Б. Михалев УПОДОБЛЕНИЕ РЕКЕ --------------------------------------------------------------- (с) Борис Михалев Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с разрешения автора. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия автора запрещено. --------------------------------------------------------------- 1. Ставить своей целью совершенство для тех, кому оно явно не по силам, - непростительное зазнайство. Стремиться к счастью - унизительно для достоинства. Когда ты наиболее остро чувствуешь недоступность ни земной, ни небесной гармонии, остается сосредоточение на движении, уподобление реке, вечно бегущей из ниоткуда и в никуда, лишенной предмета будущих вожделений, но от которой невозможно оторвать глаз сейчас и всегда в любом месте ее протекания. Шел дождь. Я брел по намокшему скверу. Листья прилипали к ногам. Огромный, подобный статуе Командора работы Церетели, Монстр Отчаяния плелся следом и, изредка накрывая мою голову пастью, зубами начинал сдавливать шею. Стоило двинуться быстрее, он отставал, но звук тяжелых шагов и хриплая отдышка настигали, подобно эху, в любом месте доступного для передвижения пространства. Подобно ветру, выли они - суть раздражение и обида. Ох как тянуло пойти окончательно у них на поводу! Не отнимешь у отрицания честности и близости к душе (по сравнению с ним жизнерадостность отдает кичливой показухой, кривлянием, дешевым актерством). Однако, оно как бы презирает шанс. Мешает сделать жизнь интересной, ограничивает, сковывает движения, не дает простора внутреннему маневру. Чтобы побороть скорбь, надо побороть мысль. Если ты позволяешь ей - хорошей - себя захватывать, то нет уже способов противостоять разрушительному отчаянию. Мысль часто становится до безобразия своей, теряет всякий предел и меру присвоения себя личности. В унынии - вялость безволия, тупость расслабления. Прежде преодоление его я мыслил как путь к бесстрастию. Это казалось заслугой, но отдавало застоем и духотой. Теперь я жажду только ветра в лицо. Без цели пить его свежесть и наращивать скорость. Не взирая на боль, идти сквозь нее. Согласиться с ее присутствием, но не брать с собой. Все быстрее, быстрее, быстрее! Вязкая инертная масса виснет лишь на неповоротливой душе, делая ее тяжелой и сонной. Можно обогнать в жизни любую страсть. Можно обогнать смерть. 2. Жажда жизни во мне и влечение к смерти - одно и то же чувство. Я не имею ввиду что-то философское, вытекающее из разграничения между Царством Божьим и Царством жизни/смерти. Здесь нет вообще никакой философии. Жизнь и смерть совмещены у меня в одном моменте времени, в одном внутреннем состоянии. Это и мешает мне как покончить с собой, так и прервать обиду и начать радоваться. Боль не бывает несчастной, счастье не бывает безболезненным. Эти двое так же не следуют друг за другом. Они постоянно - одно лицо. И в этом моя невыносимая ежеминутная как бы измена самому себе. Если я хочу быть целостен, когда я испытываю страдание, я должен быть весь только страданием. Но в момент самой невыносимой боли, когда ледяная вьюга поет в душе, я вдруг чувствую как бы чье-то теплое прикосновение, почти физически слышу усмешку. И это тепло не радует и не согревает. Оно нарушает мое внутреннее единство, полноту приверженности боли. Этот внутренний голос есть надругательство меня над самим собой. Когда же я начинаю оттаивать, вовне собираются тучи, и холодный душ судьбы окатывает меня с головы до ног. Монстр Отчаяния приблизился. Чтобы предотвратить интим, я начал с ним разговаривать: - Почему самое страстное желание человека всегда связано с тем, чего он не может или что ему недоступно?! Бывает, когда ты чего-то жаждешь и стремишься к этому - хоть лбом об стенку бейся - бесполезно, а когда уже перегорел, это самое прежде желанное лежит, валяется - бери/не хочу. Почему Бог никогда ничего не дает человеку во время?! Когда последний чем-то владеет, то или еще не способен осознать его ценность, или ему уже это стало по хрену, а в промежуточный между этими периодами момент внутренней зрелости, готовности и алчущей необходимости или обстоятельства издеваются, или нет сил ни душевных, ни физических этим овладеть. Все - не вовремя: когда не имеешь, жаждешь, а если получаешь - разочаровываешься и почти не пользуешься, уже прошла страсть, давшись в руки, оно теряет свое очарование, или дается в руки только когда уже его потеряло. - А может просто ты сам не умеешь ничем нормально воспользоваться? Ведь для того, чтобы чем-нибудь по настоящему владеть, нужно уметь вкладываться в это, отдавать ему свою энергию, ценить настоящий момент, довольствоваться в нем малым, то есть меньшим, чем в мечтах, ибо реальность любого предмета всегда проигрывает положительным относительно него ожиданиям, перестать быть в реальности на чужбине, а родину оставлять в мечтах, научиться черпать смысл действительности в ней самой, а не в ее отвлеченных схемах, лежащих вне ее. Ты всего этого не умеешь. - Ты прав, но меня сейчас не интересует никакая правота. От всяких выводов для меня как-то вдруг невзначай потянуло смертельной скукой! - Но ведь чтоб бороться с болезнью, ее нужно прежде всего проанализировать. - Я много уже прежде анализировал! В результате душа перестала высекать искру. Пропал задор. Мудрость сегодня меня раздражает. Знание о перевоплощении нужно тому, для кого оно нежелательно, кто его искренне хочет прекратить. Я же испытывал по поводу этого знания радость: что (из-за лени) не успел сейчас успею в следующей жизни. Я хотел жить, но со мной это знание играло шутку. Предчувствую: то, что пытаюсь отложить, потом не дастся, будет как конфетка на веревочке дергаться вверх, пока я хочу, а потом, когда перестану хотеть, дастся. Кто хочет жить, не должен знать о возможности перевоплощения и его неизбежности, он должен думать, что жизнь одна, и то, что он здесь не добрал, уже нигде не доберет. Наверное, это так. "Когда же глупец на свое несчастье," - говорил Будда - "овладевает знанием, оно уничтожает его удачливый жребий, разбивая ему голову." Многие люди не столько боятся смерти, сколько надеются на нее. Одни - что она прекратит страдания, другие, что откроет новый доселе невиданный мир, третьи, что после нее продолжится нечто похожее на жизнь и там будут возможны те же радости. Но она обманывает всех троих: страдания остаются, потому что остается сознание, мира другого нет, умерев мы остаемся в том же, но лишь как наблюдатели, без способности участия, следовательно, и нет возможности испытывать радости, только присутствовать при чужой радости, нет возможности ничего изменить, исправить, наверстать, при том, что остается потребность все это сделать, все прежние чувства, мысли, привязанности. Это и есть ад. Понимание этого, а может, что-то другое удерживало меня, когда я подходил к грани окончательного отрицания жизни. Это была не трусость. Надо мной как бы кто-то подсмеивался, влагая в мое сознание в самые критические мгновения чувство непререкаемой ценности жизни, и это было глумлением надо мной, издевательством над серьезностью боли, следовательно намек на глупость привязанности ко всяким чувствам. Когда же я становился на эту позицию - пренебрежения к эмоциям - меня начинали одолевать зевота и сонливость, я начинал засыпать, становиться тупым и вялым, и в тайне завидовал тем, кто был активен и страстен, эта зависть, постепенно накапливаясь, выделяла из себя черную перебродившую тоску, которая была вязкой как смола, замедляла и тормозила движения и вводила меня в какое-то жгучее оцепенение, когда изнутри тебя разрывает, а снаружи ты болезненно ничего не хочешь - настолько, что почти и не можешь ни поднять руки, ни повернуть головы. 3. - Если тебя больше не интересует истина, может быть, тебя интересует жизнь? - Истиной я овладел, жизнь мне не дается, или правильней сказать, я не могу ей воспользоваться, так как я отравлен истиной. - А может быть тебя и к истине потянуло, чтобы прикрыть, облагородить, повысить в статусе свою изначальную вялость и неспособность к жизни? Иначе бы ты не говорил о ней достигнутой с таким пренебрежением. Иначе она была бы для тебя тем наркотиком, который привносил бы ту потерянную тобой искру, которую тебе ежедневно приходится мучительно высекать из своей души, и тебя бы не тяготило и не пугало наступление телесной гибели, все плотские моря были бы тебе по колено. - Может быть. Не знаю. Но это не важно. Видишь, истина оказалась не достаточно сильным средством, или я недостаточное количество и неправильно ее употребил. Но хмель ее начал отпускать, преображаясь в тупое безразличие, а затем пришел ты и властным голосом потребовал от меня участия в том, к чему я стал, или (может быть, ты и прав) и был не способен. - Какой властный голос? Чего ты делаешь из меня мента какого-то! Я просто составляю тебе компанию, задаю вопросы, разделяю твое одиночество. - Лучше бы ты сдох. - Если бы я сдох, тебе снова было бы скучно, исчезла бы напряженность твоей внутренней жизни, ты бы снова стал расслабленным умиротворенным увальнем. - А с тобой я становлюсь шизиком. Но не важно... . Не об этом речь. Итак, жизнь отвратительна, но привлекательна, истина великолепна, но скучна. Мне требуется что-то кроме истины и жизни. Да вот беда, за их пределами ничего уже и не существует. Истина всеобъемлюща, она везде, нет никакого существования и возможности существования, которое бы в нее не входило. Жизнь, как верный ученик, стремиться повторить все контуры своего кумира, воплотить в бесчисленности своих изгибов его полноту. Если мы и найдем какую-то область, не охваченную жизнью, она обязательно будет охвачена истиной. Но я умираю! Я катастрофически хочу что-то другое, помимо истины и жизни. - Может быть таковым является творчество? - Нет. Оно также исчерпывается некоторым соотношением этих двух. - Так что же тебе нужно? - Мне нужен ты, Монстр Отчаяния. - Хотеть меня, это, вообще-то, грех. Да и не женщина я тебе, чтоб меня иметь. Я для тебя лишь свободный собеседник. Если тебе удастся поставить меня в шестьдесят пятую позу из Кама-сутры, я перестану быть Монстром Отчаяния. Тогда ты научишься владеть собой, и у тебя внутри наступит тишина, исчезнут всякие разговоры. - А сколько там всего этих поз? - В Кама-сутре то? Шестьдесят четыре. И все неудобные. - Я не сказал, что я тебя хочу, я сказал, что ты мне нужен. Ты - порождение того, чего нет, посланец Небытия. Но соткан-то ты из жизни, поэтому ты и подвел меня с ее стороны к великому Ничто - с противоположной, относительно моего прежнего к нему подхода (через мысль). - Какие к черту у Небытия могут быть стороны. И объяснись точнее, к чему это я откуда тебя подвел, может быть я точнее пойму свою функцию. Ты все время не хочешь быть со мной на равных. То раком пытаешься меня поставить, то наоборот, претворяешься несмышленым ребенком при мне - поводыре. Научись независимости и признай ее для других! - Если бы я ей научился, я бы тебя прикончил. Ты - часть меня, следовательно от меня зависим, и явился в результате моего попадания в сети собственной слабости. Так что, вот такая цепь зависимостей. Где есть множество кого-то, возможность с кем-то общаться и что-то для других признавать, все они - эти многие - вагончики одного поезда: я тяну заднего, меня тянет передний. И всякое движение вынуждает к размножению взаимосвязанных и влияющих друг на друга «я». Независимость - это полная остановка и полное одиночество - пребывание в великом Ничто. Локомотив поезда - всегда страсть. Сквозь ее призму Небытие кажется устрашающей черной дырой, бесцветным и бессмысленным местом во Вселенной - одним из мест - средоточием зла, имеющим границы, за пределами которого существуют интерес и полнота, и из которого, сейчас туда попав, в будущем в разные стороны можно выйти и вернуться в полную красок и добра жизнь. Остановка при таком взгляде на ничто вызывает жгучую скуку, одиночество - тоскливый ужас. На самом деле Ничто потому так и называется, что его нигде нет, оно не ограничено, оно везде, поэтому и отсутствует. Существует, имеет начало и конец, только то, что введено в рамки, следовательно, частично, фрагментарно, однобоко. Что-то есть только, когда есть нечто, когда есть все, то нет уже ничего. Полнота это и есть Небытие. Но у меня не хватает сил отринуть половинчатую теплоту, моя душа в недостаточной степени проникнута величием абсолютного Холода. - Хочешь я сам дам тебе в руки оружие, которым ты сможешь меня убить? - Попробуй, если у меня хватит сил его удержать. Ты ведь такой кабан немереный. Небось тонну поднимешь и не закряхтишь. - И то верно. Но слушай. Ты хочешь уйти из страсти в бесстрастие. В этом твоя ошибка. И то и другое есть твое вращение вокруг того, чего тебе хочется и чего тебе не хватает. Ты говоришь: «Меня ЭТО волнует» или «Меня ЭТО не волнует», но само ЭТО продолжает в тебе присутствовать. Надо избавиться от ЭТОГО, и тогда ты найдешь Ничто. Когда для тебя все важно это по сути равняется тому, когда для тебя ничего не важно. Бесстрастие - это твоя мысль о бесстрастии. В свободе нет ни страсти, ни бесстрастия. - Да, я уже понял, что бесстрастие это есть как бы форма обиды за невозможность удовлетворить страсть. Безразличие - вид эмоций, оно - НЕЧТО, а мне нужно добиться водворения в себе НИЧТО. Все, что попадает в мою душу, действует на нее подобно гвоздям, попавшим в желудок. И переваривая всю эту железную дрянь и истекая кровью, моя душа мечтает о пустоте, но о такой пустоте, в которой бы не было скучно, не о пустоте-вакууме, где ты мечешься в суете и панике, как единственная недооткачанная из резервуара частица, а о пустоте-покое, абсолютной пустоте где и меня тоже нет, есть только внимательный пристальный взгляд, который вроде и мой, а вроде и не мой, не поймешь чей. - Но ведь на самом деле, все предметы, режущие тебе душу, не острые и не металлические. Это твое свойство - воспринимать их такими. - Пусть так. Пусть останется мир, я хочу избавиться от себя. 4. Монстр замолчал и на некоторое время отстал. Я шел, не оглядываясь, свернул в переулок, миновал несколько домов, возле последнего обратив внимание, что стены, обращенные ко мне, совершенно глухие и окна на них искусным образом нарисованы, открылся сквер, знакомый мне прежде по памятнику какому-то революционеру, фамилию которого, сто раз ходя мимо, я так и не удосужился прочесть. Но сейчас на его месте я увидел вздымающуюся вверх колокольню и от неожиданности вздрогнул. Через секунду я заметил, что она прозрачная и колышущаяся, сквозь нее были видны деревья и скамейки и тот самый монумент, а из-под самого неба с высоты птичьего полета раздался знакомый хохот. Я перевел дух и прошел мимо. Колокольня последовала за мной, чуть не разорвав мне перепонки своим громовым голосом, казалось, способным заставить всех жителей Москвы закрыть уши руками и присесть на корточки. Но слышен то он был на самом деле только мне: - В прошлом относительно людей, которые однозначно предпочитают жизнь и добиваются в ней успеха, в тебе было некое духовное чванство. Вся их возня тебе казалась детством и несмышленостью, тратой времени не та то, на что надо, их ограниченностью и замкнутостью сознания в одной плоскости. Самого себя в сравнении с ними ты воображал живущим в трех измерениях, и хотя ни в одном из них далеко не двинулся, сам факт преодоления двухмерности давал тебе повод для самодовольства. Но пренебрежение к мирскому было в тебе не результатом высокого духа, а следствием общей вялости и инфантильности. И теперь, когда я помог тебе это осознать, ты стал пробуждать в себе интерес к явлениям, а не только к бесплотным принципом, захотел деятельности, но уже стал чужой там среди жизнерадостных, их мир тебя отторгал, там, где у самых нежных подростков что-то получалось, ты терпел неудачу, князь мира сего надсмехался над тобой, требовал полного себе подчинения, не прощал "духовности", одновременно и к последней ты стал относиться как к религиозности инвалида, то есть все более склоняться к мысли, что она стала вырабатываться твоим организмом как защитная реакция от нежизнеспособности. Мне даже трудно сказать, прав ты был в этом или нет. - Как это трудно сказать, кода ты сам все время наталкивал меня именно на эту мысль! Это все твоя работа, что я потерял уважение к своему прошлому! - Я не на эту мысль тебя наталкивал. Я, если одной фразой формулировать, хотел тебе сказать, что ты, во-первых, рано похоронил себя для жизни, во-вторых, в этом и в принципе не было никакой необходимости, так как нет противопоставления духа и плоти, а есть противопоставление радости и уныния, аскет и блудник могут быть едины как в энергии, так и в апатии. На твою расслабленность и бездеятельность я хотел тебе указать, скребя твою душу своим острым ногтем. - Но ты уходишь от ответа. Говори прямо, действительно ли я нежизнеспособен, и духовность - фальшивка? - Духовность твоя - не фальшивка, но она недостаточна. Что касается жизнеспособности, я не сказал бы, что у тебя ее от природы нет. Ты ее как-то развил в результате некоторой поверхностности, суеты, нежелания ни во что углубиться, не на чем концентрироваться, желания схватить все сразу, неумения фиксироваться на данном моменте и данных обстоятельствах, помещать себя в настоящее целиком и двигаться по нему непрерывно. Твой ум все время вспархивает, как бабочка и улетает то к прошлому, то к будущему, то к мечтам. Когда в тебе является жажда жизни, тебя интересует в ней в равной степени все, и ты не можешь выбрать, чего именно тебе в данный момент больше хочется, не удается установить разумную последовательность своего участия в многообразии процессов. Взявшись за одно, ты не в состоянии временно отодвинуть на задний план все остальное. Смотря со стороны на жизнь в хорошем расположении духа, краски каждого фрагмента бытия так в тебя западали, что не было никакой возможности оторвать глаз от всего сразу. Но это возможно было только при взгляде со стороны. Когда ты робко начинал до чего-то дотрагиваться, как любовник-девственник, в первый раз коснувшийся женского тела, тебя одолевало беспокойство из-за того, что где-то есть другие женщины, не менее интересные, чем эта, и ты отвлекался от процесса, любовница видела, что мысли твои не с ней и отвергала тебя, ты бежал к другой, с ней происходило то же самое, к третьей - а та уже была с мужчиной, ты возвращался к первой, но она оказывалась занята, аналогично и вторая, тогда тебя охватывала обида, ты отстранялся от всего и впадал в апатию. Вообще, обида, но не в обычном понимании - на кого-то конкретно - а в неком глобальном масштабе - на Бога, что ли - играла в твоей жизни чуть ли не самую первую роль. Пеняя на судьбу, но именно на нее возлагая надежды, а не на свои собственные усилия (тебе, действительно, редко что давалось легко, но тыкнувшись пару раз в стену, ты бросал и отступался, и не от того, что у тебя пропадал к этому интерес - ты продолжал этого хотеть - но впадал в некое раздраженное оцепенение и не шевелил ради этого пальцем), хотя это была даже не надежда, а требовательное ожидание того, что обидчику станет плохо и он придет просить прощения и принесет на блюдечке то, что отнял (обидчиком в данном случае был Бог), когда ты начинал предчувствовать в каком-то эпизоде благоприятное к себе развитие судьбы, то гнев и протест поднимались в тебе против того, чтобы принять дары удачи. Раздражение заставляло тебя отказываться именно от того, чего ты хотел и ждал: что-то давалось само собой, без твоей суеты и нервов, однако, теперь ты это уже интерпретировал по-другому, что игнорируется твоя воля, что тебя ведут на поводке к, пусть хорошему, но теперь уже не собственноручно выбранному, а навязанному, так как ты к этому стремился прежде, а не сейчас. Ты так долго этого желал и ждал! А когда оно стало появляться на горизонте, обиделся, сказал: "Опоздали! Раз так долго не было, то вообще не надо!", и спрятался в кусты, в результате то, что шло к тебе, прошло мимо. И ты продолжал абстрактно поэтизировано хотеть самого прозаичного, только что бывшего на расстоянии вытянутой руки, ты любил уже не нечто реальное, а свой выдуманный усложненный и искаженный его образ, поэтому настоящее всегда казалось тебе не таким, неправильным, кривым, косым, не дотягивающим до…, вообще не имеющим отношения к необходимому. - Мне это все понятно было и раньше. Но странно, почему-то из твоих уст это звучит как-то по-новому. Он усмехнулся: - Из моих уст все знакомое звучит по-другому. Даже "дважды два - четыре". - Я, действительно, злился, прежде всего, на то, что ничего не приходит само собой. Но когда что-то начинало приближаться именно таким образом, я начинал чувствовать себя пассивным, относительно обстоятельств. Я хотел, чтоб все пришло само собой, но я был бы наверху, чтоб мне не всучено было что-то, не засунуто в рот, а чтоб мне подвернулось стать победителем. Плюс к тому, я чувствовал, что я боюсь обладать чем бы то ни было, и желаю не столько того, чтоб это получить, сколько нацелен на это для того, чтобы кто-то страдал от того, что у меня этого нет. Кто-то ответственный. Людей-то я часто прощал, а вот на Бога моя обида была постоянная. Я хотел, чтоб Он был как человек и мучился совестью от того, что меня чего-то лишил. - А помнишь ли как сказано, что хула на человеков простится нам, а хула на Духа Святого - никогда. - Помню. И мне это часто приходит на ум. Но я ничего не могу с собой поделать. - Но ведь все, что тебе, как ты выражаешься, "всучивается", это твоя судьба, которая всегда лучше тебя знает, что на самом деле для тебя хорошо. - А я не хочу, чтоб было хорошо! Я хочу, чтоб было так, я хочу. Это вопрос моего достоинства, понимаешь ли ты это, пузырь мыльный! - А не боишься ли таким образом однажды упустить какой-нибудь единственный в твоей жизни очень важный шанс? - Да я всего боюсь. Я последнее время какой-то зашуганный стал, вздрагиваю от каждого шороха. - Судьба, она ведь не обижается и не выпендривается, как ты, который отпихивается от чего-то руками и ногами, а на самом деле самым страстным образом этого желает. Она терпелива и заботлива, но если ты однажды, будучи в злости и раздражении, отказываешься от того, что она, искренне стараясь, для тебя готовила, она просто от тебя отворачивается, отряхает прах твоего дома со своих ног. Ведь, как ты помнишь, дастся - имеющему, а у не имеющего отнимется и последнее. - Мое соприкосновение с истиной привело к тому, что я перестал быть настолько глуп, чтобы обижаться на людей, но это соприкосновение было недостаточным для того, чтоб я стал настолько совершенен и был способен ни на кого не обижаться. - Но ведь Бог - это есть самое лучшее, самое тонкое в тебе самом. Отторжение этого выводит твою личность на периферию во внешние грубые слои, разлагает ее, и ты теряешь самое ценное, что в тебе есть. - Знаю! - заорал вдруг я в ярости, развернулся и швырнул в Монстра камнем, он пролетел сквозь него, ударился об скамейку и проскакал между ног у старушки, которая опасливо покосилась на меня и ускорила шаг - Знаю. - уже тихо и смертельно устало - Но ничего не могу с собой поделать. Некоторое время мы шли молча, оба погруженные в мои мысли. - А нужно ли мне тебя убивать? - произнес я наконец себе под нос, ни к кому не обращаясь. - Это ты кого спрашиваешь? - Да сам себя. Ладно… . Я хочу послушать дальше начатые было, но прерванные мной твои рассуждения о моем "духовном" чванстве и последующем разочаровании в духовности. - Изволь. Но прежде я хочу сказать, что без меня не было бы этого разговора - а он ведь для тебя важен, не смотря на то, что ты хочешь достичь внутреннего безмолвия - не было бы творчества, не было бы эйфории полета, когда я снимаю свою пасть с твоей головы. Полнота построена на контрастах: чем круче отчаяние, тем легче потом душа. - Третий закон Ньютона? Ты банален! Он и не заметил моего восклицания: - При малости этих противоположностей, когда оба они, вместе взятые, не заливают до краев сосуд твоей жизни, оставшееся пустое пространство заполняется скукой, которая давит и уничтожает все, кроме себя. Она есть наркоз - обезболивающее и одурманивающее зелье… . - Я же уже сказал тебе, что ты мне нужен. Зачем ты мне при этом еще чего-то доказываешь? Тебе нечего бояться. - Бояться следует тебе. Или ты думаешь, что изведал всю мою глубину? - он зычно захохотал так, что на душе стало тревожно - Я лишь прикоснулся к тебе, любя, и оставил простор для творчества, даже, можно сказать, выдавил его из тебя. Вообще, я умею стирать личность в порошок, в прах. Я все это говорил, чтоб мое присутствие не казалось тебе неким твоим ущербом, не мешало чувствовать свою полноценность. - Я жду продолжения обещанных рассуждений. - Прости, прости, - он заюлил, став больше похожим на беса соблазнителя, чем на Монстра Отчаяния - увлекся опять. Отдыхая, люблю поболтать. Язык без костей. 5. Монстр был вполне расслаблен. Он казался отпускником, снявшим строгий костюм с удушливым галстуком и прогуливающимся по пляжу в шортах и майке: - Прежде у тебя были принципы, по которым ты жил, и творчество, ради которого ты жил. Теперь, когда первые, хоть и остались столь же весомыми, но сильно потеряли в привлекательности, а второе, хоть осталось столько же интересно, но начало казаться, наподобие наркомании, медленным самоубийством, ты нарушил принципы и намеренно стал пускать петуха в песнях, не испытывая при этом угрызений ни совести, ни вкуса, но до истины то ты все таки в свое время чуть-чуть коснулся, поэтому ты мог действовать против нее по воле страстей, но сделать принципом ложь, что есть залог счастья, не удавалось. Вранье растет на плодородном черноземе. Душа, до которой коснулось знание, мертва и выжжена, истина - напалм, превращающая грязную пашню в чистую пустыню. Конечно приятно чувствовать себя стоящим над всей этой жидовской возней, презирать и не злиться на тех, чья жизнь ею исчерпывается, удовлетворяясь сознанием величия, по сравнению с ней, своих ценностей, прощая на этом основании этим тараканам все обиды, обманы и уколы в твой адрес. Но когда ты вдруг прозреваешь относительно того, что тебе то нужно все то же, что и им, но лишь в меньшей степени, что у тебя лишь холоднее кровь, она медленней бежит по жилам, слабее желания, что более медленно и вяло, но движешься ты в ту же сторону, что и они, а не в противоположную, как ты это себе возомнил, и возвышенные идеальные принципы, которые ты взял себе на вооружение, по-настоящему, до конца соблюдать не способен - они тебе нравятся только в начале, привлекают экзотичностью, романтикой и благородством, но впоследствии становятся скучны, в духе ты оказываешься точно таким же рассеянным, быстро утомляющимся и во всем разочаровывающимся, ленивым и неспособным к сосредоточенному устремлению в одну точку, являющимся залогом любых достижений и свершений, как и в погоне за плотскими утехами - и вот тогда ты и начинаешь чувствовать себя не человеком среди волков, а среди них же рептилией, и ты уже не делаешь разницы между своей душевной и духовной слабостью, они тебе обе становятся одинаково противны, хотя прежде ты считал (и в общем и не отказался от этого знания), что усиление духа должно сопровождаться ослаблением страстей. - Ты знаешь, я сейчас в лучшие свои минуты все время думаю о том, почему истина стала скучна. Как такое вообще может быть?! - И каков вывод? - Истина сама не дается никогда в руки. Все принципы, а также и формы творчества - сосуды, в которые мы наливаем ее из источника. Так вот, опостылевают нам именно эти емкости, а всякое соприкосновение с самой истиной оживляет и вносит в существование осмысленность. Как бы я мечтал лечь на землю у родника и непосредственно подставить рот под ее тоненькую струйку. Но нет такого места, где бы она текла постоянно. Каждый раз пробивается из глыбы бытия в совершенно неожиданных местах - то в принципах, а то в их нарушении. Хотя, конечно, последнее… . - Нетипично, ты хочешь сказать? - Не знаю… . В общем, лучше, чтоб этого не происходило. Так случается, если ты разучиваешься истину искать и каждый день радоваться находке, а приравниваешь встречу с ней к встрече с формой и идешь к ней, точно зная, где и в каком виде она будет тобой обнаружена, как хозяин, выходя утром во двор, уверен в наличии в будке на цепи собаки. И тогда истина ускользает даже из самых облюбованных ей мест, и самая, что ни на есть совершенная форма вдруг уродливо искривляется, и однажды самый чистый лик вдруг показывает язык и строит гримасу. 6. - Итак, твоя неспособность предаться чему-либо полностью и серьезно, будь то земные достижения и удовольствия, или духовный подвиг, отсутствие в тебе энергии, которую можно было бы направить на то или на другое, привели тебя к разочарованию в любых путях, то есть в деятельности как таковой, отсюда - растительное безволие, апатия и прокисшая прострация. А остаток энергии, которой мало, чтоб чего-то достичь, но много, чтобы просто оставить ее внутри, тратится на расшатывание нервов и превращает тебя в шизика. Все это разлагает тебя и скоро лишит возможности мыслить. - Я не нашел заинтересовавших меня путей, но подобно реке, стал исповедовать движение само по себе, освободил его от целей. Сказано это было тихо, а Монстр пребывал в каком-то энтузиазме и даже не обратил внимание на мои слова: - Индифферентность привела к тому, что для тебя перестали существовать правильный и неправильный образы жизни, в обоих из них, если я тебя верно понял, при взгляде под определенным углом ты готов обнаружить истину. Помнишь ли "Откровение": "И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих." Не о тебе ли это - приравнивающем благодеяние и бесчинство? - Вряд ли. Это не о приравнивающем, а о примиряющем, смешивающем добро и зло, стирающем их границу. Я же утверждаю, что эти двое не должны быть подвержены взаимопроникновению, но действие их ограничено некоторой сферой, за пределами которой есть Абсолютная точка, и относительно Нее они равны, будучи полностью различны (до несовместимости) относительно друг друга. 7. Монстр некоторое время, молча, шел рядом со мной, засунув руки в невесть откуда взявшиеся карманы. Сквозь него, как через облако выхлопных газов, которое по странной причине обрело устойчивую форму и не рассеивалось, проезжали машины, пробегали озабоченные пешеходы, мелькали собаки и кошки, при этом никому из них не разъедало ноздри канцерогенными парами, никто не чихал и не сплевывал. Только у меня перехватывало дыхание и отнимались конечности, когда он как цирковой лев, погружал мою голову в свою пасть, и словно древнеримский гладиатор, спрашивал у публики, отжирать мне ее или оставить на месте. Мы свернули в переулок, пошли мимо обшарпанных домишек, страшных запустелых заводских зданий с разбитыми стеклами, задних двором магазинов, заваленных сплошь деревянными ящиками, помоек, разросшихся далеко за пределы мусорных контейнеров. Стаи бездомных собак сидели вокруг и, синхронно повернув головы, бросали на меня зловещие взгляды. Бомжиха с синей и заплывшей одной стороной лица, запах от которой с противоположной стороны улицы чувствовался сильней, чем от помойки, сидела на перевернутом ведре, рядом валялись несколько набитых чем-то полиэтиленовых пакетов, а перед ней на метр спереди лежала ушанка и в ней блестело несколько монет (хотя, непонятно: кто ей на таких задворках подает?). Бомжи, говорят, если им везло, иногда ловили и ели собак, собаки, если им счастливилось застать кого-то мертво спящим, говорят, иногда ели бомжей, но в общем внешне их сосуществование выглядело не только мирно, но и счастливо. Мне надоела философская болтовня, я желал, чтобы Монстр умолк. Мне хотелось просто смотреть на предметы, окружающие меня, без всякой оценки и окраски. Они сейчас нравились мне любыми, какими бы грязными и вонючими не представали. Задерживаться возле надолго, конечно, не стоило, но с первого взгляда никакого омерзения ни в отношении чего не возникало. Мы снова вышли на относительно большую улицу, мимо засвистели мерседесы, мент стоял неподалеку на тротуаре и стриг зелень с хозяина богатого джипа. Чуть левее нас была кирпичная монастырская стена, из-за нее взвивалась красная огромная только что отреставрированная колокольня. Почему я все время имею сознание, что мы идем вдвоем? На самом деле я один. Я не должен оглядываться на него, он не должен спутывать мою волю. Мне надо избавиться от чувства необходимости согласовывать с ним все свои маршруты. Пусть он перемещается как хочет, в какое бы игольное ушко я не собирался пролезать. И это не должно быть в русле желания от него избавиться. Я просто путешествую и не отвергаю присутствия рядом с собой кого бы то ни было, но как они будут за мной поспевать и проходить в те двери, в которые я прохожу, это их проблемы. Свобода достигается дружелюбием ко всем навязчивым спутникам, а не противоборством с ними. Они в этом случае как по мылу соскальзывают с тебя. Я свернул в первый попавшийся переулок и прибавил шаг. Монстр начал пыхтеть и ворчать: - Вот куда ты спешишь? Объясни! От меня хочешь скрыться? Так я ж тебе рассказал, как меня можно убить. А прятаться и отрываться бесполезно. Если я в принципе где-нибудь существую, я даже не буду за тобой гнаться, ты сам меня неизбежно вызовешь. - Не собираюсь я от тебя убегать или уничтожать. Я уже говорил, что ты мне в некотором смысле нужен, хотя и выворачиваешь меня иногда наизнанку. - Нет. Это ты меня выворачиваешь. - Каким же, интересно, образом я тебя такого колоссального выверну?! - Ты заглядываешь мне внутрь, следовательно, видишь меня с обратной стороны, что равносильно выверту наизнанку. - Может быть, это ты берешь мою голову в свою пасть, а не я в тебя заглядываю? - Не важно. Ты меня видишь с изнанки, а я тебя -нет, значит, выворачиваешь. Я улыбнулся: - Тогда уж правильней сказать, что ты сам надо мной выворачиваешься… . - помолчав - Не смотря на то, что с тобой я чувствую себя, словно в стальных тисках, которые держат меня, не как положено подобного рода приспособлениям, а со всех сторон и за все места, но когда я остаюсь без тебя, я обращаюсь в совершенного придурка, клоуна, противного самому себе. И тогда я вызываю тебя, как ты сам правильно заметил. Но меня не устраивает скованность, поэтому я двигаюсь. - Куда двигаешься? - Просто двигаюсь. Расшатываю узы, стряхиваю тяжесть. - Но ведь у всякого движения должен быть смысл. - Нет! В том то и дело, что нет. Преодолеть бессмысленность не представляется возможным. Поэтому я должен научиться преодолевать апатию, вызванную отсутствием смысла, и двигаться - упрямо, напряженно, без пауз. И тогда само движение становится смыслом. - Но ты, таким образом, меня действительно убиваешь, - тавтология: отчаяние в голосе Монстра Отчаяния. - Никуда ты не денешься. Успокойся. Но претерпишь изменения. 8. - Наша главная проблема в том, что мы как бы все время стараемся друг друга потеснить, увеличить свой объем пребывания в мире за счет уменьшения аналогичного объема других. Каждая личность в пределе хочет, чтоб весь мир был - одно "я", никто не согласен умерить запросы и занять свое место в Единстве. Люди перестали ловить кайф от растворения непокорного "я" в гармонии целого. - На самом деле, в том, что "я" хочет стать Всем есть некоторый смысл. - О! Он есть для массы примитивных личностей. Но они-то и наполняют мир ненавистью и разладом. - Я не это имел ввиду. Прямая эгоистическая мотивировка содержит и искаженно являет нечто действительно исходящее от духа. Она как бы не в той плоскости проявляет духовный импульс, в какой следовало бы. Стремление же занять свое место в единстве, хоть и вынуждает быть скромнее и сдержанней, но по сути антидуховно. - Это почему же? - Потому что, дух говорит, что единство находится во мне, а не в некой внешней целостности, частью которой я мог бы стать. Гармония недоступна тому, кто принципиально примиряется с местом фрагмента. Его "я" остается вовне - в мире, а там личность, как бы она себя не вела - агрессивно или пассивно - мечется и страдает. "Я" - целостно само по себе - и в этом состоит голос духа. Но реализоваться этот призыв реально может только посредством подчинения себя внешнего себе внутреннему, а не посредством подчинения мира себе внешнему. - Значит, если "я" внешнее - как бы это и не совсем я, а лишь его маленькая второстепенная долька, так может и не следует достигать ее примирения с другими дольками?! Бессмысленно всякое самоограничение, а дозволенно и даже полезно с точки зрения проявления духа поступать, находясь в мире, совершенно противоположным образом? - Не следует развивать внешнюю сторону "я". Это все равно, как непропорционально большие обезьяньи руки при маленькой кошачьей голове. Смирять страсти нужно не для благополучного занятия твоим "я" - в качестве кирпича - места в здании, а для очищения внутри себя путей к изначально стоящему и не разделяемому на кубики зданию, которое все целиком твое, и выйдя к нему через многочисленные джунгли и лабиринты, уже нет необходимости занимать где бы то ни было место… . Впрочем, все эти фразы - из моего прошлого "я". Я талдычу их, словно из цитатника, не испытывая энтузиазма и не вкладывая в них энергии. - Значит ты во всем этом разочаровался? - Ничуть. … Но знаешь ли как прокисают великолепные вина, и облупляется штукатурка со святынь? Я пропустил через себя истину, к которой не был готов, и построенный на месте ее пребывания во мне алтарь превратился в гноящуюся зловонную язву, в центре которой, тем не менее, продолжает существовать чистый кристалл божества. - Но ты говорил о прошлом "я", нынешнем "я". Как это вяжется с рассуждением о "я" внешнем и внутреннем? - И прошлое и нынешнее “я” - внешние. 9. - Неужели ты усомнился в духе, предал его, сам оплевал и растоптал то, что было лучшим в тебе, выкинул на помойку, как хлам, духовное достоинство (а кроме него, иного у тебя быть не может), и маешься теперь среди мирских мерок, по которым ты - вошь, и мучаешься от своего ничтожества?! - Я усомнился не в духе, а в том, что мое в нем призрачное пребывание имело ценность. Да и вообще, имел ли я к нему какое-нибудь отношение, имея о нем понятие? Мне подумалось, не использовал ли я дух в качестве дающего самомнение утешения. При неспособности жить, не оправдывал ли некой мыслимой высотой свою общую вялость и нерешительность? Возможно, на самом деле отправной точкой для меня был именно мир, над которым при помощи духа я пытался реализовать свою заносчивость. Моя неспособность оказалась не просто неспособностью добиться чего то в мире, но и неспособностью вообще к чему бы то ни было. Вершины духа оказались для меня столь же недостижимы, как активная самореализация в жизни. - Не хочешь ли ты сказать, подобно скептикам, что дух - удел слабых, утешительная иллюзия неудачников? - Нет. Действительно, мирское и духовное достоинство противоположны. Но источник силы, на которых базируется их реализация - один и тот же: энергия, активность. Другой вопрос, что не всякому обладающему последней, мировоззрение позволяет обратить ее на дух. - Раньше ты называл это “загрязненностью сознания”. - Теперь - особенностями сознания. И если этой силы нет, если инерция столь сильна, что вяжет движения и мысли, делает их медленными и мутными, человек становится как муха, попавшаяся на липкую ленту. - И тогда достоинство его духовных потуг, хоть и имеет место по сравнению с тем случаем, когда нет духовных мотивировок, но в силу безуспешности совершенно микроскопично. - Я запутался, относительно того, когда и какие мотивировки в реальности имеют место. Я перестал понимать, какую действительную скрытую глубинную цель моя душа преследовала, когда внешне декларировала перед самим собой, как абсолютные ценности, духовное совершенствование и ничтожество мира. - Твоя духовность была только антигрех. Это правильно, но этого мало. Нет оригинальности, которая необходима для творчества. Ты провозглашал истинное творчество антиподом жизни. Выбрав определенную точку опоры, ты отвергал и презирал все, находящееся за ее пределами, хотя очень во многом опирался на эту объявленную тобой внешней, запретную, неприкасаемую зону (на самом деле выбор этой точки не противоречил использованию всего лежащего вокруг). Реально ты был приверженцем не чистого духа, а творчества, как одной из его форм, но наделил творчество качествами чистого бесформенного духа, поэтому и оказался "не способен" к тому, что явилось неправильной внешней интерпретацией, того, что ты действительно внутренне хотел. Мог ли ты встать на одну ногу, и так вечно балансировать на этой избранной точке, не опираясь более ни на что?! Ты считал, что должен. Однако, для этого по хорошему требовалось не иметь ног и всего прочего, ибо надо было просто сжаться в точку, а не стоять на ней. Последнее было жалко и смехотворно! Выбрав что-то одно, чтоб до него добраться, надо быть открытым к атрибутам всего остального. Тебе сверкнула истина. Осознав крысиность всякого миром обусловленного стремления, ты перестал действовать. Это была твоя ошибка. Помнишь, тот индеец из племени Яки говорил, что каждое его действие - глупость, но поскольку он не порабощен ей, вывел ее вовне себя и держит в руках, как нечто постороннее, она является глупостью контролируемой. Он активно двигался так же, как и все, душой причастные миру, хоть и видел равноценность успеха и неудачи. - Чтоб совершенствоваться? - Необходимо двигаться, пока ты не стал мочь все. Я напомню тебе еще Вивекананду. Он говорил, что Бог и камень одинаково неподвижны, но Бог не мыслит, а камень не может мыслить. Поэтому, если у тебя хотя бы на что-то в мире нет способности, попытка причислить себя к Богу может обернуться попаданием в шеренгу камней. Приступать к штурму неба следует не вместо, а после того, как покорена земля, когда в мире уже все познано, достигнуто, и этого показалось мало. - То есть царство земное - ступень к Царству Небесному?! Он не ответил. Мы продолжили путь. "И это говорит Отчаяние!" - то ли удивился я его оптимизму относительно меня, то ли списал на то, кем он является, некоторую грубость его суждений. 10. - К счастью иногда требуется идти тяжелым и изматывающим путем, карабкаться как на гору, срываться, разбиваться, долго лечиться и карабкаться вновь. - Ты понимаешь, идти долгим и трудным путем к счастью мне кажется унизительным для достоинства. - Ты же сам недавно отверг достоинство в качестве внутренне достоверного факта. - Я его не отверг, а усомнился в чистоте его появления во мне. Я задумался, было ли оно самостоятельным фактом, имеющим корни в себе самом, или росло на иной почве, было обусловлено посторонними по отношению к нему вещами. - Я думаю, что и то и другое одновременно. - Можно ли вообще сохранить достоинство, если знать, что оно хоть и истинно, но нечисто? Оно ревниво и не хочет делить душу с кем-то другим, даже если чем-то ему реально и обязано. - Можно сохранить. Ты должен расслабиться, сделать себя доступным для противоположностей, научиться их в себе бесконфликтно сочетать. Вспомни индейца Яки. У него был "путь с сердцем", то есть тот, любить который не требуется усилий. Когда он видел что-то грустное, обращался к духу, веселое - переключался на обычное человеческое восприятие. Он радовался в обоих случаях. Ему было легко идти. Он не чувствовал на своих ногах гири, он был подтянут и бодр, он был воин. Он не "вливал молодого вина в мехи ветхие", но только в новые. Он не стыдился того, что использовал свое высшее видение, когда ему по земным меркам становилось плохо. Он не требовал от себя, подобно тебе, быть приверженным чему-то одному во всем. Он впустил в себя одновременно и земную радость, и чистый дух, и не искал между ними компромисса, не урезал обоих. Он был то - весь дух, то - весь плоть, подобно реке, которая в одном месте тихая и спокойная, в другом бурная и опасная, и все же везде одна и та же. Грязными и чистыми бывают мысли, "я" - за их пределами. Ты это сам, между прочим, очень давно понял. То, что появляется и исчезает, может только принадлежать личности, но не может быть ей. Индеец сочетал "величайшее благородство с величайшей подлостью" и был счастлив. - Мы опять возвращаемся к вопросу о счастье. Я же тебе уже сказал, что… . - Главная твоя проблема не в том, что там для тебя унизительно или нет, а в том, что радоваться и любить ты можешь только от химической инъекции. - Нет! Главный вопрос - это вопрос достоинства. Достоинства и внутреннего порядка. - Про второе я быстрей соглашусь. И даже думаю, что первое увязано на второе. Если ты сможешь сосредоточиться и заняться делом, будешь все время о нем думать, то достоинство появится в тебе само собой и тебе не надо будет выдумывать, на чем оно основано. - Ты так думаешь? - Уверен. … Но, впрочем, тебе самому надо в себе четко разобраться, понять, что с тобой реально произошло, в чем ты разочаровался и относительно чего на самом деле в тебе появился скепсис. - Раньше мне эти "добивающиеся чего-то в жизни" казались такими безнадежно кишащими тараканами. Я думал: "Они ставят себе это целью, а я - нет". - А теперь? - Теперь мне это хоть и не кажется неверным, но упрощенным. - Правильно! Кого сегодня презираешь, тому завтра начинаешь завидовать. Эффект маятника. - Бывает, кстати, и одновременно. - Так вот, возвращаясь к индейцу: ты часто ходил "тропами без сердца". Избавься от инертности и просто двигайся своим путем. Для этого, прежде всего, перестань постоянно раскаиваться и охаивать все свои мысли и чувства. Это не есть покаяние. Покаяние - это путь, а постоянное во всем раскаяние - беспутье, метание. Цени и лелей все, что в тебе было концентрированного и жгучего, а жидкое и рассеянное просто выкини и сделай выводы, но тоже не мучайся по поводу того, что оно было. Презирал ты "добивающихся" - это не было лажей, не хотел "добиваться" - для твоей природы было неестественно тратить на это усилия и энергию. - Однако, иногда для меня естественными были вещи, явно достойные раскаяния. - Повторяю: это тебе для счастья требуется укол в вену. Но не в принципе оно без этого не может наступать. - И почему это по твоему так? - Потому что ты несобран, изнежен, расхлябан. Ты - не воин. - Что значит не воин? - Ты сомневаешься в каждом своем шаге, начав что-то делать, уже в процессе совершения этого ты продолжаешь думать, а стоит ли это делать, и, что самое главное, ты боишься. - Опять про индейца: первый и главный враг - это страх. - Он не говорил, что главный. - Ты знаешь, при том, что я, действительно, до безобразия труслив перед трудностями, у меня к ним устойчиво существует философски пренебрежительное отношение. Меня всегда тянуло в жизнь играть. - Что-то в тебе не особенно заметен азарт. - И это все опять из-за того же бессилия, отсутствия жизненной энергии. Всякий порыв во мне всегда блокировался какой-то особого типа ленью, которая не была просто сонливостью и неповоротливостью, но имела некоторое сходство со стариковской мудростью: серьезность чьих-то страстей мне казалась смешноватой и гнусноватой, лишенной достоинства. В страсть хотелось играть, но все места вокруг объектов страсти оккупировали те, кто перли к ним на полном серьезе, с полной выкладкой, всецело исчерпывая себя ими. Я допускал приобщение к страстям, дающееся легко, и презирал требующее геморроя. Бороться так же яростно, целеустремленно и с полным сознанием правоты казалось унизительно. - Это не лень и не бессилие. Это твой путь. И твоя беда лишь в том, что ты не можешь по нему идти, не оглядываясь, не останавливаясь, не сомневаясь. Поэтому никуда и не сдвинулся с места, подобно футболисту, который вместо того, чтобы бить по воротам, совершает ритуальный танец перед мячом. 11. - Меня мучают торопливые суетливые мыслишки, от которых ум как бы съеживается. Они текут самостоятельно, не спрашивая моего разрешения, и знаменуют собой внутренний натяг, напряг. Амплитуда мозговых колебаний перехлестывает допустимую величину, и в результате - никаких мыслей, просто тупая рассеянность. Как компьютер, выполнив недопустимую операцию, повисает, в регистры процессора моего ума кто-то постоянно пытается загнать все, что вспыхивает, нарушив всякую последовательность. Я не могу установить порядок выполнения процессов в мозгу. Дав дорогу одному, ломаюсь под натиском второго, третьего четвертого. Пропускаю следующего, не дав предыдущему завершиться. Они лезут все сразу. В момент отработки любого процесса я испытываю беспокойство по поводу наличия всех остальных, поставленных в очередь. Это отвлекает мозг от выполнения процесса, в конце концов сшибая его с рельс целенаправленной деятельности, ввергая в хаос. - Давай попробуем сформулировать проще и четче. Тебе не хватает полного сознания правоты на любом пути - пусть даже на том поросячьем, о котором ты упомянул. Поэтому для исправления дефекта, тебе, возможно, полезно было бы какое-то время похрюкать и потолкаться с ними за место у кормушки. - Так ведь пятачок вырастет! - Он у тебя и без этого иногда во всю рожу бывает. - И то справедливо. Но я ведь сам когда-то принял решение, что не занимаюсь мирскими достижениями, а сосредотачиваюсь в области духа. И хоть я понял потом, что в последнем мне не продвинуться, но как говорил упомянутый индеец, воин принимает полную ответственность за все свои решения и не малодушничает по поводу их последствий. Поэтому для меня унизительно было бы теперь следовать твоему совету. - О! Наконец-то мне удалось пробудить в тебе заснувшее достоинство. Именно ради него, а не ради духа, ты пожертвовал миром. Суета "добивающихся" казалась тебе плебейской, их серьезность отношения к своему занятию - смешной. Это презрение, ты думал, имело духовную природу, поэтому и решил, что идешь по пути духа. - На самом же деле это были просто лень, бессилие и трусость. Так ли? - Лень присутствовала среди главных определяющих факторов твоего мироощущения, но был там и дух. Таковы твои данные. Такова особенность твоего существа. Тебе всегда следовало бы стремиться быть не возвышенным, а оригинальным. Плохо не то, что твоя духовность не была вполне чистой, а то, что она была лишь отрицающей. Отвергнув один путь, ты не двигался не по какому другому, поэтому потерял интерес к жизни. - Да. Я, действительно, чувствую, что главное для меня сейчас, к чему я реально на данном этапе стремлюсь - чтоб стало интересно жить. Не приятно, не радостно - а именно интересно. - Ты смотришь на мир исключительно через призму мыслей, и не можешь увидеть его неискаженным - самим по себе. Ты подобен человеку, который, имея бинокль, не желает просто взять и оглянуться вокруг, а прирос к окулярам, и этот оптический прибор уже фактически стал частью его тела. С одной стороны это хорошо: можно четко видеть то, что для других кажется точкой на горизонте, но при этом пуговицы на одежде рядом стоящего становятся колесами от КрАЗа, и что самое главное, отсутствует боковое зрение: чтобы просто заметить приближающегося справа или слева, нужно повернуть голову. Ничего не находящегося вне линии прямого зрения для тебя просто не существует. И в результате, поскольку ты, во-первых, видишь ограниченно, во-вторых, преувеличенно, всякая мелкая твоя неприятность вызывает Меня, а всякая мелкая удача - Монстра Эйфории. - И что же мешает мне увидеть мир таким, какой он есть? - То, что на мысли основана твоя способность концентрироваться и бодрствовать. Без нее ты не в состоянии владеть собой и своим видением мира. Лишь только в твоей голове прерывается этот мучительный, но являющийся для тебя как бы связующим компонентом, поток (без него твоя личность начинает распадаться), ты приходишь в тупое и несобранное состояние. Чтобы просто идти - координировать движения своих членов - тебе нужно думать: не важно о чем. Поэтому тебя всюду и всегда сопровождает, часто бессвязный и бессмысленный, поток рассуждений, переходящий в слова, и требующийся только для того, чтобы ты не заснул на ходу. Поэтому ты и не можешь прекратить размышление о действии, даже уже начав его. Но часто ты его и не начинаешь, тянешь, время уходит, и ты торопишься действовать и продолжаешь думать о действии вместо того, чтоб действовать. - Знаешь, бывает, когда тебе надо пройти мимо чего-то, что тебя пугает, и ты уже принял решение, что пойдешь мимо, но когда ты уже непосредственно перед ним, вместо того, чтоб смотреть под ноги, ты все время оглядываешься на это страшное, и в результате спотыкаешься и падаешь. То, о чем ты говоришь, родилось как следствие моей патологической трусости. - Не важно, от чего это родилось. Избавься от этого! - Однако, без мыслей может стать скучно… . - Сконцентрировано видеть никогда не скучно. Самое же интересное - контролируемо мыслить. Когда мысль тащит тебя, как собаку на поводке, она может ввергнуть тебя во что угодно, в том числе, в скуку. Тебе не следует отдавать предпочтение чему бы то ни было в мире - ни святости, ни греховности. Ты не должен опираться ни на одного из них, вообще ни на что внешнее. Точка твоей опоры должна быть исключительно внутри тебя. Когда ты опираешься на что-то постороннее, оно отнимает у тебя энергию и не дает сосредоточиться на действии. Поэтому ты болтаешь все время вместо того, чтоб двигаться. Предпочтения отвлекают от движения. Мыслить можно и нужно, но не опираясь на мысль в своей жизни, словно на трость, которая не дает тебе упасть, а будучи ее хозяином, путешествуя независимо от ее наличия или отсутствия, неся ее в руках, умея в любой момент спрятать ее в карман, и когда понадобиться достать. - А разве мысль не относится к понятию "внутри меня"? - Нет. Она есть нечто в мире. И если ты один раз на нее оперся она тебя поработила. - Но сосредоточение на действии, на пути - это не такое же ли ограничение круга своего видения, как ты говорил о бинокле? - Ограничить круг зрения и бесконечно сузить его - это две разные вещи. Если ты решил сосредоточиться на доме или на камне, то ты будешь видеть только дом или камень. Если же предметом твоей концентрации становится точка, то есть то, что не имеет никаких размеров ни по одной из осей координат, постепенно, преодолев многие внутренние вектора, после небольшого вынужденного периода рассеяния, внимание возвращается, и угол твоего зрения становится 360 градусов. Ты можешь, как это ни странно, не разрываясь на части, не рождая в душе смятения и внутреннего косоглазия, одновременно видеть то что происходит перед тобой и за тобой, справа и слева, и течение сознания при этом не бурлит и не брызгает, а происходит ровно, свободно и непринужденно. Процессор твоего мозга не глючит и не зависает, а действительно реализует многозадачность. Когда ты не расслабленно и потухше, а собранно и радостно стремишься в Ничто, то без суеты, без мельтешения - гармонично и ровно - без напряжения и тревоги получаешь возможность осознавать Все (в отличии от тех, кто претендует на Все), ни мало не сомневаясь, в том, что то, что ты видишь, есть именно Все. - Как можно видеть одновременно право и лево без "глазки в разные стороны"? Не врубаюсь. - Здесь дело в скорости. Реально ты последовательно осматриваешь все эти направления. Но достигнутое Ничто настолько увеличивает твою реакцию и разгоняет сознание, что оно без напряжения успевает осматривать все вокруг на порядок быстрее, чем в мире что-то успевает меняться. Сосредоточение устраняет инерцию, вяжущую движения твоего ума, у мысли как бы пропадает окружающая среда, которая оказывает ей сопротивление. Концентрируюсь на точке, ты учишься входить "узким путем". Здесь могут быть стадии. Постепенно то, что раньше было точкой, станет черным кругом, концентрация на котором тебя, естественно, перестанет устраивать, ты отыщешь в этом круге маленький не заштрихованный пробел и примешься за него, но затем и он превратится в иллюминатор неведомого корабля, и ты поймаешь взглядом один из миллионов брызгов, показывающихся через него, который реально будет находиться перед тобой миллиардную долю секунды, но тебе этого хватит, чтоб войти в него сознанием и упражняться в сосредоточении на нем бесконечно - сколько пожелает твоя душа. Уровень собранности твоего сознания определяет, если можно так выразиться, "масштаб" твоей личности - и временной и пространственный. Я тебе говорил уже как-то, что обогнать можно что угодно, даже Смерть. - Так можно и потеряться своим сознанием среди молекул окружающего мира. - Несомненно, если кто-то вколол себе героина и разогнал себя искусственно, не владея техникой входа и выхода. Опасность, грозящая тебе, другого рода. Когда у тебя получается прикоснуться к смыслу, и на мгновение в твоем сознании, привыкшем высвечивать лишь фрагмент, озаряется целое, пропадают привычные границы, в рамки которых твоя жизнь и восприятие принудительно вписаны, привычная разница вещей становится иллюзией и перестает быть препятствием. Однако, тебе хорошо известен феномен секретных кодов в игре, когда ты не можешь выйти с какого-нибудь уровня, тычешься по много раз в одни и те же двери, они не открываются, ты раздражаешься, скучаешь по монстрам, продолжение игры кажется невозможным, и наконец, набираешь "noclip" и идешь сквозь стены. Действие возобновляется, твой пулемет включается в работу, но от совершенной нечестности у тебя остается осадок, подрывающий интерес к игре, ты перестаешь себя чувствовать между стенами этих коридоров, а попадаешь в некое однородное и безликое виртуальное пространство, визуально продолжающее восприниматься как лабиринты, кишащие тварями, но уже переставшее для тебя быть захватывающей игрой. Когда ты постигаешь смысл, то нарушаешь правила игры под названием "жизнь", то есть даже не нарушаешь, а просто отменяешь их для себя, определив стены, в которые ты упираешься, землю, по которой ты ходишь, людей, с которыми ты общаешься, не как стены, землю и людей, а как правила игры. - Зачем же ты тогда пришел ко мне, когда мое сознание уже почти вжилось в образ сокрушителя нечисти в мрачных подземных катакомбах? - Ты тогда чуть было там реально не остался. Знаешь ли это? - Догадываюсь. Твое появление тогда было чем-то схоже с неким высшим откровением. Я понял, что все, что мне секунду назад казалось настоящими условиями моего бытия, есть по сути лишь масса графических пикселов, за которыми - только комбинации нулей и единиц. - Но тебе ведь было там интересно? - Да. Поэтому моя душа и предпочла ту реальность. - И я, заметь, не мешал, пока тебя не стало уносить твоим внутренним течением. И из этого нынешнего твоего мира также можно выскочить при помощи прикосновения к смыслу. Но только здесь я тебе не помощник. Могу только дать совет: из всякого мира надо сматываться, когда нити твоего пребывания в нем выскальзывают из рук твоей воли. - Но игру то ведь я не совсем покинул. Я после того случая к ней еще возвращался, и не могу сказать, чтобы это было лишено интереса. - И правильно делал. Но в те последующие разы ты управлял игрой, а не она тобой. Аналогично, и покинуть мир не значит умереть или отказаться от игры в нем. Ему не следует позволять обманывать твой взгляд. Истинно, насыщенно жить значит балансировать на узкой грани между излишне серьезным отношением к жизни и нарушением правил игры. Интерес к жизни не достигается ни наслаждениями, ни самоограничением себя от последних. Наслаждение расслабляет делает медленным и беззащитным, для того же, чтоб жить было интересно, требуется быть собранным, здоровым, способным держать оружие, двигаться по лабиринтам и вести бой. Целенаправленное самоограничение дает легкость, но при этом невозможно избавиться от чувства, похожего на гордость, зазнайство, но оно реально не гордость и не зазнайство, а надежда (которой, как тебе кажется, нет у других) на результаты своего, пусть благородного, но прошлого, то есть на что-то теперь уже у тебе внешнее, которое теперь уже от тебя не зависит. А когда что-то твое не в тебе - это тоже уже элемент несобранности, мешающий приобщению к интересу жизни. Можно достичь такого внутреннего состояния, когда для собранности и полного контроля над собой не будет уже требоваться самоограничение, потому что твоя душа не будет западать ни на какие объекты в мире и находить в последнем точку опоры никогда и ни при каких условиях, вне зависимости ни от чего. В этом случае ты сможешь спокойно прикасаться к чему угодно и испытывать то, к чему у обычных людей от употребления этого развивается привязанность, не рискуя пробудить в себе страсть. Так делал Христос, когда ел и пил с мытарями и грешниками, в то время, как правоверные евреи постились. Он был воин, а они нет. Они отличались от грешников лишь тем, что не делали то, чего хотели. Он же мог делать, а мог и не делать то, чего не хотел. 12. - Некоторых отчаяние лишает достоинства, некоторым помогает вновь его обрести. На меня ты, монстр, подействовал именно вторым образом. - Это потому, что когда я тебя отпускаю, приходит монстр Эйфории, а при нем ты готов терять достоинство добровольно. У тебя нет обычного уравновешенного состояния, поэтому я - единственный для тебя способ осознанно-целенаправленного бытия, беседа со мной из способа защиты от умственного распада превратилась для тебя в образ мыслей, следовательно, тебе иногда удается подчинить меня и использовать как источник не только достоинства, но и азарта, интереса к жизни. - Это не всегда мне удается. Я тебя ценю, но и боюсь. Иногда у меня не хватает сил тобою овладеть, и ты срываешь меня с катушек и превращаешь в растение. Но вскоре является монстр Эйфории, и я становлюсь животным. Если к моменту его ухода во мне не созрела тоска по творчеству, в одно мгновение он вдруг исчезает, и ты наваливаешься неизвестно откуда и снова размазываешь меня по асфальту, как жертву терракта. Если же за миг до ухода монстра Эйфории я потихоньку начинаю вызывать тебя сам, ты приходишь дозировано и предсказуемо и тогда становишься моим парусом, который поднимает меня со дна и несет по волнам, жизнь обретает динамику, интерес и достоинство. За это я тебе и благодарен. - Однако, меня беспокоит, что тебе для того, чтоб уверенно держаться на ногах и решительно двигаться, требуется достоинство. Это внешняя подпорка. Ты должен в абсолютной пустоте, абсолютном вакууме быть бодрым, собранным и боеспособным, перестать надеяться на гармонию, сосредоточиться на движении, не останавливаться и не оглядываться, уподобиться реке, вечно бегущей из ниоткуда и в никуда - лишенной предмета будущих вожделений - но от которой невозможно оторвать глаз сейчас и всегда в любом месте ее протекания. 18