел, что Порнсен в ужасе пятится от него, вытянув
рука -- то ли пытаясь успокоить Хэла, то ли пытаясь защититься
от него.

--Хэл Ярроу! Хэл Ярроу! Приди в себя! О, Предтеча, до чего же
он меня ненавидит! А я-то все эти годы думал, что ты любишь
меня, своего возлюбленного иоаха... А ты, оказывается,
ненавидишь меня. Но за что?

Ярость отпустила Хэла. Взгляд его прояснился.

--Вы что, говорите это всерьез?

--Конечно! Да я и помыслить не мог о подобной неблагодарности.
Все, что я когда-либо делал для тебя, служило для твоей же
пользы. Каждый раз, наказывая тебя, я разбивал себе сердце. Но
я укреплял себя мыслью, что делаю это ради тебя...

Хэл неожиданно расхохотался и смеялся все время, пока Порнсен
улепетывал по лестнице вверх и не исчез на верхнем этаже,
бросив на прощание ошалелый взгляд. Смех прекратился так же
внезапно, как и начался, и Хэл, как-то сразу ослабев,
прислонился спиной к дверям, чтобы не упасть. Невероятно! Все
свою жизнь он считал, что Порнсен тоже ненавидит его, видя в
нем неестественного урода, оскорбление природы. И что,
наказывая и унижая своего подопечного, он получает
удовольствие. А оказывается, что...

Хэл потряс головой, чтобы привести мысли в порядок. Да нет,
все он врал, что старикашка -- просто перепугался до смерти,
вот и искал себе оправдание!

Он отклеился от двери, открыл ее и вошел. Снова и снова он
возвращался к мысли, что храбростью так себя вести с Порнсеном
обязан появлению в его жизни Жанет. Без нее он так и остался
бы обидчивым, дрожащим от страха кроликом. Несколько часов с
нею смогли расшатать то, что вколачивалось в него годами
жесточайшей дисциплины.

Он включил свет в гостиной, заглянул в столовую и увидел, что
дверь в кухню прикрыта, но оттуда доносился звон кастрюль. Хэл
глубоко вдохнул запахи, струящиеся по квартире.

О! Бифштексы!

Но тут же его радость сменилась яростью: он же велел ей
прятаться до его прихода! А если бы с ним вошел очкец или
уззит?

Хэл рванул кухонную дверь и она с визгом отъехала. Жанет
стояла спиной, но на первый же звук резко обернулась, обмерла,
выронила лопаточку и инстинктивно прикрыла рукой рот, чтобы не
вскрикнуть.

Злые слова, которые Хэл приготовил, умерли у него на губах --
Сигмен упаси! -- а то опять расплачется.

--Haw tyuh! Как ты меня напугал!

Он что-то проворчал себе под нос и подошел к ней, попутно
поднимая крышки кастрюль.

--Я жила такой жизнью,-- виноватым дрожащим голосом сказала
она,-- что всегда надо было быть настороже, чтобы меня не
поймали. Вот и вздрагиваю от любого резкого звука.

--Как эти хитрые жуки обвели меня вокруг пальца! А я-то считал
их вежливыми и добрыми.

Жанет искоса посмотрела на него. Она уже пришла в себя, и алые
губы раздвинулись в улыбке.

--Да нет, они не такие уж плохие. Ко мне они были добры и
давали мне все, что я хотела, кроме свободы. Они боялись, что
я смогу найти дорогу домой, к сестрам.

--А им что за дело?

--Они опасались, что где-то в джунглях могут быть еще
мужчины,и я могу от них нарожать детей. Они панически боятся
того, что наш вид снова расплодиться и войдет в прежнюю силу.
Потому что тогда война будет неизбежна. А они не любят войн.

--Да, они странные создания,-- уже мягче сказал Хэл.-- Но чего
можно ожидать от тех, кто не ведает верносущности, открытой
нам Предтечей?  Да к тому же они ближе к насекомым, чем к
людям.

--А что, принадлежность к человеческому роду сразу ставит тебя
выше них? -- довольно резко бросила она.

--Все Божии создания имеют свое место в Мироздании. Каждому
отведено свое особое. И лишь человеку место повсюду и во всех
временах. Он один имеет право занять любое пространство в
космосе и двигаться во времени куда ему угодно. И если у него
есть необходимость выжить какое-нибудь существо из того места
или времени, которое ему понадобилось для осуществления своих
великих целей, он так и поступит. И это будет его правом.

--Цитата из Предтечи?

--Да.

--Ну, может, он и прав. Все может быть. Только что такой
человек?  Существо, наделенное сознанием. Но и жуки наделены
сознанием. Таким образом, и очкеца тоже можно назвать
человеком.

--Шиб. Давай не будем спорить. А то мы совсем забыли про ужин.

--Но я и не собираюсь спорить,-- она улыбнулась,-- потому что
сейчас, когда мы сядем за стол, тебе нужно будет решить, умею
я готовить или нет. А этот вопрос решается не путем дискуссий.

Она принялась хлопотать, накрывая на стол, Хэл помогла ей.
Наконец, когда все было готово, оба чинно уселись друг против
друга, и Хэл, соединив руки, возложил их на стол, склонил
голову и произнес вслух молитву:

--Исаак Сигмен, Предтеча, да верносущным будет имя твое,
благодарим тебя за то, что ты сделал возможным наше
благословенное настояще.  Благодарим тебя за пищу,
реализованную тобой из ее потенциала и дарованную нам. Мы
знаем и верим, что мы сразишь Противотечу, пересечешь все его
мерзкие посягательства на прошлое и этим изменишь наше
настоящее. Сделай же наше мироздание устойчивым и верносущным,
неподверженным капризам времени. Мы, собравшиеся за этим
столом, от души благодарим тебя. И да будет так. На все воля
твоя.

Он поднял голову и взглянул на Жанет -- она смотрела на него
во все глаза. Повинуясь внезапному импульсу, он сказал:

--Ты тоже можешь помолиться, если хочешь.

--А вдруг тебе моя молитва покажется многоложной?

--Да, пожалуй,-- растерялся Хэл.-- Я сам не знаю, как у меня
вырвалось такое предложение. Конечно же, я никогда бы не
предложил помолиться израильтянину, или, скажем, банту...
Правда, я никогда не ел ни с кем из них за одним столом. Но
ты... ты -- другое дело. Ну, может, потому, что ты не
относишься ни к одному известному мне народу. Я... я, и
правда, не знаю.

--Спасибо,-- ответила она, и описав указательным пальцем
правой руки в воздухе треугольник, произнесла куда-то вверх:
-- Мы благодарим тебя, Великая Мать.

Хэл с трудом подавил в себе странное чувство неприязни,
возникшей от такой многоложности, и, чтобы скрыть его, полез в
ящик под столом и достал оттуда две широкополые шляпы с
длинными вуалями. Одну он надел на себя, вторую протянул
Жанет.

--Зачем это? -- удивилась она.

--Чтобы не видеть друг друга в процессе поглощения пищи,--
раздраженно сказал он.-- Это очень удобно: между лицом и
вуалью достаточно места, чтобы пронести вилку или ложку. Это
называется столовый убор.

--Но для чего все это?

--Я же сказал тебе, он прячет наши лица во время еды.

--Ты что, хочешь сказать, что не можешь смотреть на то, как я
ем?  Может, тебя еще тошнит от этого?! -- ей передалось его
раздражение.

--Естественно.

--Естественно?! Да что в этом естественного?

--Но ведь поедание... уф! ...ну, оно выглядит слишком животно.

--И вы всегда так делали? Или только тогда, когда поняли, что
вы не животные?

--Нет. До прихода Предтечи мой народ ел с нагими лицами, не
ведая стыда. Но он не ведал тогда и верносущности.

--А израильтяне и банту тоже прячут свои лица во время еды?

--Нет.

Жанет поднялась из-за стола.

--Извини, но я не смогу есть с этой штукой на голове. Мне
будет стыдно.

--Но я... Как ты не понимаешь,-- дрожащим голосом взмолился
он.-- Если я буду есть в твоем присутствии без убора, меня...
меня может вырвать.

Она что-то сказала на языке, которого он не знал, но по
интонации он понял, что это ругательство.

--Ну, извини меня,-- пошел он на попятный.-- Но так есть. Так
должно быть.

Она тихо опустилась на свой стул и молча натянула на голову
убор.

--Ну хорошо, Хэл. Но мы обязательно поговорим об этом позже. У
меня такое чувство, что это разделает нас с тобой. А в том
хорошем, что дарит нам жизнь, не должно быть никакого
разделения.

--Только, пожалуйста, старайся не издавать во время еды
никаких звуков. И если захочешь что-нибудь сказать, прежде
тщательно разжуй пищу и проглоти ее. Не затыкать же мне уши на
время еды.

--Я сделаю все, чтобы тебя не вырвало,-- мрачно пообещала
она.-- Можно только еще один вопрос? А как вам удается
переносить ваших детей за едой?

--Они никогда не едят вместе со взрослыми. Единственные
взрослые за столом -- их иоахи. А они умеют быстро обучать
правильному поведению.

--Ага.

Дальше ужин шел в полном молчании, лишь иногда напряженную
тишину нарушало звяканье ложек о тарелки. Наконец Хэл,
покончив с едой, снял свой убор.

--Ах, Жанет! Ты -- редкостный повар! Ты так все приготовила,
что я чуть было не впал в грех чревоугодия. А твой суп --
вкуснее я не ел в жизни!  Твой хлеб -- просто деликатес, салат
-- шедевр, а бифштекс вообще выше всяких похвал!

Жанет едва притронулась к еде. И все же она улыбалась.

--Это мои тетки меня научили. У моего народа девочка с детства
учится всему тому, что может доставить удовольствие мужчине.
Всему абсолютно.

У Хэла вырвался нервный смешок, и чтобы скрыть свою
неуверенность, он закурил. Жанет тут же попросила у него
сигарету.

--Раз я вся горю, от меня может пойти немножко дыма,--
хихикнула она.

Хэл не очень понял, что она имеет в виду, но на всякий случай
рассмеялся, чтобы показать ей, что не сердится за инцидент со
столовыми уборами.

Жанет прикурила, вдохнула дым, раскашлялась и опрометью
бросилась вон.  Она вернулась из кухни со слезами на глазах,
но тут же мужественно повторила свою попытку. А в скором
времени она уже дымила, как заядлая курильщица.

--У тебя очень высокая приспосабливаемость ко всему,-- заметил
Хэл.-- Ты очень быстро обучаешься. Вот ты копируешь мои
движения, мою манеру говорить... А ты знаешь, что твое
американское произношение уже не хуже моего?

--Мне стоит показать что-нибудь один раз, и повторять уже не
придется.  Нет, я не претендую на то, что у меня высокий
интеллект, скорее это, как ты отметил, инстинктивный талант
имитатора. Что конечно, не означает, что я не способна на то,
чтобы придумать что-нибудь новенькое.

Хэл слушал ее непринужденную болтовню о ее жизни с отцом,
сестрами и тетками и думал, что она уже забыла обиду на
столовые уборы. Его радовало то, что она не будет таить ее в
сердце, чтобы высказать в самый неподходящий момент. Он
любовался ею: когда она смеялась, ее брови поднимались вверх
-- две темные полоски, расходящиеся от переносицы почти под
прямым углом, затем резко устремляющиеся вниз к внешним углам
глаз и заканчивающиеся маленькими пикантными крючками.

Хэл перебил ее, спросив, не была ли форма бровей передана ей
по наследству от народа, к которому принадлежала ее мать. Но
она рассмеялась и сказала, что это точная копия бровей ее
отца-землянина.

Ее смех был тихим и музыкальным. Он не действовал на нервы,
как смех Мэри. Почти убаюканный им, Хэл расслабился и
чувствовал себя абсолютно счастливым. И всякий раз, когда
мысль о том, чем может закончиться этот вечер, спускала его с
небес, тут же раздавалось какое-нибудь забавное замечание
Жанет, и он снова возвращался в прежнее благодушное состояние.
Казалось, она была способна в одно мгновение почувствовать, в
чем он в данный момент нуждается: печали рядом с ней
рассеивались, а радость умножалась.

Проблаженствовав в час, Хэл поднялся и направился на кухню.
Проходя мимо Жанет, он вдруг обнаружил, что его рука сама
потянулась к ней и зарылась в ее пышные густые волосы. Девушка
подняла лицо и закрыла глаза, словно приглашая поцеловать ее.
Но вот этого-то он почему-то сделать не смог. Да, он хотел
этого. Но переломить себя и отважиться на первый шаг пока что
было выше его сил.

--Тарелки надо помыть,-- сказал он.-- Чтобы какой-нибудь
случайный гость не заметил, что стол был накрыт на двоих. Раз
уж я сподобился Метра, я вроде как должен отказаться от такой
многоложной привычки, как курение.

Если Жанет и была разочарована, то она этого никак не показала
и тут же занялась уборкой. Хэл курил и продумывал, где ему
достать столько женьшеневого табака. Ей так понравились эти
сигареты, что у него и мысли не было убедить ее бросить
курить. Один из членов экипажа, с которым у него хорошие
отношения, не курит, но получает свой табачный рацион и потом
распродает его команде. Что ж, можно использовать
какого-нибудь очкеца в качестве посредника, того же Фобо,
например...  Но прежде все нужно тщательно продумать, чтобы
исключить малейший риск.

Хэл вздохнул: Жанет рядом -- это изумительно, но ведь она уже
начинает влиять на его жизнь и создавать проблемы. Вот,
пожалуйста, он уже планирует уголовное преступление, словно
для него это обычнейшее дело.

Жанет закончила уборку и остановилась перед ним с сияющими
глазами:

--А теперь, Хэл, maw namoo,* если у нас найдется чего-нибудь
выпить, мы проведет потрясающий вечер! Он вскочил.

*Любовь моя (искаж. франц.)

--Извини меня, я забыл, что ты не умеешь варить кофе.

--Нет-нет. Я имела в виду ликер или какой-нибудь другой
алкоголь,-- а вовсе не кофе.

--Алкоголь? Великий Сигмен! Девочка, мы не пьем опьяняющих
напитков!  Это одно из самых омерзительных...

Взглянув на нее, он поперхнулся -- похоже, она опять
обиделась. Но ведь, в конце концов, она не виновата: она
пришла из другого мира с другой культурой. Она даже, строго
говоря, была не совсем человеком.

--Ну, прости меня,-- вздохнул он,-- это у нас запрещено
религией.

Но ее глаза все равно продолжали наполняться слезами. Плечи
задрожали.  Она прижала его ладони к своему лицу и, уткнувшись
в них, тихо заплакала.

--Ты не сможешь этого понять. Но мне это нужно. Мне это
необходимо.

--То есть как? Что необходимо?

--Пока меня держали в заключении,-- всхлипывая, забормотала
она,-- у меня там было так мало развлечений и занятий... И мои
тюремщики давали мне ликер, чтобы я меньше тосковала по дому.
Да и время так шло быстрее. И прежде, чем я поняла это, я уже
стала ал... ал...  алкоголичкой.

Хэл сжал кулаки и зарычал:

--Ах, эти жучьи дети!
                                                              
--Теперь ты сам видишь, что мне просто необходимо выпить. Мне
сразу станет лучше. Потом, позже, я попытаюсь преодолеть это.
Я знаю, я смогу, если ты мне поможешь. Но сейчас, поверь, мне
очень-очень нужно...

--Но...-- он развел руками,-- где же я тебе сейчас достану
выпивку?

У него засосало под ложечкой при одной мысли, что ему придется
где-то торговаться из-за бутылки по-подполы. Но... Он взглянул
на ее заплаканное лицо... Если ей так уже необходимо, он
должен сделать все, чтобы ей помочь.

--А может быть, у Фобо что-нибудь найдется? -- спросила она.

--Но ведь Фобо был одним из тех, кто тебя тогда поймал. И если
я так вдруг заявлюсь к нему и попрошу бутылку чего-нибудь
такого, он может что-то заподозрить.

--Но он может подумать, что это для тебя.

--Ладно,-- мрачно сказал он, внутренне коря себя за свой
похоронный тон: ведь она не в чем не виновата, ее нужно
ободрить, поддержать...  Но он ничего не мог с собой
поделать.-- Пойми, меня ужасает сама мысль о том, что кто-то
может подумать, будто я пью. Даже если это будет только очкец.

Она прильнула к нему, словно пытаясь слиться с ним в одно, и
ее губы нежно прижались к его губам. Это длилось целую минуту,
пока он почти силой не оторвался от не.

--Ну как я могу оставить тебя? -- прошептал он.-- Разве ты не
можешь хотя бы один день потерпеть? Только сегодня? А завтра я
принесу тебе что-нибудь.

--Maw namoo,-- она выглядела совсем несчастной,-- я очень бы
хотела обойтись. Как бы я об этом мечтала! Но -- нет. Пока не
могу. Поверь мне.

--Я верю тебе.

Он отпустил ее и, понурившись, словно на плечи его легла
огромная тяжесть, пошел в прихожую и достал из шкафа плащ и
ночно-маску. Весь вечер испорчен. Он будет не в состоянии
находиться рядом с ней, если из ее рта будет идти запах
алкоголя. А она, конечно, удивится, почему он так холоден с
ней, и у него не хватит духу признаться, что его от всего
этого тошнит. Ведь это может ранить ее. Ей и так нелегко.
Хотя, если он откажет ей в объяснении, это может ранить ее не
меньше.

Прежде чем он вышел, она еще раз поцеловала его в мрачно
сжатые губы.

--Только постарайся поскорее вернуться. Я буду тебя ждать.
Очень.

--Ага.



11


Хэл Ярроу тихонько постучал в дверь Фобо, но никто не открыл.
Ничего удивительного -- там, за дверью, было слишком шумно.
Хэл постучал погромче, но так, чтобы не привлечь внимания
Порнсена: раз уж он поселился напротив Фобо, то запросто мог
высунуть нос наружу, чтобы разведать, что происходит. И хотя
Хэл имел полное право навещать очкецов, сегодня ему не стоило
привлекать к себе внимания. А то Порнсен мог в своем неуемном
стремлении шпионить наведаться в квартиру своего бывшего
подопечного в его отсутствие. А там Жанет. И тогда...

Но тут Хэл заставил себя рассуждать здраво: нечего ему
пугаться.  Порнсен трусоват и должен понимать, что если он
себе позволит вольность зайти к Хэлу, то его там могут
застукать, а так как теперь Ярроу ламедоносец, то это ему
грозит разжалованием, и то и отправкой в Ч.

Наконец, когда, не в силах больше ждать, Хэл громко и
нетерпеливо забарабанил в дверь, она распахнулась. На пороге,
широко улыбаясь, стояла жена Фобо Абаса.

--Хэл Ярроу! -- воскликнула она на сиддо.-- Добро пожаловать!
А чего ты стучишь? Не мог так войти?

--Я не могу "так входить",-- Хэл был шокирован до глубины
души.

--Но почему?

--Мы никогда не входим без стука.

Абаса пожала плечами, но из вежливости удержалась от
комментариев. Она только еще шире улыбнулась и пригласила:

--Да ты заходи, чего на пороге топтаться. Я не кусаюсь.

Хэл пошел и, прикрывая за собой дверь, украдкой бросил взгляд
на дверь Порнсена: та была закрыта.

Внутри на него обрушились, многократно усиленные эхом,
отдававшимся от стен и потолка комнаты, больше напоминавшей
размерами и убранством волейбольный зал, вопли двенадцати
жучат.

Следом за Абасой Хэл пересек этот импровизированный спортзал с
дощатым полом. В следующей комнате за столом сидели три
жучихи, очевидно, пришедшие к Абасе в гости. Они шили,
потягивали из высоких бокалов напитки и без умолку трещали. Из
того, что он успел услышать, Хэл не понял ни одного слова, так
как женщины очкецов, общаясь, использовали особый "женский
язык". Но этот обычай уже начал постепенно отмирать по причине
растущей урбанизации. Так что уже дочки Абасы вряд ли будут
ему учиться.

Абаса провела Хэла дальше по коридору, распахнула перед ним
дверь и провозгласила:

--Фобо, дорогой? У нас в гостях безносый Хэл Ярроу!

Хэл, услыхав свою характеристику, улыбнулся. Первый раз
однажды услышав это прозвище, он было обиделся, но потом
понял, что очкецы не вкладывают в него уничижительного смысла.

Фобо пошел к нему навстречу, он был одет по-домашнему --
только в алый кильт. Хэл, хотя видел очкецов без одежды уже
много раз, каждый раз не переставал удивляться их странно
анатомии: эта плоская, лишенная сосков грудь; эта странная
конструкция, при которой плечи торчали прямо из брюшного
позвоночника...

--Очень рад тебя видеть, Хэл,-- сказал очкец на сиддо, а затем
перешел на американский.-- Шалом. Какой счастливый случайности
мы обязаны твоим посещением? Присаживайся. Могу предложить
тебе чего-нибудь выпить. Но компанию тебе не составлю -- я уже
принял свою дозу. Хэл решил было, что ему удалось спрятать
свой страх и нерешительность, по крайней мере, внешне, но
очкеца провести было невозможно:

--Что-то случилось?

Землянин решил не тянуть и решительно перешел прямо к делу.

--Да. Где я могу раздобыть кварту ликера?

--Тебе нужна выпивка? Шиб. Я провожу тебя. В ближайшем отсюда
заведении собираются самые подонки общества. Так что у тебя
будет хороший шанс понаблюдать вблизи данный слой общества
Сиддо, о котором ты, без сомнения, не знаешь почти ничего.

Очкец залез в стенной шкаф и вытащил оттуда охапку одежды.
Вокруг своего объемистого брюшка он затянут кожаный ремень, к
которому была пристегнута короткая шпага в ножнах. Затем он
прицепил к поясу еще и пистолет. На плечи накинул длинный
ярко-зеленый плащ со множеством черных оборок и завершил свой
наряд менингиткой с двумя искусственными антеннами --
отличительным знаком клана Кузнечика. Когда-то все очкецы были
обязаны вне дома носить свои знаки отличия, но теперь клановая
система ослабела, к ее символике стали относиться более
небрежно.  Единственной сферой, где принадлежность к тому или
иному клану играла еще какую-то роль, была политика.

--Мне, пожалуй, тоже следует выпить чего-нибудь покрепче,--
сказал Фобо.-- Видишь ли, я, как профессиональный
сочувственник, постоянно сталкиваюсь со случаями, которые
сильно действуют мне на нервы.  Ежедневно ко мне на прием
приходят множество разнообразных психов и невротиков, и
основной принцип моей терапии состоят в том, чтобы влезть в их
шкуру и поглядеть на мир их глазами. Затем я вылезаю из их
шкуры и ставлю диагноз. Используя это (он постучал себя по
голове), и вот это (он постучал себя по носу), я становлюсь
или даже больше, чем собой, и вот тогда-то мне иногда бывает
трудно их излечить, потому что вместе со своей сущностью я
теряю и медицинские познания.

Хэл знал, что подразумевал Фобо, указывая на свой нос: две
высокочувствительные антенны, скрытые под выступающим хрящем,
могли определить тип и уровень эмоций его пациентов: запах
пота очкеца мог рассказать сочувственнику больше, чем
выражение его лица.

Прежде чем выйти, Фобо подробно доложился Абасе, куда идет, и
они на прощание нежно потерлись носами.

У дверей Фобо протянул Хэлу маску, сделанную в виде лица
очкеца, и сам натянул такую же. Хэл не стал спрашивать для
чего это нужно, он знал, что во всем Сиддо существует обычай
носить ночно-маски. Они служили для того, чтобы сберечь лицо
от различных насекомых, но кроме того, еще имели некоторые
социальные функции.

--Мы, представители высших классов, надеваем их, когда
отправляемся...  как это будет по-американски?

--Кутнуть? -- предположил Хэл.-- Это значит, когда
представители высших классов идут повеселиться в трущобы.

--Кутнуть,-- повторил Фобо.-- Обычно, когда я иду в подобные
места, я не надеваю маски, потому что иду повеселиться,
посмеяться с людьми, а не над ними. Но сегодня, ввиду того,
что ты -- мне не очень удобно тебя так называть -- безносый, я
думаю, нам обоим будет спокойнее в масках.

Уже на улице Хэл спросил, зачем Фобо взял с собой оружие.

--Ну, здесь не так уж много опасностей -- в нашем... как это
сказать? -- захолустьи. Но все же лучше быть настороже.
Помнишь, что я говорил тебе там, в развалинах? Судя по твоим
рассказам, насекомые нашего мира далеко опередили ваших в
развитии и специализации. Ты знаешь о паразитах и
мимикрирующих жучках, которыми кишит любой муравейник? Жучки,
выглядящие точь-в-точь как муравьи и использующие это сходство
в свою пользу. Или, например, карликовые муравьи, прячущиеся в
щелях стенок муравейника и поедающие яйца и личинок.

Существуют паразиты, похожие на очкецов. Но эти охотятся за
нами. Они хоронятся в канализации, в листве деревьев, в
дуплах, в норах, и все они вылезают по ночам и рыщут по городу
в поисках жертвы. Именно поэтому мы не разрешаем нашим детям
гулять, когда на улице темно.  Город хорошо освещен и
патрулируется, но у нас так много парков!

Они шли по аллее, освещенной газовыми фонарями. Но Сиддо
находился уже в том переходном периоде, когда электричество
стало вытеснять старые способы освещения. Поэтому на одних
улицах горели лампы накаливания, а другие по старинке
освещались газом. Когда они вышли из парка на широкую улицу,
Хэл еще раз убедился, что основной чертой этаозской культуры
на данный момент является сочетание старого и нового. Очкецы
верхом на местных животных и на паровых автомобилях так и
сновали по проезжей части, засаженной настолько густой травой,
что ее, очевидно, вытоптать было невозможно.

И все же дома отстояли друг от друга так далеко, что было
трудно привыкнуть к мысли, будто ты находишься в большом
городе. Хэл с грустью подумал: это обилие жизненного
пространства из-за стремительного роста населения рано или
поздно исчезнет и на месте чудесных парков вырастут дома. К
сожалению, это неизбежно, когда-нибудь Этаоз будет населен и
обжит так же густо, как Земля.

Правда, к тому времени заселен он будет не очкецами... Если
"Гавриил" успешно выполнит свою миссию, место туземцев займут
люди из союза Гайяак.

И тут вдруг заговорила его совесть, причем изрекла она весьма
многоложную мысль о том, что это будет чудовищной ошибкой и
несправедливостью. Да есть ли право у пришельцев с другой
планеты хладнокровно истребить все местное население?

Но ведь это слова Предтечи: так все и должно свершиться, а
следовательно, это дает им право. Но вот только говорил ли это
Предтеча? Хэл не помнил.

--Ага, это здесь,-- Фобо указал на ближайшее здание,
построенное в виде трехэтажного зиккурата со ступенчатыми
арками, поднимающимися от входа до крыши. Как у многих старых
зданий в Сиддо, здесь не было внутренних лестниц, и жители
поднимались в свои квартиры по аркам.

Несмотря на то, что здание было довольно старым, на первом
этаже сверкала большая электрическая вывеска: "Юдоль радости
Дюроки". По крайней мере, именно так перевел эти иероглифы
Фобо.

Бар находился в полуподвале. Хэл спустился по ступенькам, и
волна алкогольного запаха ударила ему в лицо. Он остановился
на секунду, чтобы справиться с отвращением, а потом, как в
омут головой, шагнул вслед за Фобо.

Атмосфера бара представляла собой мешанину перегара, дикой для
земного уха музыки и гула голосов. Очкецы теснились вокруг
квадратных столов, сплошь заставленных оловянными кружками и,
нагибаясь над ними, кричали друг другу в лицо. Официантка,
помогая себе подносом, с трудом пробивалась сквозь толпу. В
одному месте она споткнулась и, развернувшись, обрушила свой
поднос на голову очень толстого зеленолицего жука, шевелящего
жвалами. Его дружки разразились громким смехом, разинув свои
V-образные рты. Официантка тоже рассмеялась и сказала что-то,
очевидно, достаточно забористое, отчего загоготали за всеми
соседними столами.

На небольшой эстраде в конце зала оркестр из пяти очкецов
трудился вовсю, хотя его никто не слушал. Хэл заметил, что три
музыкальных инструмента были довольно схожи с земными: арфа,
труба и барабан.  Четвертый музыкант тыкал палочкой в клетку,
в которой сидело насекомое (по виду -- гибрид крысы и цикады).
Раздраженное тычками, оно расправляло прозрачные крылья и
издавало ногами четыре долгих скрипа, завершавшихся длинной
душераздирающей трелью.

Пятый музыкант в поте лица раздувал меха, из которых торчали
три длинные тонкие трубки, издававшие жалобный визг.

--Только не думай, что этот шум является образчиком нашей
музыки,-- закричал у него над ухом Фобо.-- Это так, дешевка,
каприз моды. Давай на днях как-нибудь сходим на симфонический
концерт. вот там ты услышишь поистине великую музыку!

Фобо повел Хэла к одной из расположенных вдоль стен кабинок со
шторами. Как только они сели, тут же как из-под земли
появилась официантка. Пот стекал с ее лба и большими каплями
срывался с длинного носа.

--Не снимай маски, пока нам не принесут заказ, а потом мы
задвинем занавески,-- прошептал Фобо.

Официантка затараторила что-то на наречии, незнакомом Хэлу.

--Пиво, вино и жучий сок,-- перевел Фобо.-- Что касается меня,
то к двум первым я не притрагиваюсь -- это разве что для
женщин и детей.

Хэлу не хотелось терять лицо, и он сказал с наигранной
бравадой:

--Ну конечно, последнее.

Фобо поднял два пальца. И официантка почти мгновенно поставила
перед ними две большие кружки. Очкец поднес одну из них к
носу, глубоко вдохнул запах, потом в экстазе закрыл глаза,
припал к кружке и, не отрываясь, выпил ее до дна. А потом со
вкусом рыгнул и облизал губы.

--Славное пойло. Хорошо пошло и обещало вернуться,-- промычал
он.

Хэлу стало плохо. Его слишком часто пороли в детстве за
нечаянные отрыжки.

--Э, Хэл,-- заметил Фобо,-- а ведь ты еще не выпил.

--Damif'ino,-- устало сказал Хэл на сиддо, что в переводе
означало: "Надеюсь, мне это не повредит", и выпил.

Огонь устремился по его глотке вниз, словно лава в жерле
вулкана. И как вулкан, Хэл тут же начал извергать: он кашлял и
плевался, из глаз покатились крупные слезы, а изо рта и из
носа хлынул жучий сок.

--Здорово, правда? -- ласково спросил Фобо.

--Здорово, здорово,-- прокаркал Хэл -- его горло словно
продраили наждаком. И хотя большую часть напитка из изверг, но
все же какая-то малость ухитрилась просочиться в желудок, а
оттуда, очевидно, в ноги, так как по телу вверх и вниз
побежали горячие волны, словно приливы и отливы по велению
луны, плывущей величавыми кругами в его голове и озарявшей
сверканием внутреннюю поверхность его черепа.

--Давай еще по одной,-- весело предложил очкец.

Вторую порцию Хэл перенес уже получше. По крайней мере внешне
-- он не кашлял и не плевался. Но внутри... Желудок завязался
морским узлом и захотел вывернуться наизнанку, но, сделав
несколько глубоких вдохов, Хэл сумел уговорить его остаться на
месте. И все же он рыгнул -- лава поднялась слишком высоко по
жерлу пищевода, прежде чем он сумел ее остановить.

--Извини,-- прошептал он, заливаясь краской.

--За что? -- удивился Фобо.

Хэлу показалось, что это одна из самых удачных шуток, которые
он когда-либо слышал, поэтому он громко захохотал и отхлебнул
от кружки еще. Если он быстренько допьет ее до конца и купит
кварту ликера для Жанет, то сумеет вернуться домой до
наступления ночи.

Когда до дна кружки оставалась где-то половина, он словно
издалека услышал голос Фобо, находившегося почему-то на конце
очень-очень длинного туннеля. Очкец предлагал сходить
посмотреть, как делают этот сногсшибательный напиток.

И Хэл на это ответил: "Шиб".

Он поднялся, но чтобы сохранить равновесие, ему пришлось
опереться руками об стол. Фобо попросил его снова надеть
маску.

--Земляне до сих пор вызывают здесь излишнее любопытство. К
чему нам терять целый вечер, отвечая на глупые вопросы и
наливаясь навязанным угощением?

Сквозь гудящую толпу они пробились в заднюю комнату.

--Извольте взглянуть,-- Фобо сделал широкий жест.-- Это --
кесурубу.

И Хэл взглянул. Если бы часть его моральных установок не была
смыта алкогольным шквалом, он был бы чрезвычайно шокирован. А
так он только слегка удивился.

Существо, сидевшее за столом, на первый взгляд можно было
принять за обычного очкеца. У него был венчик пышных светлых
волос вокруг лысого черепа, V-образный рот и длинный нос.
Кроме того, он обладал обычным для этаозцев брюшком.

Но при втором взгляде можно было заметить, что все его тело
покрыто твердым светло-зеленым хитином. Существо было одето в
длинный плащ, оставлявшем открытыми руки и ноги -- словно
состоящие из множества браслетов и цилиндров, покрытых
нежно-салатовой броней.

Фобо заговорил с ним. Хэл понял только несколько слов --
понять все он был просто не в состоянии.

--Дако, это мистер Ярроу. Скажи мистеру Ярроу "Хэлло".

На Хэла уставились два огромных голубых глаза. Казалось, они
не отличаются от глаз других очкецов, но в них не было ни
проблеска мысли.

--Хэлло, мистер Ярроу,-- сказал Дако голосом попугая.

--Скажи мистеру Ярроу, что сегодня хороший вечер.

--Сегодня хороший вечер, мистер Ярроу.

--Скажи ему, что Дако очень рад его видеть.

--Дако рад тебя видеть.

--И служить ему.

--И служить тебе.

--Покажи мистеру Ярроу, как ты делаешь жучий сок.

Хозяин, стоящий рядом, взглянул на наручные часы и что-то
засвиристел. Фобо переводил.

--Он сказал, что Дако как раз полчаса тому назад поел и сейчас
готов к использованию. Эти существа каждые полчаса съедают
огромное количество пищи, а затем... смотри! Дюроки поставил
перед Дако кувшин совершенно земного вида, и тот наклонился
так, чтобы конец торчащей из груди небольшой трубочки лег на
его край. То, что увидел Хэл, было похоже на вскрытие трахеи.
Из трубочки ударила струйка прозрачной жидкости и лилась до
тех пор, пока кувшин не наполнился до краев.  Дюроки забрал
его и унес, а потом вернулся с большой тарелкой обильно
посыпанных сахаром спагетти. Дако тут же принялся за еду,
орудуя огромной ложкой.

Мозги Хэла работали не очень хорошо, но кое-что он уже начал
соображать. Перво-наперво, он огляделся в поисках местечка,
где можно было бы хорошо проблеваться. Но тут Фобо сунул ему
поднос еще один стакан с жучим соком. Выхода не было. А,
пропадать, так с музыкой! -- и Хэл отпил еще несколько
глотков. Однако к большому его удивлению, огненная жидкость
легко проскользнула в желудок и там весьма уютно утроилась.
Более того -- она соблазнила остаться там все, что рвалось
наружу.

--Именно так,-- ответил Фобо на полупридушенный вопрос Хэла.--
Эти существа -- блестящий экземпляр мимикрирующих паразитов.
Эти псевдо-насекомые очень похожи на нас. Внешне. Они живут с
нами и отрнабатывают свой кров и хлеб, снабжая нас дешевым и
приятным алкогольным напитком. Ты заметил его ненормально
раздутый живот? Шиб?  Именно там они так быстро вырабатывают
сок и легко его отрыгивают.  Просто и естественно. У Дюроки
работают еще двое, но сегодня у них выходной и они, наверное,
выпивают в ближайшем кабаке. Сегодня праздник моряков...

--Можем мы наконец купить ликер и убраться отсюда? -- вдруг ни
с того ни с сего взорвался Хэл.-- Мне плохо. Должно быть во
всем виновата духота. Ну, или что-то другое...

--Конечно, другое,-- проворчал Фобо и послал официантку за
двумя квартами. Пока они ждали заказ, их внимание привлек
застывший в дверях низенький очкец в голубом плаще; его черные
сапоги сверкали, а хоботок маски был поднят, словно перископ
субмарины, в поисках жертвы.

Хэл разинул рот от удивления и выдавил из себя: "Порнсен! Вон
из-под плаща торчит край формы!"

--Шиб,-- согласился Фобо.-- И это опущенное плечо тоже выдает
его.  Интересно, кого он хочет здесь провести?

--Мне надо сматываться,-- честно сказал Хэл.

Тут вернулась официантка с двумя бутылками. Фобо расплатился и
протянул одну из них Хэлу, который машинально сунул ее во
внутренний карман плаща. Иоах видел их, но явно не узнавал:
Хэл был в маске, а сочувственник был для Порнсена на одно лицо
со всеми другими очкецами.  Порнсен, похоже, собирался
приступить к тщательному поиску со свойственной ему
методичностью. Он отважно поднял одно плечо, двинулся к
ближайшей кабинке и стал раздвигать шторки одну за другой.  И
если он видел там очкеца в маске, тут же срывал с него его
личину.

Фобо прыснул и сказал по-американски:

--Не долго же ему позволят этим заниматься! За кого он нас
принимает?  За мышей?

Случилось так, как он и ожидал: когда Порнсен собрался сорвать
маску с очередного, весьма дородного очкеца, тот поднялся во
весь свой огромный рост и сам сорвал маску с иоаха. Пораженный
тем, что под ней оказались не этаозские черты, он с секунду
пялился на землянина, а затем, издав победный взвизг, схватил
его за нос.

И началось светопредставление: Порнсен опрокинулся на стол,
сметая с него кружки, и потом рухнул оттуда на пол. В ту же
секунду на него ринулись два очкеца. Два других почему-то
сцепились между собой и стали кататься по полу. Дюроки,
вооружившись короткой дубинкой, попытался вразумить своих
клиентов, но кто-то плеснул ему прямо в лицо жучьим соком.

Тут Фобо щелкнул выключателем, и весь кабачок погрузился в
темноту.

Хэл замер на месте, не зная, что предпринять. "Положись на
меня",-- послышался шепот, и его ладонь стиснула чья-то рука
Хэл побрел, спотыкаясь в темноте и полагаясь только на своего
провожатого.

Но, похоже, идея о черном ходе пришла в голову не только Фобо,
им половина толпы ринулась туда. Хэла оторвали от очкеца,
опрокинули, и он почувствовал, что на него несколько раз
наступили. Сочувственник словно растворился -- как Хэл его ни
звал, он слышал только отдельные возгласы:

--Лупи его!

--Слезь с моей спины, ты, жучий сын!

--Великая Лярва!

--Да где тут выход-то?!

К шуму добавились резкие звуки выстрелов. Хэл уже задыхался от
мерзкого запаха, выпущенного очкецами из своих псих-сумков, и
отчаянно стал пробиваться на улицу. Через несколько секунд
сумасшедшей пляски по ворочающимся телам он оказался на
свободе и тут же понесся со скоростью, на какую только был
способен. Ему было все равно, куда бежать. Единственное, чего
он сейчас хотел,-- это как можно больше и скорее увеличить
расстояние между собой и Порнсеном.

Он летел со всех ног, налетая на углы и торопясь убраться с
освещенной улицы. Наконец, он решил, что пробежал уже
достаточно и, свернув в переулок, присел за большой квадратный
контейнер (мусорный -- судя по запаху) и позволил себе
отдышаться. Теперь, когда он мог слышать что-то еще, кроме
своего шумного дыхания, он рискнул выглянуть и прислушаться:
вроде никто за ним не гнался. В кармане плаща он нащупал
бутылку, чудом уцелевшую в свалке. Ну что ж, Жанет получит
свой ликер. И хороший рассказ впридачу. В конце концов он
прошел сквозь все эти муки ради нее! И заслужил награду.

При мысли о награде он покрылся гусиной кожей и быстро пошел
вперед.  Он понятия не имел, где находится, но у него в
кармане была карта города, отпечатанная на корабле, с
названиями улиц на трех языках: сиддо, американском и
исландском. Так что оставалось только подойти к ближайшей
табличке, свериться с картой и благополучно вернуться домой.
А что до Порнсена... у него нет никаких прямых улик, и ему
придется здорово потрудиться, чтобы их добыть. Золотой "Ламед"
Хэла ставит его выше всяких подозрений. А этот Порнсен...




12


Порнсен! Стоило лишь помянуть его, как он тут же явился во
плоти. Хэл услышал у себя за спиной стук высоких каблуков и
оглянулся: на него надвигалась низкая круглая фигурка. В свете
фонарей был отчетливо виден кривобокий силуэт, черные кожаные
сапоги ярко блестели, и маски на нем уже не было.

--Ярроу! -- пронзительным голосом воззвал гордый своим
триумфом иоах.-- Не пытайся бежать! Я видел тебя там, в этом
притоне разврата.  Тебе не уйти от возмездия.  

Он подскочил к остолбеневшему, все еще не верящему своим
глазам Хэлу и принюхался:

--Ага, ты пил! Я так и знал, что ты предаешься этому мерзкому
пороку!

--Да ну? -- просипел Хэл.-- А еще что?

--А тебе этого мало?! -- заверещал иоах.-- Хотя... неизвестно,
каким еще порокам ты предаешься тайно в своей квартире. А ну,
пошли! Сейчас мы обследует твое логово, и я не удивлюсь, если
найду там свидетельства всех семи смертельных многоложеств!

Хэл сжал было кулаки, но вспомнив, что Порнсен отведет его к
дому Фобо, вздохнул и поплелся, подталкиваемый иоахом в спину.
Они вышли на главную улицу, являя собой образец торжества
закона и порядка: ангел-хранитель, конвоирующий преступника.
Вот только преступник малость портил эту величественную
картину, потому что был вынужден все время опираться на стенки
домов, чтобы не упасть.

--Ты, нажравшийся козл, иди быстрее,-- стонал Порнсен,-- а то
у меня от тебя выворачивает желудок.

--Я здесь такой не единственный,-- защищался Хэл,-- посмотри
вон туда!

Он указал на большого очевидно вдребезги пьяного жука, который
держался на ногах только благодаря тому, что зацепился носом и
одной рукой за фонарный столб. Он был похож на классического
пьяницу XIX столетия: высокая шляпа, плащ и фонарный столб --
полный комплект.  Время от времени он издавал страдальческие
стоны.

--Думаю, надо остановиться и посмотреть, может быть, он
ранен,-- предложил Хэл. На самом деле ему плевать было на
пьяного очкеца, но он цеплялся за слабую надежду, что какое-то
его слово или действие смогут оттянуть роковую развязку,
ожидавшую их дома. И прежде чем иоах успел возразить, Хэл
шагнул к очкецу, положил руку ему на плечо и спросил на сиддо:

--Мы можем вам чем-то помочь?

Пьяница выглядел так, словно тоже побывал в драке: его плащ с
широкой прорехой на спине был весь в пятнах засохшей зеленой
крови. Он отвернулся от землянина и что-то неразборчиво
пробормотал.

Порнсен подергал своего пленника за рукав.

--Пошли, Ярроу. Обойдется без нашей помощи. Одним побитым
жуком больше, одним меньше -- нам-то что за дело?

--Шиб,-- еле слышно согласился Хэл. Его рука бессильно упала с
плеча жука, и он побрел дальше. Порнсен шел за ним на
расстоянии шага, поэтому когда Хэл внезапно остановился, иоах
врезался в него.

--Чего встал, Ярроу? -- голос ангела-хранителя почему-то
дрожал, словно его охватило дурное предчувствие.

И вдруг он истошно закричал, словно от мучительной боли.

Хэл резко развернулся, чтобы увидеть, как внезапно и ужасно
оправдалась его догадка, сверкнувшая в голове мгновенье назад
и послужившая причиной его внезапной остановки: когда он
положил ладонь на руку пьяницы, он ощутил не тепло кожи, а
гладкость и холод хитина.  В тот момент он сразу не сообразил,
что к чему, но припомнив, о чем они с Фобо говорили по дороге
в кабак и зачем Фобо носит с собой оружие, он уже собрался
предостеречь Порнсена, но было поздно: иоах скорчился на
земле, закрывая лицо руками, продолжая кричать от боли.
Огромная фигура, прежде цеплявшаяся за фонарь, теперь
направлялась прямо к Хэлу. Казалось, тело монстра разбухает с
каждым шагом. На его груди раздувался издававший тихое шипение
трепещущий серый шар, увеличивавшийся все больше и больше, а
его воронкообразный хоботок уже нацелился Хэлу в лицо. Да, то,
что он было принял за обычный этаозский нос, было хоботком, а
дышало это чудовище через две щели над огромными глазами,
надувая кожистый мешок на трахее. Наверное, его дыхание обычно
вырывается из щелей с большим шумом, но, очевидно, монстр умел
его сдерживать, чтобы не вспугнуть жертву раньше времени.

Хэл завопил от ужаса. В одну секунду он сорвал с себя плащ и
швырнул чудовищу в морду. Может, его маска и могла спасти его,
но он не хотел испытывать судьбу.

Что-то обожгло тыльную часть кисти, и он вскрикнул от боли, но
отважно бросился в атаку. Прежде чем этот кошмар успел набрать
новую порцию воздуха в свой мешок, чтобы выплеснуть из хоботка
новый заряд кислоты, Хэл ударил его головой прямо в брюхо.

Насекомое шумно вздохнуло и опрокинулось на спину, суча руками
и ногами, пытаясь перевернуться -- ни дать ни взять огромный
ядовитый жук. Впрочем., он им и был. Не давая ему оправиться
от шока и подняться на ноги, Хэл изо всех сил пнул его тяжело
подбитым сапогом, с хрястом пробив хитиновый панцирь. Он
поспешно отдернул ногу, и из раны хлынул потом темной в
газовом свете крови. Хэл ударил снова, насекомое заверещало и
попыталось удрать на четвереньках. Тогда землянин высоко
подпрыгнули обеими ногами обрушился ему на спину, придавив
монстра к каменному тротуару, затем припечатал каблуком его
тонкую шею и навалился на него всей своей тяжестью. Что-то
хрустнуло, и жук перестал дергаться. Его нижняя челюсть
отвисла, открывая два ряда острых как иголки зубов.
Рудиментарные ручки в уголках рта дернулись в последний раз и
опали.

Грудь Хэла ходила ходуном, он тщетно пытался вдохнуть хоть
чуть-чуть воздуха. Казалось, желудок подступил к самому горлу.
Хэл наклонился, и его вырвало.

И сразу почувствовал, что трезвеет. Хэл оглянулся в поисках
Порнсена.  Тот лежал, съежившись, в канаве и уже больше не
стонал. Хэл перевернул его и содрогнулся: глаза были почти
полностью выжжены, губы превратились в сплошной волдырь, и из
них вываливался распухший язык с облезающей кожей. Часть яда
Порнсен, похоже, проглотил.

Хэл выпрямился и побрел прочь. Патруль очкецов обнаружит тело
иоаха и передаст его землянам. Пускай иерархи сами
догадываются, что здесь произошло. Порнсен мертв, и только
сейчас Хэл понял, насколько он ненавидел своего иоаха и как
рад его смерти. Он не нашел в себе ни капли сострадания
мучениям Порнсена в последние минуты жизни. Да, его муки были
ужасными -- но что с того? -- он сам мучил Хэла и издевался
над ним в течение тридцати лет!

За спиной послышался какой-то звук. Шаги?

--Фобо -- ты? -- с надеждой обернулся Хэл.

В ответ донесся стон и жалобное бормотание.

--Порнсен? Этого не может быть... ты же... ты же мертв!

Но Порнсен был жив. Он уже стоял на ногах. Потом он протянул
руки вперед и, ощупывая воздух, сделал несколько неуверенных
шагов.

Хэл оцепенел от ужаса. Больше всего ему хотелось убежать
отсюда как можно дальше. Но усилием воли он заставил себя
остаться на месте и рассуждать трезво. Если очкецы найдут
Порнсена, они доставят его на "Гавриил", где врачи вживят ему
новые глаза из банка органов и введут ему регенераторы. Через
две недели его язык восстановится настолько, что он сможет
говорить. О, Предтеча! И что же он понарасскажет!

Две недели? А прямо сейчас не хочешь? Писать-то Порнсен не
разучился.

Иоах корчился от физической боли, а Хэл Ярроу от душевной: у
него оставался только один выход, и какой! О, Предтеча!

Он подошел к иоаху и взял его за руку. Тот вздрогнул и что-то
залопотал.

--Это я, Хэл,-- сказал Ярроу.

Порнсен залез свободной рукой в карман, достал оттуда ручку с
блокнотом, нацарапал несколько строчек и протянул блокнот
Хэлу.

Луна светила достаточно ярко, чтобы дать возможность читать, и
хотя иоах писал вслепую, его каракули все же можно было
разобрать.

"Отведи меня на "Гавриил", сын мой. Клянусь Предтечей, что не
скажу никому ни единого слова об алкоголе. Я буду твоим вечным
должником.  Только не оставляй меня здесь на милость монстров
и мучительной боли.  Я люблю тебя".

Хэл похлопал его по плечу и сказал:

--Держись за меня, я отведу тебя куда следует.

Но тут в конце улицы показалась шумная компания очкецов.

Хэл тут же свернул в темный парк, таща за собой Порнсена и
помогая ему не наткнуться на кусты или деревья. Пройдя с сотню
ярдов, они остановились в тени большой купы кустов. Хэл
заколебался -- из-за них доносилось непонятное чавканье и
посвистывание.

Обогнув кусты, он обнаружил источник этих звуков: луна ярко
освещала небольшую полянку; в центре ее лежал труп очкеца --
вернее, то, что от него осталось. Вокруг него и на нем
копошилось множество серебряно-белых насекомых, похожих на
муравьев, только длиною с фут.  Они с чавканьем отрывали
кусочки трупа, а свист шел от дыхательных мешков,
поднимавшихся и опадавших у них на головах.

Но внезапно они всполошились и мгновенно разбежались,
спрятавшись в тени деревьев. Хэл помедлил, сообразив, что они
испугались его, обнаружив как-то его присутствие. Но потом
подумал, что их, очевидно, интересует падаль, и они не
представляют опасности для живого человека. Но, если этот
очкец был из недавно прошедшей здесь пьяной компании, то
получается, что это они убили его? А может, он упал и только
тогда они на него набросились? Но если они испугались Хэла,
значит, ему их все же не следует бояться. И он решился выйти
на полянку, таща Порнсена за собой. Потом усадил его, а сам
занялся изучением трупа, так как это был редкий шанс наконец
разобраться в анатомии туземцев.

Позвоночник очкеца располагался спереди. Он поднимался дугой
от бедер совершенно негуманоидной формы как зеркальное
отражение человеческого позвоночника. Две полости кишечного
тракта располагались по бокам и практически лежали на бедрах.

Именно подобного внутреннего устройства и можно было ожидать
от существ, чьими дальними предками были насекомые. Сотни
миллионов лет назад прародителями очкецов были червеподобные
пре-членистоногие. И эволюция предназначила их в предки
разумных существ. Осознав ограниченные возможности рода
членистоногих, она отщепила от них пращура очкецов. К тому
времени, когда ракообразные, паукообразные и насекомые
закончили форомирование внешнего скелета и увеличили
количество ножек, пра-прадедушка Очкец... надцатый отказался
следовать их примеру. Он не захотел прятать свою нежную кожу
под панцирем из хитина, а вместо этого вырастил скелет внутри
тела. Но его нервная система осталась в брюшном узле. Таким
образом, то, что у человека находится в спине, у него
оказалось в животе. Остальные части тела внешне абсолютно не
были похожи на соответствующие органы млекопитающих, но,
очевидно, выполняли схожие функции.

Хэл хотел бы еще немного продолжить свои исследования, но ему
нужно было торопиться. Ночь проходила, а у него осталось
невыполненным кое-что еще.

Кое-что, отчего мурашки бежали по коже.

Порнсен тем временем снова протянул Хэлу блокнот.

"Сын мой, меня мучает ужасная боль. Прошу, не медли, доставь
меня на корабль. Я никогда не предам тебя. Разве я
когда-нибудь не выполнял своих обещаний? Я люблю тебя".

"Единственные обещания, которые ты всегда выполнял,-- это
выпороть меня",-- подумал Хэл.

Он задумчиво посмотрел на муравьев, все еще прятавшихся в тени
между деревьями и отсюда похожих на грибы с белыми шляпками.
Они терпеливо ждут, пока он уйдет, чтобы продолжить свой пир.

Порнсен снова что-то залопотал и уронил голову.

--Ну почему -- мне? Почему именно я? -- прошептал Хэл, а в
голове его билось: "Нет, я не смогу. Не сумею. Мы с Жанет
можем попросить убежища у очкецов. Хотя бы у Фобо, например.
Они могут спрятать нас. Вот только захотят ли? Если бы только
я был в этом уверен... Но ведь -- нет. Кто их знает, а вдруг
они выдадут нас уззитам?"

--Нет смысла тянуть,-- сказал он сам себе шепотом, и застонал
уже в голос:

--Ну почему я должен это делать? Почему он не сдох сразу?

И он вытащил из-за голенища сапога длинный нож.

В этот момент Порнсен поднял голову. Он, казалось, искал Хэла
своими выжженными глазницами, руки тянулись к нему, страшная
карикатура на улыбку искривила шелушащиеся губы.

Хэл торжественно занес над ним нож и громко произнес:

--Жанет! Я делаю это ради тебя!

И... он не смог опустить нож, он выронил его и отступил.

--Нет, я не могу этого сделать,-- с грустью вздохнул Хэл.-- Не
могу, и все.

Теперь ему снова придется изобретать что-то, что не позволит
Порнсену рассказать обо всем на корабле, или что-то, что
позволит им с Жанет поскорее удрать.

Более того, его совесть проснулась и теперь громко требовала,
чтобы он проследил за тем, чтобы Порнсену была оказана
медицинская помощь.  Теперь страдания иоаха заставляли самого
Хэла корчиться от сочувствия.  Ах, если бы хватило духу его
убить -- он бы уже не мучился! Но... не получилось.

Порнсен встал и, протягивая руки вперед, словно в поисках
Хэла, сделал несколько шагов, бормоча что-то сожженными
губами. Хэл молча отступил, лихорадочно соображая, что делать
дальше. Сейчас у него в голове была только одна мысль:
забирать Жанет и удирать куда глаза глядят! И высылать очкецов
за Порнсеном, чтобы они отвели его на корабль, не следует,
ничего, пусть еще чуть-чуть помучается. Хэлу сейчас необходима
каждая секунда, а тратить время на то, чтобы облегчать
страдания иоаха -- это просто предательство по отношению к
Жанет! Да и к самому Хэлу тоже.

Порнсен тем временем медленно продвигался вперед, волоча ноги
по траве, чтобы не споткнуться, пока наконец не задел ногой
останки очкеца. Он остановился и наклонился пощупать, что это
такое,. Когда его руки коснулись костяка и залезли в таз, он
застыл, пораженный догадкой.  Несколько секунд он не двигался,
затем его руки стали лихорадочно сновать по всему скелету,
чтобы определить его размеры.  Его пальцы суетливо обежали
вокруг черепа, ощупывая по пути свисавшие остатки кожи.

Пораженный мыслью, что существо, которое так объело жука,
может быть где-то рядом, а он -- совершено беспомощен, иоах
вскочил и помчался очертя голову. Он пересек полянку, и тут же
до Хэла донесся душераздирающий вопль, резко оборвавшийся на
высокой ноте -- Порнсен врезался в дерево и упал. Но прежде
чем он успел подняться, его тело скрылось под копошащейся
массой чавкающих и посвистывающих грибообразных трупоедов.

Хэл не смог вынести этого зрелища -- не слушая доводов разума,
он, издав отчаянный вопль, бросился на муравьев. И они тут же
разбежались, снова укрывшись в тени деревьев.

Хэл опустился рядом с Порнсеном на колени и осмотрел его. За
несколько секунд эти твари успели разорвать всю одежду в
клочки и кое-где добраться до тела.

Яремная вена была перекушена.

Хэл со стоном поднялся на ноги и поспешил прочь. За его спиной
снова послышалось посвистывание и причмокивание -- муравьи
вышли из укрытия и вернуливь к трепезе. Но Хэл ни разу не
обернулся. Лишь когда он вышел на освещенную улицу,
напряжение, так долго в нем копившееся, нашло наконец выход.
По его щекам покалились слезы, плечи затряслись от боли,
тошнота снова подступила к горлу.

Он сам не знал, что его так крутит: горе или последний взрыв
ненависти, потому что объект его ненависти больше уже не
сможет ему отомстить? Возможно, было и то, и другое. Но каково
бы ни было это чувство, оно действовало на его тело, словно
яд: свинцовая усталость сковала его ноги, руки отяжелели, у
него едва хватило сил подняться по ступенькам дома.

И все же на сердце у него было легко, ибо рука, сжимавшая его,
разжалась теперь уже навсегда.



13


Из-под декоративной арки у входа в дом навстречу землянину
скользнула высокая тень в светло-голубом, похожем на саван
одеянии. Это был Фобо, сочувственник. Он откинул капюшон, и
Хэл увидел, что одна щека у него расцарапана а вокруг правого
глаза расплылся огромный синяк.

--Какой-то жуч-чара сорвал с меня маску и распахал мне всю
морду,-- сказал он со смешком.-- Но было весело. Время от
времени можно позволить себе немного расслабиться и отвести
душу. А как ты выбрался из этой заварухи? Я боялся, что тебя
может замести полиция. В моих глазах ты от этого ничего бы не
потерял, но думаю, ваши с корабля посмотрели бы на это крайне
неодобрительно.

Хэл слабо улыбнулся:

--Неодобрительно -- это слишком мягко сказано.

И мысленно удивился тому, что Фобо предполагал реакцию
иерархов на подобные событие. Так сколько же эти очкецы на
самом деле знают об обитателях Земли? Может, они все-таки в
курсе той игры, которую ведет с ними Гайяак, и уже готовятся к
отражению атаки? Но если и так, то чем им защищаться? В
развитии техники они намного отстали от Земли.  Правда, они
обогнали землян в изучении психики, но это объясняется тем,
что церкводарство в свое время объявило: в психологии уже
открыто все необходимое, и в дальнейших исследованиях поэтому
нет никакой нужды. В результате все научные разработки в этом
направлении были закрыты.

Впрочем, Хэл чувствовал себя совсем разбитым, ему было не до
очкецов и их наук. Все, о чем он мечтал -- это как можно
скорее добраться до постели.

--Я расскажу тебе, что со мной случилось. Но только завтра.

--Догадываюсь,-- ответил Фобо.-- Твоя рука говорит за тебя.
Пошли-ка со мной, тебе надо подлечиться. Яд ночного кайфеца
слишком опасен.

Хэл позволил увести себя, как ребенка, к Фобо домой, где тот
смазал рану мазью, от которой ему сразу стало легче.

--Шиб и еще раз шиб,-- сказал Фобо.-- Отправляйся в постель.
Все разговоры завтра.

Хэл поблагодарил его и спустился на свой этаж. Он долго рылся
в карманах и, лишь помянув имя Сигмена всуе, смог отыскать
ключ. Заперев за собой дверь, он позвал Жанет. Очевидно, она,
услышав, как открывается входная дверь, спряталась в своем
укрытии в спальне. Но вот она уже рядом с ним и обнимает его.

--Maw num, maw num! Что случилось? Я так беспокоилась за тебя.
Я уже думала, что если ты не придешь до утра, я буду кричать.

Хэлу стало совестно, что он заставил ее так волноваться. Но к
угрызениям совести примешивалась радость: ведь она так
волновалась -- за него! Мэри, конечно, тоже переживала за
него, но она была слишком вышколена подавлять свои эмоции из
чувства долга. И все, чем бы она встретила его в такой
ситуации, была бы лекция о его многоложном поведении и о том,
что он сам во всем виноват.

--Была драка,-- только и сказал он, решив пока не рассказывать
Жанет об иоахе и встрече с кайфецом. Он расскажет ей позже,
когда придет в себя.

Она забрала у него плащ и маску и отнесла их в прихожую, а Хэл
упал в кресло, устало прикрыв глаза.

Но тут же их открыл, вздрогнув от звука льющейся в бокал
жидкости.  Жанет уже обнаружила бутылку и теперь стояла перед
ним с бокалом жучьего сока в руке. Его запах и мысль о том,
что эта нежная девушка сейчас будет пить эту омерзительную
бурду, вызвали в его желудке очередную бурю.

--Kuetil? -- она подняла брови.

--Так, ничего,-- простонал он.-- Со мной все в порядке. Она
поставила бокал на столик и, взяв Хэла за руку, отвела его в
спальню. Там она заботливо помогла ему улечься и наклонилась,
чтобы снять сапоги. Он не сопротивлялся. Она расстегнула ему
рубашку и, нежно погладив по волосам, спросила:

--Ты действительно хорошо себя чувстсвуешь?

--Шиб. Да сейчас, если бы весь мир ополчился на меня, я
справился бы с ним одной левой.

--Хорошо.

Скрипнула кровать. Жанет встала и вышла. Хэл начал
проваливаться в сон, но, услышав шаги, снова открыл глаза и
увидел у себя под носом бокал.

--Не хочешь глоточек?

--Великий Сигмен! Да неужели ты не поняла до сих пор, что
я...-- он даже сел от возмущения.-- Почему мне плохо, как ты
думаешь? Да просто не терплю я этого! Меня тошнит от алкоголя!
И я не могу смотреть, как ты пьешь эту мерзость! Потому что
меня затошнит от тебя! У тебя вообще есть мозги?

Ее глаза широко открылись, кровь отхлынула от лица. Но губы
оставались по-прежнему яркими -- кроваво-красная луна в белом
озере. Рука задрожала так сильно, что она пролила напиток.

--Но... но почему...-- пролепетала она.-- Ты... ты же сам
сказал, что тебе хорошо. И я поверила. Я... я подумала, что ты
хочешь спать со мной.

Хэл громко застонал, закрыл глаза и откинулся на спину. Ей
совершенно была чужда ирония -- они понимала все буквально. И
ее уже не переделаешь. Если бы он сейчас не был так измучен,
ее открытое предложение возмутило бы его. Ведь точно то же
самое говорила Алая Женщина, пытаясь соблазнить Предтечу, как
повествуется об этом в "Западном Талмуде".

Но было еще нечто, поднимавшееся из тайных уголков его
сознания, нашептывающее, что она в самых простых и ясных
словах выразила то, что он хотел от нее услышать всем сердцем.
Но нашла же время! Сигмен побери!

Звон разбитого стекла прервал его мысли. Он подскочил. Жанет
стояла с искаженным страданием лицом, и слезы медленно
катились по ее щекам. В руках уже ничего не было. Большое
мокрое пятно на стене, с которого еще сбегали тонкие струйки,
свидетельствовало о том, что стало с бокалом.

--Я-то думала, что ты любишь меня! -- закричала она.

Он, не в состоянии ничего ответить, молча взирал на нее -- в
голове не было ни одной мысли. Девушка круто развернулась и
выбежала из комнаты.  Он услышал ее громкий плач и прихожей.
Не в силах этого перенести, он вскочил с кровати и побежал за
ней. Хотя квартира и считалась звуконепроницаемой, мало ли, а
вдруг кто-нибудь услышит ее вопли?

Но дело было не только в этом; она затронула в нем нечто, чему
он еще и сам не мог найти названия.

Остановившись в дверях, он, глядя на ее скорбную фигуру,
тщетно искал слова. Но он не знал, не умел, не представлял
себе, что нужно говорить и делать, когда перед тобой плачет
женщина, а не гайка.

Наконец он решился, робко подсел к ней и тронул ее за плечо --
такое мягкое и нежное.

--Жанет...

Она обернулась, порывисто уткнулась ему в грудь и, всхлипывая,
заговорила:

--Мне показалось что ты меня совсем не любишь. А для меня это
непереносимо. Я просто умру без любви.

--Ну, Жанет, я... Я вовсе не это хотел сказать... я не...

Он замолчал. У него не хватало смелости, чтобы признаться ей в
любви.  Никогда, ни одной женщине он не говорил ничего
подобного (любовь к Мэри была лишь "супружеским долгом", и
признания были лишь частью предписанного ритуала). И ни одна
женщина тоже не говорила ему никогда ничего подобного. И вдруг
эта девушка с далекой планеты, по сути, только получеловек,
отдает ему в дар всю себя -- и душу, и тело. С ума сойти
можно!

Он тихо заговорил. Слов искать уже было не надо, так как он
цитировал Статью Морального Кодекса АТ-16:

--...все существа с сердцем, расположенным справа -- братья...
Мужчины и женщины -- братья и сестры. Любовь разлита во
всем... но любовь должна быть возвышенной. Мужчина и женщина
должны чувствовать здоровое отвращение к животному
физиологическому акту, который Космическое Сознание пока еще
считает объективной необходимостью для дальнейшего
эволюционного развития. ...Придет время, когда дети будут
зачинаться лишь мыслью о них. ...Мы, сигмениты, признаем
сексуальные отношения лишь с одной целью: рождение детей,
получение потомства...

Ба-бах! Его голова дернулась, и перед глазами поплыли радужные
круги.

Это Жанет, вскочив на ноги, изо всех сил влепила ему
затрещину.

Ее глаза метали молнии, она открывала и закрывала рот, словно
у нее от ярости перехватило горло. Так ничего и не сказав, она
повернулась и убежала в спальню. Хэл поплелся за ней. Девушка
лежала ничком на кровати, снова захлебываясь от плача.

--Жанет, ты не понимаешь...

--Fva tuh fe fu'!*

*Какой же ты дурак! (искаж. франц.)

Когда до него дошло, что она сказала, его лицо залилось
краской.  Ярость ударила ему в голову: он грубо схватил ее за
плечи, рывком поднял, развернул лицом к себе и вдруг сказал:

--Но я же люблю тебя, Жанет. Очень люблю.

Эти, казалось бы, обычные слова сейчас прозвучали для него
самого как-то непривычно: то, что она называла любовью, было
для него абсолютно чуждым или забытым... как это лучше
сказать-то? -- заржавленным, нуждающимся в полировке? Он
держал в своих объятиях создание, чья природа, инстинкты,
образование -- все вертелось вокруг одного ядра: любви.

А он-то думал, что этой ночью он уже выплакал все свои слезы!
Но сейчас, забыв о своем решении не рассказывать о своих
приключениях, по мере того, как он шаг за шагом описывал ей
все ночные события, слезы снова заструились по его щекам.
Оказывается, что за тридцать лет их накопилось у него столько,
что еще не скоро он сможет выплакать их все.

Жанет тоже плакала и горько каялась в том, что рассердилась на
него, и обещала, что больше никогда-никогда... А он говорил
ей, что теперь все в порядке. И они целовались снова и снова,
пока, как два ребенка, лишившиеся сил после бурной ссоры и не
менее бурного примирения, незаметно для себя уснули.


(окончание следует)