Он опустил пистолет обратно в ящик комода и задвинул ящик.
Нет, не так. Луиза не будет страдать. Это было очень важной вещью, продолжительность прежде всего. Продолжительность, посредством воображения. Как продлить страдание? Как, прежде всего, принести его? Ладно.
Человек, стоящий перед зеркалом в спальне тщательно прилаживал свои застёжки. Он приостановился на некотрое время, достаточное, чтобы услышать детскую беготню внизу на улице, снаружи этого тёплого двухэтажного дома, - подобно серым мышкам или листве.
По звукам, издаваемым детьми, можно было узнать, что за день на календаре. По их выкрикам можно было узнать, что за вечер. Можно было узнать, что год уже близок к завершению. Октябрь. Последний день октября, с масками белых костей, резными тыквами и запахом пролитого свечного воска.
Нет. Всё было не так уже некоторое время. Октябрь не помог ни капли. Если он и принёс изменения, то только в худшую сторону. Он поправил свой галстук-бабочку. Если бы сейчас была весна, кивнул он своему отражению в зеркале - плавно, тихо, бесчувственно - тогда мог бы быть какой-то шанс. Но в этот вечер весь мир обращался в пепел. Зелёной весны не было, не было никакой свежести, никаких надежд.
В прихожей послышалось легкое бегание. "Это Марион", - сказал он сам себе. - "Моя малышка." Её восемь тихих лет. Никогда ни слова. Лишь её светящиеся серые глазёнки и любопытствующий ротик. Его дочь была то тут, то там весь вечер, примеряя всевозможные маски, советуясь с ним, какая же самая страшная, самая пугающая. В конце концов они оба решили остановиться на маске скелета. Она была "жуть как страшной!" и должна была всех "напугать досмерти"!
И снова он уловил в зеркале свой собственный задумчиво-размышляющий взгляд. Ему никогда не нравился октябрь. Никогда, начиная с тех пор, как он впервые лёг посреди опавших листьев перед домом своей бабушки много лет назад, услышал ветер и покачивание обнажённых деревьев. Это заставило его заплакать, вдруг, без причины. И частичка той грусти возвращалась к нему каждый год. Она всегда уходила с весной. Но в этот вечер всё было по-другому. Было такое чувство, что осень продлится миллион лет. И весны не будет.
Он тихо плакал весь вечер. Этого не было видно по его лицу, ни малейшего намёка. Всё было скрыто где-то. И не было этому конца.
Обильный сиропный запах сладостей наполнил суматошный дом. Луиза выложила яблоки в новых конфетных оболочках; здесь же были и огромные чаши со свежевзбитым пуншем, нанизанные на верёвочку яблоки в каждом дверном проёме, выскобленные пузатые тыквы, треугольно взирающие с каждого холодного окна. Была кадка с водой прямо посредине комнаты, с рядом стоящим мешком яблок - всё готово для окунания. Единственно нужным был катализатор, вливание детей, чтобы яблоки начали сталкиваться, нанизанные яблоки - раскачиваться в запруженных народом дверях, сладости - исчезать, прихожая - раздаваться эхом от испуга или восхищения, всё равно.
Сейчас дом притих в приготовлении. И немного больше, чем просто это.
Луиза умудрялась быть в каждой комнате кроме той, где он находился. Это была её очень утончённая манера выразить "Смотри, Майк, смотри как я занята! Так занята, что когда ты входишь в комнату, в которой я нахожусь, всегда есть что-то, что должна сделать в другой комнате! Ты только посмотри, как я кручусь!"
Некоторое время он играл с ней в маленькую игру, гадкую детскую игру. Когда она была в кухне, он вошёл в кухню со словами "Мне нужен стакан воды". Спустя момент, он стоит и пьёт воду, она подобна хрустальной ведьме над варящейся карамелью, булькающей как доисторический грязевой гейзер; она сказала "О, мне нужно зажечь тыквы" и унеслась в комнату, чтобы заставить тыквы светить улыбками. Он зашёл за ней, улыбаясь, "Мне нужно взять трубку". "Ах, сидр!" - закричала она, бежа в столовую. "Я прослежу за сидром", - сказал он. Но когда он попытался идти следом, она вбежала в ванную и закрыла дверь.
Он стоял за дверью ванной, посмеиваясь, странно и бессмысленно, его трубка уже остыла во рту, но будучи упрямым, он прождал ещё пять минут. Из ванной не доносилось ни звука. И чтобы она никоим образом не могла насладиться осознанием того, что он ждёт снаружи, раздражённый, он вдруг сорвался и пошёл наверх, весело посвистывая.
Он подождал наверху ступенек. В конце концов он услышал, как открылась защёлка в ванной и она вышла, и жизнь внизу возобновилась, как наверное возобновляется жизнь в джунглях, когда страх проходит и антилопа возвращается к своему ручью.
Теперь, когда он закончил со своим галстуком-бабочкой и одел свой тёмный плащ, в прихожей послышался мышиный шорох. В двери появилась Марион, разрисованное воплощение всех скелетов.
"Как я выгляжу, папа?"
"Отлично!"
Из-под маски были видны русые волосы. Из глазниц черепа улыбались голубые глазёнки. Он вздохнул. Марион и Луиза, два молчаливых глашатая его возмужалости, его тёмной силы. Какая алхимия была в Луизе, которая взяла тёмного из тёмных мужчину и отбелила темно-карие глаза и чёрный волос, омыла и отбелила невозросшего младенца ещё до того, как родилось это дитя, Марион, русая, голубоглазая, розовощёкая? Иногда он подозревал, что Луиза зачала ребёнка как мысль, целиком внеполовым образом, непорочный замысел презирающего разума и клетки. Как неизменный упрёк для него, она произвела дитя по собственному образу, и, превыше всего, она как-то настроила доктора, что он покачал головой и сказал: "Извините, господин Уайлдер, у вашей жены никогда не будет другого ребёнка. Этот последний." "А я хотел мальчика", - сказал Майк восемь лет назад.
Он чуть не наклонился, чтобы обнять Марион сейчас, в её маске черепа. Он чувствовал необъяснимый наплыв жалости к ней, потому что у неё никогда не было отцовской любви, только всесокрушающая, всеконролирующая любовь нелюбящей матери. Но больше всего он жалел себя, что как-то он не вынес максимума из плохих родов, наслаждаясь дочерью для себя, независимо от того, что она не тёмная и не сын, как ему хотелось. Где-то он упустил. При прочих равных обстоятельствах, он бы любил дитя. Но Луиза не хотела ребёнка, в любом случае, прежде всего. Она боялась мысли о родах. Он вынудил её к ребёнку, и с той ночи, на протяжении всего года до самой агонии родов, Луиза жила в другой части дома. Она ожидала умереть с вынужденным ребёнком. Луизе было очень легко ненавидеть этого мужа, который так сильно хотел сына, что отдал свою единственную жену в морг.
Но - Луиза жила. И торжествовала! Её глаза, в тот день, когда он пришёл в больницу, были холодными. Они сказали: Я жива. И у меня дочь-блондинка! Только взгляни! И когда он протянул руку, чтобы дотронуться, мать отвернулась, чтобы скрыться со своей новой розовой дочуркой - прочь от того тёмного убийцы и насильника. Это всё было так прекрасно иронизировано. Его эгоизм заслуживал этого.
Но теперь опять был октябрь. Были и другие октябри, и когда он думал о долгой зиме, он наполнялся ужасом год за годом при мысли о бесконечных месяцах, хоронящих его заживо в доме сумашедшим падением снега, пойманный в капкан женщиной и ребёнком, никто из которых не любил его. Были и передышки за восемь лет. Весной и летом ты выходишь, гуляешь, пикникуешь; это были безнадёжные решения безнадёжной проблемы ненавидимого человека.
Но зимой прогулки, пикники и побеги опадали с листьями. Жизнь, как дерево, стояла обнажённой - плоды собраны, соки текут к земле. Да, ты приглашаешь людей, но людей было тяжело раздобыть зимой с буранами и прочим. Однажды он повёл себя достаточно умно и скопил на поездку во Флориду. Они поехали на юг. Он гулял на улице.
Но теперь, когда приближалась восьмая зима, он знал, то всё кончилось. Он просто не мог её перенести. Внутри него была кислота, которая постепенно проела ткани и кости за годы, и теперь, в этот вечер, она дойдёт до дикой взрывчатки в нём и всему будет конец!
Внизу раздался безумный звон дверного колькольчика. Луиза, бывшая в прихожей, пошла взглянуть. Марион, без единого слова, сбежала вниз приветствовать первых гостей. Поднялись крики и шумное веселье.
Он прошёл до верха ступенек.
Луиза была внизу, принимая плащи. Она была высокой и стройной, и блондинкой до белизны, заглушающей своим смехом смех новых детей.
Он поколебался. Что это было? Годы? Скучность жизни? Где же пошло не так? Явно не только с самим рождением ребёнка. Но это было символом всей их натянутости, вообразил он. Его завистей, его падений в бизнесе и всего остального гнилья. Почему он просто не повернулся, упаковал чемодан, и не уехал? Нет. Нельзя, не ранив Луизу настолько же, насколько она ранила его. Это было совершенно очевидно. Развод бы не ранил её, совсем. Это просто было бы концом оцепенелой нерешительности.
Если, думал он, развод доставит ей радость каким бы то ни было образом, он должен до конца своей жизни оставаться женатым на ней, назло. Нет, он должен сделать ей больно. Найти какой-то способ, возможно, забрать Марион у неё, официально. Да. Это оно. Это бы ранило её больше всего. Отнять Марион.
"Приветствую, кто внизу!" Он спускался вниз, сияя.
Луиза не подняла глаз.
"Привет, господин Уайлдер!"
Дети кричали и махали руками, когда он сходил.
Около десяти часов дверной колокольчик перестал звонить, яблоки были скушены со дверей с нитками, розовые лица были вытерты от яблочной пены, салфетки выпачканы конфетами и пуншем, и он, муж, c приятной действенностью, победил. Он забрал вечеринку прямо из рук Луизы. Он бегал туда и сюда, говоря с двадцатью детьми и двенадцатью родителями, которые пришли и были счастливы от острого сидра, который он для них приготовил. Он организовал и "кручёную бутылочку", и "музыкальные стулья" и "приколи ослу шею", и всё остальное, посреди всплесков шумного смеха. Затем, в свете тыкв с треугольными глазами, которыми освещался весь дом, он закричал "Тихо! Все за мной!", на цыпочках двигаясь в сторону подвала.
Родители, на внешней окружности костюмированного бунта, толковали друг с другом, кивая на умного мужа, говоря с удачливой женой. Как хорошо он ладит с детьми, сказали они.
Дети, столпившиеся вокруг мужа, визжали.
"Подвал!" - кричал он. - "Могила ведьмы!"
Родители усмехались.
Больше визга. Он притворно затрепетал. "Оставь надежду всяк сюда входящий!"
Один за другим дети соскальзывали вниз по скату, который Майк сделал из крышки стола, в тёмный подвал. Он шипел и выкрикивал заклинания вслед им. Чудесное завывание наполнило темный дом, освещённый тыквами. Все говорили сразу. Все, кроме Марион. Она прошла через всю вечеринку с минимумом звука или разговора; всё было внутри неё, весь восторг и радость. Что за маленький бесёнок, подумал он. С закрытым ртом и светящимися глазами она смотрела на собственную вечеринку. Теперь - родители. Посмеиваясь, они с неохотой соскальзывали вниз по короткому склону, шумно, в то время как Марион стояла рядом, всегда желая видеть всё, до конца. Луиза спустилась вниз без неё. Он двинулся, чтобы помочь ей, но она исчезла перед тем, как он наклонился.
Верхний дом был пуст и тих в свете свеч. Марион стояла у ската. "Поехали", сказал он, подхватив её.
Они сидели тесным кругом в подвале. Тепло шло от дальней громады печи. Стулья стояли длинным рядом вдоль каждой стены, двадцать визжащих детей, двенадцать шуршащих родителей, посаженных вперемешку, с Луизой в дальнем конце, Майком в этом конце, возле лестницы. Он всмотрелся, но не увидел ничего. Всё прижались к стульям, поймай-как-сможешь в черноте. Вся программа с этого момента должна была проходить в темноте, с ним в роли Господина Собеседника. Была детская беготня, запах сырого цемента, и звук ветра снаружи в октябрьских звёздах.
"Эй!" - крикнул муж в тёмный подвал. - "Тихо!"
Всё угомонились.
Комната была чернее чёрного. Ни огонька, ни искры, ни сверкания глаз.
Скрип посуды, грохот металла.
"Ведьма мертва", провозгласил муж.
"Ииииииииииииииииииии", сказали дети.
"Ведьма мертва, она была убита, и вот нож, которым она была убита." Он передал нож. Его передавали из рук в руки по кругу, при хихиканьи и странных вскриках и комментариях от взрослых.
"Ведьма мертва, вот её голова." - прошептал муж, и передал предмет ближайшему человеку.
"А, я знаю, как играют в эту игру," - счастливо воскликнул какой-то ребёнок в темноте. "Он достаёт старые куринные потроха из ящика со льдом, передаёт их по кругу и говорит "Это её внутренности!" И он делает глиняную голову и передаёт её под видом её головы, и передаёт кость для супа как её руку. И он берёт кусочек мрамора и говорит "Это её глаз!" И берёт немного кукурузы и говорит "Это её зубы!" И он берёт мешочек со сливовым пудингом, даёт его и говорит "Это её желудок!" Я знаю, как это играется!"
"Тихо, ты всё испортишь," - сказала какая-то девочка.
"Ведьма была зла, а вот её рука," - сказал Майк.
"Иииииииииии!"
Предметы передавали и передавались, как горячие картофелины, по кругу. Некоторые дети визжали, чтобы к ним не притрагивались. Некоторые сбежали со своих стульев, чтобы стоять в середине подвала, пока передаются наводящие ужас предметы.
"А, это всего лишь куриные потрошка," - иронизировал мальчик. - "Вернись, Элен!"
Передаваемые из рук в руки, с подвизгиваниями за подвзвизгиваниями, предметы складывались и складывались, один за другим.
"Ведьма на части разрезана, вот её сердце" - сказал муж.
Шесть или семь предметов двигались одновременно через смеющуюся, трепещущую тьму.
Луиза проговорила. "Марион, не бойся; это только игра."
Марион ничего не сказала.
"Марион?" - спросила Луиза. - "Тебе страшно?"
Марион не говорила.
"Она в порядке", - сказал муж. - "Ей не страшно."
Снова и снова передавание, визги, веселье.
Осенний ветер гудел вокруг дома. И он, муж, стоял во главе темного погреба, провозглашая слова, передавая предметы.
"Марион?" - снова спросила Луиза из дальнего конца подвала.
Все разговаривали.
"Марион?" - позвала Луиза.
Все умолкли.
"Марион, ответь мне, тебе страшно?"
Марион не отвечала.
Муж стоял там, у подножия подвальной лестницы.
Луиза позвала: "Марион, ты там?"
Без ответа. В комнате царила тишина.
"Где Марион?" - крикнула Луиза.
"Она была тут", - сказал мальчик.
"Может быть она наверху."
"Марион!"
Без ответа. Всё было тихо.
Луиза вскричала: "Марион, Марион!"
Предметы перестали передавать. Дети и взрослые сели с предметами от ведьмы в руках.
"Нет." - задыхаясь, произнесла Луиза. В темноте был слышен скрип её стула, такой дикий. "Нет. Не включайте свет, о Боже, Боже, Боже, не включайте, прошу вас, не включайте свет, не надо!" Луиза теперь пронзительно вопила. Весь подвал замер от визга.
Никто не двигался.
Все сидели в тёмном подвале, замершие в неожиданно остановленном ходе этой октябрьской игры; ветер дул снаружи, грохоча домом, запах тыкв и яблок наполнил комнату запахом объектов в ихних пальцах, когда один маличик крикнул "Я пойду наверх и посмотрю!" и побежал вверх с надеждою, и за дом, он оббежал вокруг дома четыре раза, зовя "Марион, Марион, Марион!" снова и снова и в конце концов медленно спустился вниз по ступенькам в ждущий дышащий подвал и сказал темноте: "Я не могу найти её."
Тогда......какой-то идиот включил свет.
|------------------------------------------------------| | Перевод Юрия Салимовского. http://yurr.webhop.org/ | При использовании сохранение этих строк обязательно. |------------------------------------------------------|